«Вся моя настоящая жизнь умещается всего в одну ночь. А та жизнь, которой я жила до сих пор, не настоящая, не моя. Это странно. И дико. И больно. И я снова боюсь, что через несколько дней забуду все, что здесь пишу, а когда вновь проснусь, ничего не буду помнить. А когда я проснусь, не знаю».
«Я никогда не говорила, что люблю тебя, Аш. Зачем что-то говорить тому, кто и так все видит и знает? Но иногда мне хочется, чтобы ты этого не знал. Чтобы я могла говорить тебе о своей любви, а тебе оставалось бы верить мне на слово. Ты же не веришь, ты знаешь. Ты видишь меня насквозь. От тебя я не могу утаить свои поступки, свои мысли. А иногда так хочется иметь тайну, пройти мимо неузнанной незнакомкой. Я сама для себя большая загадка, чем для тебя, Ашер».
«Я тут вот о чем подумала: все, что я знаю о себе, записано тобой, Аш. Ты не представляешь, что такое просыпаться – и вдруг узнавать, что у тебя за плечами большая жизнь, настоящая любовь. Мне кажется, никто не стал бы ждать меня так долго, как ты, Аш. Ты невероятно терпелив. И я теряюсь в догадках, чем я заслужила такое счастье?»
«Девочки-танцовщицы спросили, не страшно ли мне с тобой? Каково это – встречаться со Стражем? Откуда, мол, я могу знать, что ты мной не управляешь по своей прихоти? Я попыталась объяснить им, что такое поведение было бы слишком мелким для тебя, тебя недостойным. Но когда осталась одна, задумалась. Ты в самом деле никогда не влиял на меня? Даже чуточку? Иногда мне кажется, что мои чувства – лишь отражение твоих. Я не верю, что способна на такую любовь, которая есть у нас. Узнавать тебя, любить через время и пространство – и помнить об этой любви? Как моя душа может вмещать такую громаду? Или мы, люди, чего-то не знаем о своей душе, самого главного?»
Ада услышала шаги Ашера, быстро захлопнула книжку, спрятала в карман пиджака. Если Ашер заметит ее интерес, опять заставит читать, а она, даже под угрозой пыток, не станет зачитывать вслух то, что увидела и поняла сейчас. Это дневник, это личное. Ашеру будет больно знать, что его может прочесть кто-то посторонний.
– Тебя так долго не было, – сказала она.
– Дела, – ответил он неопределенно. – Но теперь я свободен на несколько дней. Можем съездить к морю. На Лигурийское побережье.
К морю! Она ведь даже не видела теплого моря, лишь пресные перекаты Финского залива и свинцовые волны залива Нью-Йоркского во время путешествия с Ашером.
– Думала, ты не водишь машину, – удивилась Ада, когда помощник Ашера сложил в багажник ее чемодан с курортными нарядами и тощую дорожную сумку – незатейливый багаж Ашера, который считал, что платиновая банковская карта – отличный способ ничего не потерять в путешествии. Помощник отошел на несколько шагов, очевидно собираясь поклониться на прощание.
– Гильяно не водят машину, – услышала Ада обычный ответ в стиле Ашера. Она уже устала от правил мифической семьи Гильяно – судя по словам Ашера, жутких снобов. – Всегда есть кому их водить. Но нет правил без исключений. – И он сел за руль.
Ада устроилась рядом с ним, на переднем сиденье. Ашер внимательно разглядывал кнопки и приборы на панели, ногами пробовал педали и очень неуверенно взялся за рычаг переключения скоростей.
«Так мы далеко не уедем», – скептически подумала Ада.
– Может, лучше с водителем, – робко предложила она.
– Сейчас вспомню, – отозвался Ашер.
И действительно вспомнил, что нужно повернуть ключ зажигания в замке. Пока выезжали из города, он был хмур и напряжен, Ада сидела тихо как мышка и молилась про себя, чтобы они не влетели ни в какую аварию, – на узких флорентийских улочках постоянно бились машины, что сопровождалось скандалами с экспрессивной жестикуляцией и набором отменных итальянских ругательств. Очень часто, израсходовав весь запас обидных эпитетов, и виновник, и потерпевший усаживались в ближайшем кафе и распивали бутылку вина.
На трассе Ашер уже так освоился, что дошло до выбора музыкальной волны по радио. Он, не советуясь, включил станцию классической музыки, и им повезло прослушать две сюиты Баха в исполнении испанского виолончелиста Пабло Казальса. Ада смотрела в окно, от хриплого баска виолончели клонило в сон. Как всегда, когда она оставалась с Ашером наедине, говорить им было не о чем. Обсуждать последние новости? Котировки акций? Наркоторговлю? Ашер молчал. Ада чувствовала, что, заговори она первой на любую тему, будет выглядеть глупо.
И тут раздались первые аккорды кантаты «Кармина Бурана». Ада однажды слышала ее в филармонии. Внимание привлекло название, непонятное и загадочное, потом захотелось узнать, о чем же так торжественно поет хор. Смысл выплыл из переплетений нот, из отдельных арий, сольных партий инструментов. Один раз прослушав произведение, она запомнила слова. И частенько напевала себе под нос любимые отрывки, когда занималась мелкой работой по хозяйству: убирала в комнате или пришивала пуговицу к платью. И, если спрашивали, смело называла кантату своим любимым произведением классической музыки. Хотя, если подумать, Карл Орф и не такой уж классик, жил и трудился в двадцатом веке, зато тексты песен старинные, найдены при раскопках в немецком монастыре.
Ада не удержалась, вполголоса подхватила гимн Фортуне – повелительнице мира, что изменчива, как Луна:
…statu variabilis,
semper crescis
aut decrescis;
vita detestabilis
nunc obdurat
et tunc curat
ludo mentis aciem,
egestatem,
potestatem
dissolvit ut glaciem.[3]
И Ашер вслед за ней вступил со следующего куплета:
Sors immanis
et inanis,
rota tu volubilis,
status malus,
vana salus
semper dissolubilis,
obumbrata
et velata
michi quoque niteris;
nunc per ludum
dorsum nudum
fero tui sceleris.[4]
Умолк, прикусив губу, – проклятый, изгнанный из Дома за преступление против крови, он не позволял себе так забываться. Эти гимны, правда на иной мотив, исполняли в Доме Гильяно в Ночь Фортуны. Ада все еще напевала, очень чисто, не заменяя ни единого трудного слова на универсальное «ля-ля-ля». Он ждал, когда она ошибется в произношении или в окончании. Или вдруг перейдет на другой мотив, известный лишь немногим, но понимал, что ждет невозможного. Ада продолжала исполнять бравурную, «орфовскую» версию. Если задуматься, мелодия знакома почти каждому, у кого есть уши; а все части произведения – лишь поклонникам музыки. Но слова? Кто на этом свете знает наизусть слова?
Она не соглашалась открываться, отдавать себя всю. Не готова была беспрекословно подчиняться его воле. Она была здесь и в то же время за стеной. Ему казалось, что он может коснуться рукой этой стены, но не ее самой. Он чувствовал – в ней есть то, что скрыто от него. Надежно скрыто. Он надеялся, что эта часть – сущий пустяк, ему и не захочется узнать, что таится в ларце. Но знал, что таким образом лишь утешает себя, знал, что неправ. В тайнике спрятано что-то, чего он даже не может себе вообразить. И наличие в этой женщине непознанного и непознаваемого съедало его изнутри.
Тем временем Ада перешла к тем словам, что болью отдались в его сердце, будто в нем проворачивали острый нож:
Via lata gradior
more iuventutis
inplicor et vitiis
immemor virtutis,
voluptatis avidus
magis quam salutis,
mortuus in anima
curam gero cutis.[5]
Он решил прекратить это издевательство над самим собой и своей памятью, резко спросил:
– Что ты поешь?
Она вздрогнула. Похоже, музыка и впрямь ее захватила.
– Карл Орф, «Кармина Бурана». – Она сделала жест в сторону приемника. – Ты что, в театре ни разу не был?
– Странно слышать от тебя средневековый репертуар.
– Спеть тебе из Шакиры? Поймай другую волну.
Он почти успокоился. Не станет он поддаваться выдумкам. Все, что было, прошло. Но эта девчонка его удивляла, иногда – очень сильно. И он знал: не встречаются на Земле два человека просто так, байки о случайности можно оставить обычным людям, они в них свято верят. Встреча – всегда выполнение Закона притяжения, а притяжение не возникает на пустом месте. Всегда есть объяснение, просто нужно до него докопаться, а еще, что немаловажно, принять его.
Маленький скромный отель на берегу бирюзового моря. Такой цвет – пронзительный, чистый – бывает только на экранных заставках компьютера. Он словно призван напомнить офисным работникам, что рай существует. Не здесь, не сейчас, но где-то он есть.
Пустынный пляж, шум сосен… Чем-то пейзаж напомнил Аде побережье Финского залива. Но здесь песок был тончайшего помола, и солнце светило не лениво, будто делая огромное одолжение, а щедро, приветливо. И горизонт был не в тумане, не в дымке, а ясный, прозрачный. Вдалеке видны дрейфующие яхты. А чайки в небе не кажутся голодными хищниками, безмятежно парят в новорожденной синеве – сытые, свободные.
«Странно, что такой милый отельчик не пользуется популярностью», – думала Ада. Они с Ашером оказались здесь единственными гостями. Обслуга сгибалась в поклонах перед Гильяно, Аде тоже перепадали крохи внимания. Вокруг них ходили на цыпочках, предупреждая любое желание.
Ужинали в одиночестве на напоенной за день солнцем террасе. Ашер по привычке мрачно отсалютовал бокалом с вином заходящему солнцу. Солнце садилось в море, казалось, до пламенеющего диска можно дотронуться рукой и обжечься. Ада сделала вид, что ее не волнует поклонение Ашера закату, она наслаждалась pansotti, крупными равиолями, заполненными овощами и травами, с терпким соусом из грецкого ореха. Что касается Ашера, то он, несмотря на обилие разносолов на столе и готовность повара выполнить любой его заказ, безбожно бросал в рот лишь сырые анчоусы, запивая их белым вином.