Этому (потенциально) большому кругу читателей Пирс собирался показать Новую Эру, рассвет которой им дано первыми разглядеть, становлению которой помочь. Пирс вполне допускал, что таких Эпох могло быть много, одни короче, другие длиннее, одни каждый может узнать, оглянувшись назад, а другие — нет. Предпоследняя заканчивалась примерно в то время, когда Гельвеций открыл дверь человеку в заснеженных сапогах. А эпоха-преемница кончалась ныне, когда Пирс писал о ней и призывал читателей услышать его глас. А с уходом прежнего мира (к чему, похоже, дело и шло: Пирс завел картотеку с заметками из газет и журналов о необъяснимых и невероятных событиях, дырах в крыше Большой Науки, протекающей все сильнее, — по оценке Пирса) мы откроем или создадим новые законы и на их основе выстроим мир, иначе устроенный; в принципе, объяснял Пирс, открытие и созидание — суть новый мир.
Сам-то он в это верил? Нет, не вполне, пока еще нет. В те (надо сказать, редкие) моменты, когда он вполне осознавал, что́ утверждает, Пирс переставал печатать и замирал в немом ужасе перед лицом своей дерзости, или от души хохотал, или на день прекращал работу, в страхе и неуверенности. Нет, на самом деле ему казалось, что первые толчки грядущей эпохи, замеченные в таком множестве, прошли, а мир остался тем же, ведь не случилось же впрямь ни чудовищных катастроф, ни чудесных спасений, дороги вели туда же, куда и раньше, жизнь по-прежнему оставалась тяжким трудом и все прочее не изменилось.
Это не значило, что он не разделяет с читателями их мечту — как бы она ни называлась и чем бы ни была вызвана — о будущем, чье устройство окажется иным, чем у прошлого; о том, что все утраченное вернется, а сам он принадлежит не нынешней эпохе, но той, что маячит далеко впереди или уже начинается. Если бы не эта мечта, он бы не смог выдумать ничего подобного — правдиво оно или нет. Однако Пирс полагал — возможно, он сделает такой вывод в самом конце книги, таков, по крайней мере, замысел, — что это стремление, эта надежда, реальная и действенная ныне и бывшая такой в прошлом, принадлежала к сфере внутреннего, а не внешнего; внешнее остается таким же, каким было всегда, а внутри Мировые Эпохи все время рушатся и обновляются; ни одна жизнь не проходит без такого переворота, и для некоторых душ любое мгновение будет сумерками совы Минервы[22]. Под конец книга должна была стать притчей, обращенной к каждому; истиной, касающейся более человеческой природы, чем истории.
De te fabula[23].
В таком случае, что бы ни случилось с миром, он сможет продать свою книгу.
Блестящий юнец из родной Пирсовой школы, Святого Гвинефорта[24], как-то спросил, тасуя колоду, какая у него любимая карта; и когда Пирс ответил (скорее наугад) — бубновый валет, мальчик разложил всю колоду рубашкой вверх, потом позволил Пирсу убрать все карты в соответствии со сложным ритуалом, пока на кровати не осталась одна-единственная; потом нерешительно и таинственно (вдруг не получится) фокусник перевернул карту — и она оказалась загаданной. Лишь много времени спустя парнишка показал Пирсу свою колоду: сплошь бубновые валеты. Пирс спросил, а что бы тот сделал, назови он, скажем, королеву червей. Я бы просто убрал колоду, ответил паренек, но почти все говорят: бубновый валет.
Подошел полдень; Пирс достал с плетеной этажерки (стоявшей во внутреннем дворике рядом со столом, стулом и катером, покрытым полосатой парусиной) бутылку шотландского виски и плеснул в стакан на дюйм.
Стоянка возле психотерапевтического центра «Лесная чаща» была забита разномастными автомобилями, нередко шикарными: родители и супруги приехали забрать проживающих (ни в коем случае не «пациентов») обратно в ту жизнь, из которой те бежали или были выброшены. Теперь гости (уже бывшие) складывали переносные проигрыватели, зеленые рюкзаки и коробки с книгами и пластинками на задние сиденья и в багажники «лис» и «ягуаров» или смотрели, как этим занимаются родители; проходя мимо нескольких семей, Роз Райдер слышала, что они уже начинают ссориться. Вверху, у открытого, под козырьком, входа в крытое дранкой здание (некогда семейный дом отдыха — иные проживающие называли его Домом Предпоследнего Отдыха), сотрудники прощались с теми, кто прошел весь курс: одни в слезах, другие беззаботно веселы, вроде получше стало. Роз несколько раз останавливалась ради прощальных объятий, но она очень спешила, и от этого прощания, с которыми она старалась побыстрее покончить, выходили ужасно лицемерными. Ну, пока-пока. Уж ты пиши, ладушки? Да я уверена, все будет великолепно.
Затем — дальше и вверх по лестнице в западном крыле здания к Наблюдательному Пункту на верхушке Башни, просторному залу; раньше там была открытая терраса, но ее застеклили. Ох, опаздываю. Вверх, по коридору снова вверх и опять по коридору, по всем четырем сторонам Башни, все дальше от земли. Спираль: на каждом этаже минуешь то же самое место, только выше.
Она остановилась. Прислушалась к голосам наверху. Увидела, что дверь Наблюдательного Пункта закрыта. Не придешь сегодня утром, можешь больше не трудиться: Майк и раньше воображал, что может говорить с холодной уверенностью, но теперь вдруг и впрямь научился. А научили его здесь.
Она поднималась кругами, кружила вокруг того, чего боялась. Проще всего сказать, что она забыла, а потом забыть, что на самом деле не забывала. Тогда Майк отступится, отпустит ее.
Теперь из-за двери на верхней площадке она слышала голос, тихий голос Рэя Медоноса. Она прижалась щекой к двери, вдохнув запах сосны и лака, попыталась расслышать слова; ждала паузу, чтобы войти, а еще ждала, когда сила притяжения одолеет силу, гнавшую ее прочь.
Она открыла дверь и, опустив глаза, прошмыгнула внутрь. Майк среди прочих сидел на полу, скрестив ноги: он с улыбкой похлопал ладонью рядом с собой. Рэй Медонос сидел на краешке фибергласового стульчика, подавшись вперед, с поразительной точностью балансируя своим огромным телом. Он увидел Роз, он определенно заметил ее, но ничем не выказал это и продолжал без паузы.
— А потому я не собираюсь рассуждать о конце света, — говорил он, — или о промысле Божьем относительно будущего мира сего. Ваши рассуждения на эту тему я тоже не очень-то желаю слушать. Я знаю вот что: я знаю, что время, которое мы с вами переживаем, не похоже ни на какое другое. Это время, исполненное возможностей как для добра, так и для зла. Это время, когда царство Божие подходит совсем близко к нашей старушке Земле, может быть, не для того, чтобы пребыть вовеки, а только чтобы мы могли мельком взглянуть на него. Время, когда являются и ужасные порождения зла, время противостояния Бога и Сатаны, когда Сатана видит случай урвать большой куш и прилагает дьявольские усилия — именно дьявольские! — чтобы воспользоваться шансом.
Роз подняла взгляд на Рэя, робко улыбаясь, на случай, если их глаза встретятся. Они встретились. В нее словно бы вторглось нечто, хотя улыбался он по-доброму. Рэй был большой, высокий, и грузный, и старый, впрочем, возраст было трудно угадать; лицо его покрывала паутина тончайших трещин, словно оно когда-то разбилось на кусочки, а потом его аккуратно склеили; черты лица были скорее мелкие: аккуратный нос, тонкогубый рот, очень маленькие, почти безбровые глаза, голубые, как сосульки. Она часто читала о таком в книжках, но прежде не встречала: глаза Рэя лучились. Слегка поблескивали, словно фасеточные, улавливая свет, когда он ворочал большой головой.
— А какая же роль отводится нам? Чем мы, работники на ниве умственного здоровья, должны заниматься сегодня, что должно стать нашим долгом и нашим служением? Что ж, давайте откроем эту книгу и почитаем.
Привычным жестом он выхватил из мешковатого портфеля, стоявшего у ног, Библию в черном кожаном переплете и открыл ее. Роз увидела, что книга утыкана разноцветными бумажными закладками.
— От Луки святое благовествование, глава десятая, — сказал он.
Многие раскрыли такие же книги, и вокруг словно листопад зашелестел. Она вспомнила, что Майк сказал ей принести Библию (Новый Завет), и заломила руки, в которых ничего не было.
Рэй Медонос откашлялся.
— Вот Иисус посылает семьдесят учеников своих в мир, по два. Семьдесят человек — это много. И говорит он, что посылает их, как делателей на жатву, но говорит также, воистину говорит, что посылает их, как агнцев среди волков. И говорит он, что там, где не примут их, они должны отрясти с ног даже прах городов сих и провестить, что приблизилось Царствие Божие и суд Божий к таким городам будет суров; но если где примут вас, говорит он, там исцеляйте больных. Без сомнения, так они и поступали, в подражание Иисусу; но что именно делали? Вот что они сказали Иисусу, возвратившись, первые же слова — давайте посмотрим, десять семнадцать: «Господи! и бесы повинуются нам о имени Твоем».
Он внимательно смотрел на паству, выложив свои доводы (это видно было по лицу и глазам) и ожидая, когда же до слушателей дойдет.
— Бесы, — продолжал он тихо. — Даже бесы. — И снова вернулся к книге: — «Он же сказал им: Я видел Сатану, спадшего с неба, как молнию; се, даю вам власть наступать на змей и скорпионов и на всю силу вражию, и ничто не повредит вам».
Здесь ошибки быть не может, говорили его глаза, и слушатели молча сидели перед ним, постигая, а может, не постигая, и он заговорил с внезапной силой (Роз чуть вздрогнула от неожиданности или чувства вины):
— Они исцеляли больных, изгоняя вселившихся демонов. Вот что им велено было делать, и потому им даны были имена делателей на жатве и агнцев среди волков. Вот почему, вернувшись, они сказали... Не сказали: Господи, мы возлагали руки на сих людей — или: Господи, мы давали таблетки — или: Господи, мы провели беседы, как Ты велел нам. Они сказали: демоны болезни подчинялись нам именем Твоим. А Иисус сказал им, что они могут изгонять духов и Враг не в силах будет причинить им вред. Вот так.