И она отвечала:
– Готова.
– Что ж, – отвечал он, – за моим левым плечом дверь. Иди и открой ее. Не задерживайся в Саду, иди к калитке. Ты больше не кровь и плоть Дома Гильяно.
Среди переплетений цветов и листьев, скрещения шипастых драконьих хвостов в росписях китайских ваз Мемориальной гостиной ей почудились ехидные ухмылки.
«Схожу с ума. Боже, я схожу с ума», – бормотала Ада. Она не могла взгляда оторвать от фотографий. Казалось, она знала Ашера Гильяно, когда он был молод. Она может показать и его возлюбленную. Вот эта девушка. Невыразимо прекрасная, немного грустная, но все же улыбается перед фотографом. Может, он смешил ее, чтобы она хоть краешком губ улыбнулась? Рассмеялась над глупой шуткой, несвежим анекдотом, а фотограф времени не терял – выпустил магниевую птицу. Но обмануть эта приклеенная улыбка может лишь случайного зрителя, родную душу ей не обмануть. Стоило Аде разобраться в фотографиях, как сразу же напали сомнения. Нет. Не она. А кто? Она уже не могла сказать.
Даже не села – упала на подушки на ковре. Сон. Всего лишь сон. Ей приснился странный сон, который вдруг перешел в явь. Или она еще не до конца проснулась. Китайская раскраска стен била в глаза, хотелось закрыться от этой бесстыжей синевы. Ада легла ничком и одной подушкой закрыла голову. Выдумки, сказки. Нервы у нее на пределе. Она сама себя не узнает в этом Доме. Здесь все так устроено, чтобы человек потерял разум. Его окуривают с утра до ночи сигарами, поят в любое время суток алкоголем, искушают праздностью и роскошью, нежат на солнце, услаждают сказками. Проклятые сказки! Из-за них она помешалась. Из-за них, а еще из-за Яна. Зачем? Зачем нужно было любезничать и заигрывать с этим мальчишкой?
– Нет, нет! – Ада сильнее вдавила лоб в ковер. – Нет. Прекрати думать об этих глупостях. Тебе померещилось. Тебе приснилось. Страшный сон. Бывает, снятся страшные сны, но никто не принимает их за правду. Ты проснулась. Господи! «Эта роза просыпалась в разных садах… Но не думала, по своей невинности не знала, что может проснуться в аду». В аду. Она сама – Ад с большой буквы. «Прекрати», – еще раз приказала она себе.
«Имя никогда не бывает случайным – оно часть души, крови и судьбы», – ужасные слова прозвучали у нее над головой. Будто все запечатленные на стене черно-белые лица хором произнесли эту фразу.
Реальность уплывала, поворачивалась боком. Она не узнавала себя, зато очень хорошо видела и понимала, как воспитывали детей в Доме Гильяно. Здесь их каждый вечер учили быть героями, мифическими существами, которые превращают время в пыль, звезды для них – ночные светильники, закат и рассвет – картины на стенах их дома. Они велики, они тянутся головой к горизонту, но в мире не найдут достойных спутников. Мы ведь люди, мы любим поиграть в великанов, но на ночь хотим укрыться в пещере, свернуться в тугой клубок, сжаться в горошину. Мы не можем все время совершать великие дела, мы хотим и дел малых, обыденных, рутинных…
«Мне нужно видеть Яна. Мне нужно поговорить с Яном», – сказала она себе. Но не в ночной сорочке же беседовать с ним. Она оглядела себя. Бегом в спальню! Одеваться. Скоро начнут спускаться к завтраку, а она в таком виде. Стыд какой!
Ада стояла у подножия лестницы на Мужскую половину, поджидая Яна. Но спокойно стоять не могла, ходила взад-вперед, переминалась с ноги на ногу, даже считала длину сторон бассейна, меряя их шажками, ставя пятку левой ноги плотно к носку правой. Розы уже убрали из бассейна, вымели лепестки подчистую, бетонный пятиугольник снова стал скучной пустой ямой. Ада улыбалась тем, кто сходил в холл, здоровалась, делала вид, что она здесь случайно или ждет кого угодно, но только не Яна.
Вдруг нелепый вопрос пробился в голову и застучал в виске: «А как бы ты назвала своего сына, если бы… Точнее, как бы назвала своего сына та женщина, танцовщица? Как она хотела назвать его?» И ответила, будто давным-давно заучила этот урок наизусть: «Рождение ее ребенка было чудом, может быть, самым большим чудом, которое когда-либо происходило в Доме Гильяно. А потому хотела назвать мальчика Иоанном или Яном, что означало «Бог помиловал».
«Элен, – внезапно подумала она. – Елена Юрьевна. Она назвала своего сына Яном». Ашер не мог не знать, как именно Амрита собиралась назвать их сына. «Женщины начинают видеть мои сны», – говорил он. «Ты можешь влиять на людей», – отвечал ему Антонио Аменти. И вот что произошло с Элен… Она думала, что поступает так, как хочет она. На самом деле ее история была лишь отражением в кривом зеркале трагедии Ашера и Амриты. Вот почему от Ашера нужно было бежать, не оглядываясь. Он страдает сам, но заставляет страдать и всех вокруг, особенно тех, кто по какой-то причине становится ему дорог, особенно тех женщин, кто напоминает ему жену. Он надеялся на чудо или жаждал мести? Неважно. Он заставлял людей страдать, и глубина этих страданий была огромна.
Она так задумалась, что чуть не пропустила мимо себя Антонио, но спохватилась и вовремя вцепилась в рукав его пиджака:
– Т-тони, Т-тони, – дрожащим голосом твердила она, губы прыгали, и у нее никак не получалось сказать то, что она собиралась. – Тони, п-позови Яна, п-п-пожалуйста, Иоанна, то есть Яна, – путалась она в именах.
– Что с тобой?
– М-м-мне надо с н-и-им п-п-поговорить, а он все не идет.
– Ладно, погоди. – Антонио взлетел, перескакивая через две ступеньки, вверх по лестнице. Спальня Яна находилась почти в самом конце галереи. Антонио постучал:
– Ян, ты там? Ян! А ну, к черту! – решил он – и нарушил Закон, по которому утром в спальни могли входить лишь Служители, открыл дверь. И тут же притворил ее за собой, чтобы никто из коридора, даже случайно, не увидел, что происходит с Яном.
Ян лежал на полу, руки и ноги сведены судорогой, пальцы скрючены. Тони бросился к нему, перевернул на спину:
– Ян!
И тут же увидел, что яркие глаза друга бесцветны. Тони вспомнил слова из сказки про лилу: «Перед уходом их глаза выцветают, становятся прозрачными, они в последний раз опускают веки».
– Ян, не вздумай умирать! Что еще за фокусы? – Под его руками в груди Яна, то затихая, то пускаясь вскачь, билось человеческое сердце. – Ты же демон! – чуть не плача, уговаривал его Тони. – Сделай с собой хоть что-нибудь! Ну же, Ян! Ты все можешь.
– Больно, – одними губами беззвучно произнес Ян.
Тони понял его.
– Больно? Тебе больно? – И подумал: «Какая это дикая должна быть боль, чтобы ее чувствовал Ян». – Что? Что мне делать? – крикнул Тони и тут же вспомнил про универсальное средство: – Тебе нужна кровь? Вот, сколько угодно крови, – разодрал он рукав рубашки. – Возьми хоть всю. Она – твоя.
Но Ян лишь слабо повел головой, мышцы шеи были натянуты как канаты, он не мог двигаться. Малейшее движение взрывалось во всех сплетениях человеческого тела пульсирующими вспышками боли.
– Г-гильяно, – едва слышно произнес он. – Г-гильяно, – повторил он.
И Тони понял: Яну нужна кровь Гильяно – настоящая породистая старинная кровь древнего рода убийц и тайных правителей.
– Я достану тебе ведро крови Гильяно! – пообещал Тони и выскочил за дверь. Но даже каплю крови Гильяно взять было неоткуда. Гильяно не делились кровью, оберегали ее чистоту. «Вот почему умирали Лучшие из Лучших, – вдруг сообразил Антонио. – Чтобы жить, им нужна была кровь Гильяно, но никто не давал им этой крови».
И он помчался на кухню. Возле самого провала в полу, перед черными мраморными ступенями, ведущими в преисподнюю Дома Гильяно, он замедлил шаг, пригладил волосы, одернул пиджак и поглубже затолкнул в рукав разорванную манжету. Сколько раз Тони во времена своего детства поднимался по этим ступеням с тем или иным блюдом в руках! Подниматься и спускаться нужно было очень осторожно, скользкие ступеньки так и норовили тебя подвести. Сколько раз он падал на этих ступенях! Сколько посуды перебил! «Хоть бы резиновый коврик положили», – подумал Антонио, прекрасно понимая, что, пока будет стоять Дом, никаких ковриков на этой лестнице не появится. Падения и наказания были частью учебы в Доме Гильяно. Ноги Антонио сами вспомнили все хитрости, которым он научился, будучи официантом и поваренком, он спустился в кухню, даже ни разу не поскользнувшись на коварном мраморе.
Шеф-поваром Дома во времена ученичества Антонио был и оставался ныне Симон Гильяно. Темноволосый, с огненными глазами, как и все Гильяно, он был веселым и дружелюбным парнем, но, стоило кому-нибудь из поварят испортить утку с черносливом или пересолить суп, ярость, присущая всем в их роду, извергалась, как вулкан, и накрывала пеплом весь Дом Гильяно. Поварята ходили на цыпочках, посуда и начищенное серебро блестели, а в натертый до блеска мраморный кухонный пол можно было глядеться, как в зеркало.
Парадный завтрак стряпали всем поварским составом и, как водится, суетились. Опоздать, не успеть в Доме Гильяно было невозможно. У тебя всегда было достаточно времени. Оно все было твое, но лишь потому, что его не было вовсе. Суета и спешка оттеняли праздник, подчеркивали: то, что совершается сегодня, – не обычная дневная рутина.
– О, Тони! – махнул ему кухонным ножом Симон Гильяно. – Пришел помочь? А то, как стал адвокатом, носа к нам не кажешь. Или… погоди… – Он с заговорщическим видом подскочил к Антонио: – Может, ты уже новый дон Гильяно и делаешь смотр своим кухонным войскам? – и разулыбался, довольный своей шуткой.
Хоть Тони и сидел за столом дона Гильяно, все в Доме знали: он не претендент. И его двусмысленное положение всегда было поводом для шуток.
– Руки-то все-таки покажи, – грубовато велел Симон. – А то ведь так можно дошутиться. Нет кольца – и хорошо. – Он обнял бывшего ученика, при этом остро заточенный нож в руке шефа просвистел у Тони прямо над ухом.
Ни одна кухонная машина: ни комбайн, ни миксер – никогда не оскверняла кухню Гильяно. Все делалось вручную. А модный в современном мире глутамат натрия, без которого не обходится ни соль, ни приправа, здесь считали порошком дьявола. Шеф накануне Ночи Фортуны и в первый день после нее трудился наравне со своим поварским войском и сейчас нарезал морковь, да так виртуозно, что об этом можно было сложить поэму. Тони облокотился о разделочный стол: