С непривычки учеба напрягала. Пришлось учить инструкции по безопасности, сервису, медицинской помощи, справляться с аварийными ситуациями: выживать в пустыне, тушить пожар, даже высаживаться в воду: занятия проходили в бассейне, а вода в нем была – жуть какая холодная. Ада училась принимать роды на борту, оказывать помощь при ожогах и сердечных приступах. Но чувствовала: случись внештатная ситуация, от нее, Ады, пользы будет мало. Оставалось уповать на божественную милость.
Зато вдохновляла грядущая высокая зарплата и прорва свободного времени. Ведь в месяц 6–7 полетов, а все остальные дни – оплачиваемые выходные.
Первый полет на аэробусе А380. Рейс в Австралию, в Сидней, – почти 12 часов в замкнутом пространстве. Кожа высохла, скукожилась, как портянка на батарее. Голова разболелась. В эконом-классе тесно, многолюдно, дети ревут, пассажиры привередничают, обливаются напитками. Зато в бизнес-классе благодать: тихо, многие с достоинством уткнулись в компьютеры – Ада специально заглянула сюда, чтобы определить, кончается ли где-нибудь небесный эконом-ад.
Мужчина в хвосте самолета, в кресле с краю, неважно выглядел. Ада отметила это, проходя мимо с тележкой – то с напитками, то с едой. На инструктаже напоминали, что особое внимание нужно обращать на стариков, беременных женщин, мамаш с детьми, инвалидов, ну и на тех, кто ведет себя неадекватно или выглядит плохо. Мужчина выглядел откровенно плохо. Серый с прозеленью цвет лица. Глаза полузакрыты. Дышит тяжело.
– Сэр, с вами все в порядке? – спросила его Ада.
Тот мыкнул и утвердительно кивнул. А в следующий раз, когда Ада проходила мимо него, он попросил минеральной воды без газа. Пил быстро, жадно, будто вокруг него сгущалась пустыня. Потом накрылся пледом и, похоже, уснул.
Но еще через два часа Аде показалось, что теперь он вообще не дышит. Она сообщила о своих подозрениях старшему бортпроводнику. Тот велел ей не паниковать, а еще через несколько минут отправил Аду за реанимационным набором.
Они действовали строго по инструкции. Вытащили несчастного из кресла, положили на пол в проходе. Он лежал, как стрелка – указатель на аварийный выход. Прощупывались слабые толчки пульса. Усталое сердце еще качало кровь. Но пассажир не приходил в сознание. И тут Ада почувствовала, как речушка его пульса мельчает, утекает сквозь пальцы. И без того поверхностное дыхание редеет. А тело, казалось бы такое надежное вместилище жизни, вдруг становится пустым, как покинутая гарнизоном крепость. Она должна была дать знать старшему, чтобы тот схватился за «утюги» электрошока или обнажил адреналиновый шприц, но не могла оторваться от этого ощущения – истечения жизни из тела. Чувствовал ли Ашер то же самое в момент убийства?
Со всех сторон на них были нацелены испуганные взгляды пассажиров. Встревоженные лица выглядывали из-за спинок сидений. Люди приподнимались и садились обратно, стискивая руки и шепча молитвы. Даже дети-крикуны примолкли. Мамаши прикрывали им глаза мягкими влажными ладонями, чтобы их чада раньше времени не встретились со смертью. Некоторые особо любопытные извивались червяками, чтобы хоть одним глазком взглянуть, что же происходит.
– Дяденька умрет? – громким шепотом спросил один малыш.
– Что ты, сынок, – успокоила его мать, – с ним все будет в порядке.
Ложь – защита от вечности. Если мы не будем лгать, нам не вынести правды.
Ада ощутила последний бег крови умирающего. И пусть его кожа еще оставалась теплой, она уже не была живой.
– В небе умер. К Богу ближе, – пробормотал кто-то из пассажиров.
В туалетной кабинке Ада мыла руки – и не могла их отмыть. Снова и снова щедро орошала ладони жидким мылом, подставляла под струю воды. Вытирала досуха бумажным полотенцем. Подносила к лицу – и чувствовала запах смерти. Это был запах кожи того мужчины, а может, кожи самой Ады, живой материи, подверженной тлену.
«И я тоже, и я…» – повторяла она, ощущая, как за костью грудины бьется кровавая мышца сердца, которая дряхлеет с каждым сокращением. Когда-нибудь ее дряблые, обвисшие волокна больше не смогут пошевелиться, и тогда сердце замрет, и исчезнет она, Ада. Исчезнет с последним толчком крови, еще искры-импульсы в агонии пробегут по нейронам мозга, но погаснут последние маяки, складками застынут веки и остекленеют глаза. Они перестанут отражать душу – невидимую ласточку, которую, по нормам христианской морали, следует воспитывать и беречь от сделок с дьяволом. Душа бессмертна. Ее никто не видел, но многие люди уверены, что она у них есть. Именно душа делает тебя существом высшего порядка. Но есть ли у тебя душа или ты только механизм, умно и ладно скроенный, успешный экземпляр, вышедший из чьей-то гениальной лаборатории? А может, душа – тоже продукт, только более тонкой, более изощренной инженерии?
Невыносимо… Она снова намыливала руки. И так продолжалось по кругу, пока напарница не постучала в дверь:
– Все хорошо? Ты нужна нам.
Ада показалась из-за двери бледная, со «съеденной» с губ красной помадой.
– Губы подкрась, – обратила внимание на нарушение обязательной формы коллега. – И выбрось из головы. Умер – и умер. Бывает…
– А у тебя раньше кто-нибудь на рейсе умирал?
– Нет еще. Но корейские бизнесмены надирались до полусмерти. Ползали по салону и рыгали. Все бывает. Не расстраивайся.
Ада думала, что в Эмиратах не будет скучать по снегу и ветру. От них она натерпелась. Но нет, с приближением декабря вспоминала заснеженные ели, улицы под пуховым смерзшимся одеялом, залив во льду – изысканный зимний десерт, глыбы льда – как престолы. Вспоминала, каково это: казаться легче пушинки, когда наступаешь на гору слежавшегося снега, а наст не проваливается, мужественно держит вес.
Грипп пробирается по скользким дорожкам. Поздняя осень – самое время, когда наступает колотильня. Мокрые ноги, зябкие руки. Озноб, к вечеру температура, ломота в костях. И вот ты уже – расслабленная и потная – лежишь в постели под верблюжьим одеялом. Тебя не заботит работа, на начальников ты чихать хотела… и чихаешь. Это время небольшой гриппующей смерти. Вместе с частью вируса умираешь и ты сама, попираемая антибиотиками. Не хочется ни еды, ни воды. Кто бы мог подумать, что она будет скучать по расслабленной лени гриппа? Здесь, в Эмиратах, ее мучила вечная, с хлюпающим носом, простуда, которую навевали без устали зудящие кондиционеры.
Из ностальгии купила белый диван – пусть хоть он сугроб напоминает. Правда, валяясь на нем, Ада часто проливала красное вино и уже трижды отдавала подушки в чистку.
По неизвестной причине ее отношения с мужчинами изменились. Она не понимала, в чем тут дело, но секс не пугал ее так, как раньше. Ушло чувство гадливости. Появилось любопытство. Теперь ей не нужно было переступать некую незримую, но ощутимую черту, чтобы лечь с парнем в постель. Секс стал легким, необременительным. Развлечением, а не битвой.
Но такого экстаза, как с Ашером, когда он бывал в настроении, достичь не удавалось. Ада и не стремилась. Знала: то состояние было исключением. Вряд ли многим смертным удается испытать подобное наслаждение. Она закрывала глаза, чтобы восстановить ощущения, казалось, нервные окончания не выдержат, их замкнет, как провода под недопустимо высоким напряжением. На пике меркло сознание. Тело трепетало, как птица. Головокружительный полет в бездну и обратно. Она возвращалась, всегда возвращалась. И целое мгновение не знала, кто она. В такие моменты Ашер мог назвать ее любым именем, она откликнулась бы, поверила в любую выдуманную судьбу. Кем быть – неважно, главное, чтобы быть с ним.
«Забудь, забудь», – приказывала она себе. И, свободная от прежних оков, бежала на свидания, принимала цветы и улыбки, приглашала подняться в квартиру «на чашечку кофе». Она решала, когда, как и с кем. Сила власти опьяняла. Мужчины перестали пугать Аду, и оказалось, что среди них полно приятных парней.
Арабский язык вливался в нее, как вода в пакет для льда, заполняя подготовленные формочки, прочно застывая в мозгу. Через месяц в Дубае она без труда понимала разговоры на улицах, могла ответить что-нибудь едкое или ругнуться на арабском. Еще через три месяца могла вести содержательные беседы и даже писать. Но на работе основным языком был английский. Уж тут-то у нее вообще никаких проблем не возникало.
Ей нравился здешний образ жизни. Нравилось, что раскованные, конечно по арабским меркам, жители Дубая совсем не похожи на жутких снобов – жителей Шарджи, а ведь между этими эмиратами уже нет границы – сплошная городская застройка. Граница проходит по людским нравам, обычаям. Смешно было наблюдать, как рафинированная арабская домохозяйка из Шарджи неодобрительно поджимает губы, увидев выпущенные из-под головного платка высветленные до желтизны локоны дубайской девицы.
Ада с удовольствием пробовала на вкус жизнь cabin crew – членов экипажа: работа по графику, половину месяца проводишь дома, половину – за границей, в пятницу отрываешься в клубах, которые тоже заполнены «летающими человечками», твоими коллегами – пилотами, стюардами и стюардессами.
Она оценила и традиционную женскую восточную одежду – нет ничего лучше абайи, когда нужно рано утром выскочить в парикмахерскую, чтобы уложить волосы или сделать маникюр. Ада накидывала черную хламиду прямо на пижаму с «хэллоу китти» и ныряла в ближайший косметический салон.
Ее ждал и рейс во Флоренцию. Ада даже не стала отсыпаться в гостинице после полета, сразу помчалась к вилле без названия. Вилла пустовала. Ржавели прутья ограды. Ветер водоворотами кружил сухие листья по двору.
Во всех городах, в которых она бывала, обязательно заглядывала в картинные галереи. И в большие национальные выставочные залы, и в маленькие подвальчики в сердце города. В Старой Берлинской галерее наткнулась на картину Арнольда Бёклина «Остров мертвых» и застыла с памятью о доме на губах. Выборг. Парк Монрепо. Остров-некрополь Людвигштайн, будто Бёклин рисовал его с натуры.