– Опять вы милуетесь? – гаркнул Антонио у Ады над ухом. – Скоро твой жених от тебя откажется, помяни мое слово. Ян, нам еще «Double delight» срезать надо, и побольше. Никто не хочет заниматься этим гнусным делом, придется нам с тобой, как «ближайшим наследникам»… – скривился он в жуткой гримасе.
– Что за гнусное дело? – поинтересовалась Ада.
– Американский сорт, бело-красные розы. Ими выстилают дно бассейна в холле, – нехотя пояснил Ян.
Зато Аменти был более словоохотлив:
– Раньше смешивали алые и белые, но с 1978 года, как вывели «Двойное наслаждение», дон Гильяно требует только их. Они колючие – смерть. Пока нарежешь – весь исцарапаешься. Но слово его, как ты знаешь, – Закон! Ну, иди в Дом, готовься к балу, не мешай мужчинам делать их работу, – ласково отправил ее Антонио.
Дом превратился в сад. Запахи чая, корицы, мирры перемешивались и создавали один общий – бурный, пенный, особый аромат Ночи Фортуны. Только вот убранство Дома хоть и было роскошным, но больше напоминало прекрасную невесту-покойницу. Красиво, а чувствуется тление. Наверное, потому, что, хоть и стоят срезанные розы отлично, все равно уже умирают и отдают Дому последнюю дань – свой аромат.
Тому, кто красив, украшения не нужны, хватит и одного бриллианта на пальце и безупречной розы в волосах.
Служительницы в черном не раз сталкивались с тем, что беспечные женщины рода Гильяно изжарятся на солнце до черноты, а к Ночи Фортуны требуют кожу белоснежную, как их розы. Для таких случаев готовили особую ванну, что уж туда сыпали, что лили, Ада не знала, но после долгого терпеливого лежания (девочки подливали горячую воду) она вышла из медной ванны, как Афродита из морской пены, белее снега.
– Мне нужны духи «Шалимар», винтажные, – попросила Ада, не особо рассчитывая на успех. Почему-то захотелось завершить образ насыщенным ванильным ароматом.
Служительница принесла флакон – застывший в хрустале фонтан. И это был тот самый аромат – далекий, прекрасный, уже не существующий в современном мире. Запах из прошлого, аромат странствий. Флер их с Ашером первой встречи.
Платье в пол без бретелек: тесным перехватом подчеркнута грудь, облегающий силуэт, расширяется книзу и летит длинной сверкающей волной. Жемчужно-серое, мерцающее. Отполированный лист металла отобразил лишь ее силуэт. И как ни всматривалась она в искаженное изображение, которое, казалось, вот-вот станет четким, стоит лишь приблизиться еще… и еще… но оно в последний момент расплывалось мутным пятном. «Эта роза просыпалась в разных садах…» – повторяла про себя Ада внезапно пришедшие на ум слова.
Когда вышла на галерею, глянула вниз: людское море колыхалось, разбивалось на пары, плескалось смехом, взрывалось хохотом. Под потолок уходила винтовая деревянная Лестница Иакова, подножие ее утопало в бассейне с бело-красными розами. На ступеньках Лестницы были расставлены терракотовые фигурки богов и богинь, а также приклеены разноцветные рисунки ангелов и других небесных созданий.
Ада спускалась. К перилам через толпу пробрался Марк. У него дрожали пальцы, когда он протягивал ей руку, у него дрожали губы, когда он руку ей целовал. Запах духов неприятно поразил его. Марк поморщился. Страсть невесты к тяжелым восточным ароматам виделась Марку неприятным, но легко устранимым недостатком. Он надеялся, Ада сама поймет, что для астматика ее парфюмерия – удушливая слезоточивая завеса. Но Ада не замечала недовольных гримас жениха. «Придется с ней серьезно поговорить», – подумал Марк.
Были традиционные проводы солнца, хотя, по ощущениям Ады, время заката давно миновало, были замороженные коктейли и поздний обед. Столовая тоже была украшена розами. Стол сервирован с особой изысканностью. По центру проложена цепь из роз, которые могли соперничать в белизне со щеками Белоснежки. И Ян сидел напротив. Ада не помнила, как сменялись блюда. Неужели они ели змею на праздничном обеде? Ведь это змею, огромную змею, настоящего морского Змея, внесли на серебряном блюде. Она не помнила, ела ли она? Пила ли? Иногда поднимала глаза на Яна – и тут же опускала их, будто обжигалась. Свет его глаз жег немилосердно, но никто, кроме Ады, этого не замечал.
Распахнулись двери в Белую Залу, ветер ворвался в зал и взметнул со старинного паркета облако лепестков роз. Оркестр играл то быстрые, то медленные вальсы. Наблюдая за танцующими парами, Аде, как тогда на Церемонии приглашения в спальни, пришло в голову, что ее может пригласить Ян. Она даже предчувствовала исходящий от него огненный жар, который плавит тебя, как лед в бокале.
Ведь танец – это не страшно. Это позволительно. Это ни для кого и ничего не будет значить. Он может смело приглашать ее. И Ян точно услышал ее мысли или прочел по ее лицу… И вот он уже идет в их с Марком и Элен сторону. «Он пригласит меня», – стучало в висках. Ада сжалась от страха и ожидания. Она будто оглохла в тот момент и даже не слышала, что он приглашает Элен. Увидела только, как выходит на середину зала с ней и они становятся в пару.
«Ты не должна, это неправильно», – постепенно трезвея, убеждала себя Ада и старалась сдерживать дрожь от схлынувшего наваждения.
– Потанцуем? – предложил Марк.
– Мне что-то не хочется, – еле слышно произнесла она. – Жарко очень. И голова кружится.
– Ты сядь лучше, посиди, – заволновался он, провожая ее к стульям у стены. Смотрел с тревогой: – Ты не заболела? Может, тебе воды?
– Да, воды, – сказала она, только чтобы он убрался куда-нибудь, хоть на пять минут, дал бы ей отдышаться.
– Почему ты никогда не говорил, что у тебя есть брат? – спросила его Ада, когда Марк вернулся.
Марк весь нервно передернулся, лицо исказила гадливая гримаса, стакан выскользнул из ослабевших пальцев:
– Он больной человек. Он сумасшедший. Прогрессирующий шизофреник. Он бредил в детстве и бредит до сих пор дикими историями о разрушителях Вселенной, о Бронзовых дворцах, о кровавых жертвах, бог знает еще о чем. Полный список есть у его лечащего врача.
– О Бронзовом дворце? – Как отдаленный звон колокольчиков, что-то призрачное всколыхнулось в памяти. Она слышала где-то или читала: «Ты в Бронзовом дворце. Его держат тысяча шестьсот колонн. В нем тысяча комнат. И все они пусты. Но для тебя они полны до краев».
– О Бронзовом, о Мраморном… не все ли равно. Ян может влиять на людей. Он заражает их своими фантазиями, и на какой-то момент даже мне может показаться, что он говорит нечто стоящее. Он точно под гипнозом всех держит. Но чары развеиваются, и мы остаемся собой, а Ян – безумцем.
Раздались первые аккорды призывов к Фортуне. Ада узнала вступление к кантате Карла Орфа «Кармина Бурана». Мгновенно подобрался хор: женщины в черных платьях, мужчины – во фраках, с белыми галстуками-бабочками. Они проникновенно запели «Судьба – властительница мира». «Omnia Sol temperat» («Солнце согревает все») вступил неожиданно приятным, глубоким баритоном дон Гильяно. Когда он исполнял «Estuans interius» («Жжет внутри» или, как еще называли эту партию, «Злобное покаяние»), Ада задержала дыхание и, честное слово, две с половиной минуты не дышала. А когда он запел «Ego sum abbas» («Я – аббат»), стало понятно, что пахнет чертовщиной.
Ада и предположить не могла, что за вечным дневным бездельем, веселыми вечерами и попойками скрывается столь тщательная подготовка к празднику. Ведь когда-то должны были эти люди репетировать! И чем ближе к Ночи Фортуны, тем, по идее, тщательнее и дольше! Ведь так петь… нет, это не домашняя самодеятельность, а полноценное оперное выступление на высоком уровне.
В знакомой кантате, которую исполняли на латинском и немецком, Ада различала неизвестные ей вставки. Возможно, существовала иная, расширенная версия. На те же стихи XIII века, найденные в том же баварском бенедиктинском монастыре… Гильяно пели так, как будто молились самой Судьбе. Звук лился с потолка, со стен, обступал со всех сторон. О, боже, не могут люди петь такими голосами. Это нечеловеческие голоса! Не иначе хор демонов в мужских и женских обличьях, в черных и белых одеждах!
И закружился вихрь, кантата Орфа – это снежный вихрь из лепестков белых роз. Снегопад, лавина, стихийное бедствие. Скабрезные песни пьяных выпивох, закликающих весну: на поляне, в церкви, в таверне. О Фортуна, ты приходишь только к сильным духом! К тем, кто веселится без оглядки и убивает недрогнувшей рукой. Кто знает свое право на вечную жизнь. Кто поднял его с земли, это право, этот нож, обагренный кровью родного брата. И заявил Небу и Земле во всеуслышание о том, что отныне он – Бог. И на месте убийства в одну ночь расцвела самая совершенная, самая прекрасная роза.
Отрывки быстрого, как нож, вальса, кружение хороводов, возгласы до небес, топот, грохот – все пустились в пляс.
Тони подскочил к Аде и возопил:
– Станцуй со мной! Откажешься – защекочу! – И затащил ее за руку в беснующийся хоровод. Обрывки звуков, шепот со стен… Казалось, Белая Зала качается в ритме танца. Безумного танца, вакхического. Музыка кружит, мутит разум. Она пьянит, как шампанское. И этой музыкой – одной из стихий – управлял сам Повелитель стихий. Пятый в алхимическом квадрате. Он дирижировал общим весельем. Он не веселился сам, но не спускал с них, с резвящихся детей, глаз. Он давал им силы, заряжал фейерверком восторга. Пьянил их и заставлял пускаться в пляс. Они рукоплескали себе, а на самом деле – ему! Он создал этот праздник, в один миг закрутив вокруг себя целую Вселенную.
И вот уже слетели с лиц строгие маски, приличествующие празднику, лица искажались в плотоядных гримасах. Люди извивались в чудовищных позах. И все бегом, по кругу, цепью, в ряд… И Ада кружилась вместе с ними в странном танце, в котором задействовано все тело и даже пальцы рук. Особенно пальцы рук. Ада не понимала, в чем тут фокус, но вдруг стены залы рухнули, а она оказалась в классе без зеркал, где до боли в руках отрабатывала эти сложные движения. Сколько длился этот танец? Как и все в Доме Гильяно – целую вечность. Внезапно она остановилась – и тут же, ни секундой позже, стихла, резко оборвалась музыка, даже эхо последних звуков не вернулось из-под кафедрального свода.