Мария вручную завела патефон с огромной медной трубой-цветком, несомненно музейный экспонат, антиквариат, сохранившийся с позапрошлого века; поставила под иглу виниловую пластинку. И полился волшебный голос любимца итальянских мафиози в Америке – Фрэнка Синатры.
«My way», песня о повседневных заботах уставшего от жизни сердца, уносила вдаль, голос чарующими низкими нотами задевал душу.
– «Все мы – розы. Мы бледнеем и вянем, если нас не срезают в расцвете лет», – задумчиво проговорил дон Гильяно.
Возможно, пластинку заело на допотопном патефоне, и она крутилась и крутилась с начала, вгоняя Юлию в подобие транса. Она бы ничуть не удивилась, если бы вдруг обнаружила себя кружащейся в медленном танце посреди кабинета дона Гильяно, причем наблюдала бы она за своим танцем со стороны.
– Кого, как вы думаете, я приглашаю в Дом? – эхом звучал в ее голове голос дона Гильяно. – Самых талантливых? Самых жестоких? Самых сильных? Самых смелых? Нет, тех, кто решил идти дальше. Людей, готовых продать душу дьяволу. Они не уверены в том, что у них есть душа, они сомневаются в том, что стоящий перед ними – и есть дьявол. Они не знают, что произойдет после акта купли-продажи, – будет ли их душа терзаться в аду или пировать среди демонических сил. Они просто совершают сделку. Рискуют. Пробуют что-то новое. Выходят за рамки. Преодолевают свою человеческую природу.
Она не помнила, как ее представили Яну Каминскому. Зато в память врезалось, что манжеты на его рубашке были расстегнуты, и они очень тревожили ее, будто там определенно чего-то не хватало, какого-то чрезвычайно важного украшения, и она знала, что это нарушение дресс-кода тревожит и дона Гильяно. Он недоволен Яном.
Юлия с Яном пересели на необъятный кожаный диван и о чем-то еще говорили. Спрашивал Ян, а Юлия отвечала. Дон Гильяно смотрел на них из-за своего стола. Ей хотелось задать несколько вопросов об убийстве, она их приготовила на случай, если ей удастся встретиться с Яном Каминским в Доме Гильяно. Не очень она рассчитывала на эту встречу, но надеялась на свое обычное журналистское везение. Но те вопросы почему-то не шли у нее с языка. Он был так мил, обаятелен, что ей показалось, будто она может своим вульгарным любопытством расстроить его. Спросить об убийстве – все равно что оклеветать этого парня с такими прекрасными, чарующими синими глазами. Никогда ее раньше не занимали столь тонкие, высоконравственные материи.
Что он спрашивал? Что она отвечала? Его взгляд менялся от участливого до насмешливого. Они посмеялись над парой шуток. Даже дон Гильяно издал что-то похожее на мрачный «хмык», что, верно, должно было означать одобрение. И вдруг – Юлия даже не заметила, как так получилось, – она оказалась с Яном в Саду. Он водил ее по цветнику и рассказывал о розах, называл и показывал сорта: «Болгарская роза. У нее очень тонкий, очень свежий аромат, он не сравним с турецкой или итальянской розой. В них слишком много сладости. Болгарская роза пробуждает душу, и там, где она цветет, человек чувствует себя как дома. А это галлийская роза. Ее лепестки высушивают, скручивают и делают из них четки, которые называют „розариями“».
И отчего-то ей казалось, что важнее этих роз нет ничего на свете. А ведь раньше она была равнодушна к цветам, подарочные растения умирали у нее от жажды, а может, от ненависти к столь неумелому цветоводу, как она. Юлия внимательно вслушивалась в его слова, и каждое сказанное им слово было наполнено глубоким смыслом. Он давал советы о подкормке, о поливе, о том, как достичь безусловной красоты бутона, как правильно вдыхать аромат и даже как наслаждаться видом всего одной, но безупречной розы.
Ян раскрыл ей объятия, будто на прощание. И Юлия шагнула в кольцо его рук – без страха, с чувством огромной благодарности. Она почувствовала жар его тела, нестерпимый, запредельный. А потом вообще перестала что-либо чувствовать. Юлии казалось, что она распадается на миллионы крошечных фрагментов, которые шаловливая рука смешает – и никто их не соберет. Она осыпалась пеплом в объятиях Яна. Уходила в землю.
На следующий год в этом месте проклюнулся розовый куст. Прошли дожди, весны и зимы, по очередному кругу отшумели летние месяцы, и на кусте распустилась роза. Пунцовая, как краска стыда на щеках. Роза пила росу и тянулась к солнцу. А еще она видела сны. Смутные обрывки, летучие видения: расстегнутые манжеты (чьи?), массивную руку с бокалом коньяка (чью?), ослепительный свет… Все утопало в роскошном сапфировом свете. И надо всем этим несся голос, глубокий и несчастный, он пел свою последнюю песню. А однажды, на закате, ей вдруг показалось, будто у нее была другая жизнь и состояла она сплошь из чернильных штрихов, которые, как сеть, пытались уловить ее душу, но она вывернулась, сбежала и оказалась в Саду, где всегда тепло, где всегда радостно. Здесь нет нужды лгать, здесь ты делаешь то, что должна, – цветешь.
Глава 10. Ашер
Без стен Дома Гильяно мир для Ашера был как бумажка со смытыми разводами чернил: то, что раньше казалось ясным, теперь стало смутным. Отныне он не был уверен ни в себе, ни в людях. Ашеру Гильяно суждено было жить как богу, изгнанному с Олимпа и лишенному своей силы. У него отняли Вечность, когда он уходил из Дома, проклятие дона Гильяно неслось ему вслед. Проклятие такой силы, что, где бы ты ни был, на том или на этом свете, оно рано или поздно настигнет тебя.
А ведь Ашер не сделал ничего, чего бы веками не делали другие. Он спал со смертными женщинами, но ведь они для того и созданы, чтобы мальчики Гильяно с ними развлекались. Столетиями не менялись правила, и каждый, кто по достижении совершеннолетия выходил из Дома Гильяно, безо всяких последствий вступал в связь с обычными женщинами. Те никогда не рожали от Гильяно детей, потому что таков был Договор, этого не могло случиться. Дети Гильяно рождались лишь в стенах Дома от родственной связи, Лучшие из Лучших переносили души умерших в новые тела, и на свет появлялся новый представитель рода Гильяно, но с памятью о прожитых днях.
Ашер ясно видел, что Элен врет, когда говорит о ребенке. Его обычная чувствительность к правде и лжи дала сбой. И когда дон Гильяно собрал семью, чтобы провозгласить о страшном поступке – преступлении против крови, – Ашер Гильяно и мысли не допустил, что он и есть тот самый преступник.
– Кто-то вынес кровь Гильяно за пределы Дома. Я чувствую. Это нарушение Договора. Пока я не знаю, кто это совершил, даю возможность виновному сознаться самому.
И никто не возразил ему, никто не напомнил с должной сыновней почтительностью: «Отец, опомнись, Договора уже не существует. Лучшие из Лучших больше не следят за его выполнением». Потому что каждый верил: Лучшие из Лучших еще вернутся, а Договор свят, и выполнением его они, быть может, загладят свою вину за давнишнее его нарушение.
В Саду срезали красные розы – верный признак предстоящей казни.
– Кто? – одними губами спросил Ашер.
И услышал в ответ:
– Шем.
Его брат-близнец Шем Гильяно – преступник. Один из старейших членов семьи Гильяно. Ровесник человеческой цивилизации. Казнь была единственным средством навсегда покончить с жизнью, ведь у тебя отбирали не только кровь, но и рассекали твою душу. Так дон Гильяно приносил жертву покровителям Дома. Возможно, разгневанным покровителям и нужна была сейчас эта жертва, чтобы вновь могли рождаться в стенах Дома Лучшие из Лучших. Но Шем? Ашер не мог представить, чтобы преступником вдруг оказался его брат.
В Доме шутили, что Шему чуть-чуть не хватило, чтобы родиться Лучшим из Лучших. Потрясающая интуиция, вещие сны… Он всегда и обо всем знал наперед. Он редко выходил из Дома, только по необходимости, его не привлекал внешний мир. Шем взял на себя громадный труд – изучение демонологии Дома Гильяно. Дон Марко открыл ему доступ в библиотеку. А ведь раньше ни у кого из Гильяно не возникало желания писать что-либо большее, чем любовное послание, сочинительство было уделом Лучших из Лучших, это они, поколение за поколением, писали Книгу сказок Дома Гильяно. Но ведь говорили, что Шем едва не родился лилу…
Хоть они и были братьями, да еще и близнецами, у них было мало общих тем. Пожалуй, даже в детстве они не стремились держаться вместе, не хотели быть похожими друг на друга. В Доме каждый хранил свою индивидуальность и гордился ею; то, что они в этой жизни родились кровными братьями с одним на двоих лицом, не имело значения. Ашер не смог поговорить с Шемом после его признания – даже для Первого Стража не сделали исключение. Сознавшийся преступник – отсеченная рука от живого организма Дома, пусть формально он еще жив. Ашер увидел брата только на казни. Шем был спокоен. Он принял смерть, как и положено истинному Гильяно, – с открытыми глазами.
На следующий день дон Гильяно вызвал своего старшего сына в кабинет:
– Тебе необходимо довершить правосудие. Женщина Шема Гильяно и плод их крови должны быть уничтожены. Так мы сотрем все следы преступления, совершенного против Дома.
Перед Ашером легли две фотографии: Элен и Марка. Он всматривался в лицо Элен, и в ее застывших на фотобумаге глазах прочел ответ: она сказала ему правду.
– Это я совершил преступление против крови, – признался истинный виновник, который до этого и мысли не мог допустить, что где-то на своем пути он оступился. – Это – моя женщина, а это – мой сын.
Преступление против крови считалось самым грязным и низким, стояло особняком в позорном разделе Кодекса Гильяно. Если ты выносишь кровь за пределы Дома, значит, в тебе есть то, что стремится из Дома прочь. Ты отторгаешь семью на уровне крови. Разве ты можешь считаться настоящим Гильяно? Те, кто находился во Внешнем Круге, сцепив зубы, не позволяли себе связей на стороне. Ведь они еще не владели телом, не чувствовали, как течет кровь, как бьется сердце, не ощущали дыхания. Они не контролировали себя каждое мгновение, а значит, все еще оставались полуживотными. Они не знали, насколько их тело предано Дому Гильяно. И не хотели рисковать. Но те, кто состоял во Внутреннем Круге, кто был в себе уверен, не отказывались от удовольствия развлекаться со смертными женщинами или мужчинами. Их тело было полностью подвластно им, оно не позволяло появиться потомству на стороне, не выносило кровь за пределы Дома Гильяно.