ле и уважением, которое он испытывал к прошлому и к великому доктору.
«Чудная вещица», — сказал он.
Он достал из старого обшитого кожей сундука небольшой шар из бурого стекла и поднял его так, чтобы свет пронизал кристалл. С изъяном: струйка пузырьков от похожего на слезу звездчатого помутнения близ самой сердцевины.
«Симпатичная», — согласился Джон Ди.
Кларксон вертел шар кончиками пальцев, торчащими из сношенных перчаток. Он не узнал тот самый шар, перед которым усадил молодого Эдварда Келли в тот мартовский вечер 1582 года, когда сам же его сюда привел.
«Можешь забрать его, — сказал Ди, — мне он не нужен. Это кристалл, хотя и не самый лучший».
Кларксон назвал сумму, большую той, которую собирался предложить. Джон Ди едва заметно кивнул и поглубже запахнулся в старый халат. Он проследил счет маленьких монет, убрал их и сказал, что, к сожалению, не может предложить гостю никаких напитков. Кларксон ответил, что это не важно. Он еще поболтал немного со стариком, не спеша уходить. Он подумал, что не сможет продать купленный камень; пока действует недавно принятый закон против ведовства[545] — не сможет. В том сезоне «Слуги короля» для удовольствия его величества поставили шотландскую пьесу, в которой от ведьм было не продохнуть[546]. Великий страх свирепствовал, не ослабевая. Никто, кроме тех, кто много десятков лет обращался к Искусствам великим и малым, не знал, что все истинные колдуны, как зловредные, так и мудрые, мертвы, а того, что им прежде удавалось, уже никому не повторить.
Когда он умер, неизвестно; около зимнего солнцестояния[547]. Его похоронили в престольной части Мортлейкской церкви, и был, вероятно, надгробный камень, ведь помнила же матушка Фолдо, что в детских играх он служил отметкой: попробуй добеги до колдуновой могилы. Но во времена Кромвеля ступени престола выровняли, и дети перестали играть в церквях, и надгробие почему-то убрали.
Но он к тому времени уже давно был в пути. Счастлив тот, кто подвязал полы и готов к путешествию, сказали ангелы, обращаясь к нему и Келли из хрустального шара в Кракове[548]: множество красивых улыбающихся беспощадных лиц. Ибо откроется ему путь, и в членах его не пребудет усталость. Плоть его будет аки нежная роса, аки сок бычьей жвачки. Ибо тем, кто имеет, дано будет, а кто не имеет, у тех отнимется[549]; терние стебель ивовый рассекает, по песку же мечется, аки перо, пристанища лишенное.
Но кто все это говорил? Кто?
Глава шестая
Однажды зимним днем 1952 года сотрудница библиотеки штата Кентукки, расположенной в городе Лексингтон, выслала одному семейству из городка Бондье книгу ин-фолио в коленкоровом переплете — вместе с другими, старыми и новыми, — в ответ на запрос или предвосхищая его. И живший в глуши мальчик, вырванный судьбой из своего дома на Севере, читал и перечитывал ее; он нашел в ней название для сообщества, к которому принадлежал, которое сам изобрел и в которое посвятил своих двоюродных родичей, чтобы не оставаться одному в тех горах: Невидимая Коллегия[550]. Вот и картинка: крылатый фургон едет без лошади, сам по себе, а внутри у него — таинственные пассажиры[551].
Теперь, декабрьским днем четверть века спустя, Пирс стоял в отделе «Религия» маленькой библиотеки Карнеги[552] в Блэкбери-откосе, что в Дальних горах, и смотрел на ту же картинку в той же книге, «Демиурги, Дьяволы и Дэмоны Человечества». Пирс не знал, что она есть в этой библиотеке, только переплет не из бордового коленкора, как у той, а из настоящей кожи или кожзама, истертый и мерзко истрепанный на углах и в складках; на корешке выдавлен знак Монады — рогатый малыш, юный геометрический Пан, Омниформ или Пантоморф[553], сын и родитель всего сущего.
Вот что привлекло его внимание к этой книге: знак. Он снял ее с полки в секции фолиантов нестандартного размера и поднял к свету лампы; еще не успев открыть ее, он знал, что она потребует или предложит что-нибудь. Он едва ли не слышал скрежет шестерней, щелканье затворов механизма, долго простоявшего в небрежении: так в десятках фильмов герои (среди них, конечно, Лу Костелло[554]), для которых ловушкой стала огромная библиотека, беспомощно перебирают корешки старых книг, пока не возьмутся наконец за нужную — тогда полки плавно раздвинутся, в каменной стене откроются проход и ступени, по которым они должны спуститься.
Пирс передал книгу библиотекарше, которая была знакома с ним уже довольно давно и поприветствовала его улыбкой. Из кармашка на задней стороне обложки она вытащила пожелтевшую от времени карточку, дала Пирсу ее на подпись и проштамповала дату, прежде которой книгу нужно вернуть, иначе полагается штраф.
— Спасибо, — сказал Пирс, и она кивнула, исполнив то, ради чего тут сидит.
В нескольких метрах от библиотеки, вниз по Ривер-стрит, стоит небольшое казенное здание девятнадцатого века постройки, называемое Болл-холл. В нем — просторные коридоры и высокие потолки с узорами из штампованной жести; лифт с решетчатой дверью и красивой медной пусковой ручкой; привратнику даже иногда разрешается его включать. Но большинству посетителей — как Роузи Расмуссен, например, — приходится идти вверх по лестнице; Роузи прыгала через ступеньку, хваталась за перила, задыхалась, тихо стонала в отчаянии — никогда ей не доводилось так стонать. В некоторых лакированных дверях офисов все еще стояли матовые стекла с тиснеными золотыми буквами (архитектор, дантист, топограф), а над ними — фрамуги, что до сих пор открывались и закрывались; другие же двери, в том числе Алана Баттермана, были заменены современными стальными. Его дверь Роузи распахнула рывком.
— Он здесь? — крикнула она сидевшей за столом секретарше.
Та, очевидно, не впервые, видела людей в таком состоянии: быстро встала, сняла с головы наушники и, молча подняв указательный палец — секундочку, — открыла дверь в Аланов кабинет. Он вышел прежде, чем Роузи успела подойти к двери.
— Алан, они забрали ее.
— Роузи. Что?
— Они забрали ее. Я потеряла право опекунства.
— Нет, не может быть. Нет.
— Да.
— Нет-нет. Входите, Роузи. Заходите и садитесь.
Она зашла в кабинет, но сесть не смогла. Ее ранили, а один из первых симптомов — уверенность в том, что такое никак не могло случиться, что в мире, в самом ходе событий произошла ужасная ошибка, которую надо исправить, но это невозможно; такие раны лечатся очень долго.
— Рассказывайте.
— Я пропустила суд.
— Вы не ходили? Забыли? — Даже он не смог скрыть потрясения. Руки Роузи сами вскинулись к лицу.
— Я не забыла. Я была там. Но пропустила суд. Ох, Алан.
Утром она вышла из дома в том же строгом костюме и туфлях на высоком каблуке, которые надевала на похороны Бони; с собой она несла бумаги и бешено колотящееся сердце; ей уже стало ясно, что она сваляла дурака, полезла, куда дурак боится сделать шаг[555], или как там говорится. Обычный для нее размашистый жест — оттолкнуть Алана и взяться за дело самой; иногда требовались годы, чтобы загладить последствия таких поступков. Ей уже не хотелось самой иметь дело с адвокатами и судьей. И чем ближе делались время и место, тем яснее это становилось.
Но она пришла, и не просто вовремя, а даже раньше, вдохнула знакомый запах мастики и раздоров в старом здании каскадийского суда и спросила пожилого мужчину в форме, сидящего за столиком, где находится назначенная комната, номер два; он ткнул большим пальцем в коридор, она почти сразу наткнулась на дверь с нужным номером и вошла.
— Господи, — воскликнул Алан. — Роузи.
Казалось, что слушание предыдущего дела затягивается. Большая комната напоминала ту, в которой они уже выясняли отношения с Майком; наверное, эти залы по всей стране одинаковые. Она юркнула в последний ряд, озираясь в поисках Майка и не находя ни его, ни толпы нанятых им юристов, которую ожидала увидеть. Может, им ведомо то, что не известно ей: приходить вовремя не имеет смысла. Она еще раз повторила про себя слова, которые скажет Сэм, если условия изменятся или даже если... Если. Сэм, иногда мамы и папы больше не живут вместе. Она прислушивалась к разбирательству, хотя ничего и не понимала; странно, что люди так живут — как Алан, как намерен жить Майк: себе урвать побольше и поменьше дать другим. Нет, неправильная мысль, мне надо бороться, надо. А еще надо пописать. И вообще, почему такая задержка?
— Это моя вина, — сказал Алан. — Это я во всем виноват.
— Нет, Алан, нет.
Слушание чужого дела наконец закончилось — кажется, ничем, просто прервалось, люди стали выходить, с интересом или без интереса взглядывая на Роузи, а она сидела неподвижно, скрестив ноги; посмотрел на нее и судья, прежде чем скрыться за боковой дверью, как актер за кулисами. Зал опустел. Роузи несколько секунд посидела в тишине, затем раскрыла свои бумаги и посмотрела еще раз, чтобы окончательно убедиться. Старик в форме, направивший ее сюда, появился в дверях и молча, озадаченно посмотрел на нее.
— Вам вторая секция нужна была, — простонал Алан. — Вторая секция суда по семейным делам, этажом выше. А вторая комната — это совсем другое.
Когда она наконец добралась до второй секции суда по семейным делам, она уже понимала, что случилось непоправимое. Комната оказалась пустой. Все решилось за одну минуту, по умолчанию, в ее отсутствие и по причине ее отсутствия.