Сестра Анжела — женщина деятельная. Ей нравится пребывать в постоянном движении, или физически, или умственно, что-то придумывать, а потом реализовывать придуманное, не останавливаться ни на мгновение.
Такая энергичность не могла не радовать. Что-то в ней было от той самой бабушки Джорджа С. Паттона, передавшей внучку гены, благодаря которым он и стал великим генералом.
Я сожалел, что придется выпустить воздух из ее плана, который она достаточно долго надувала.
— Сестра, мы не знаем наверняка, что вспышка насилия случится именно в школе. Если вообще случится.
На ее лице отразилось недоумение.
— Но насилие уже началось. Брат Тимоти, упокой, Господи, его душу.
— Мы думаем, что насилие началось с убийства брата Тима, но трупа у нас нет.
При слове «труп» она поморщилась.
— У нас нет тела, — поправился я, — поэтому мы не знаем наверняка, что произошло. Нам лишь известно, что бодэчей тянет к детям.
— И дети здесь.
— Допустим, вы перевезете детей в город, устроите в больнице, школе, церкви, и бодэчи появятся там, потому что катастрофа случится внизу, в городе, а не здесь, в монастыре Святого Варфоломея.
Анализ стратегии и тактики давался сестре Анжеле так же легко, как бабушке Паттона.
— То есть мы можем послужить силам тьмы, думая, что противостоим им.
— Да, мэм, такое возможно.
Она пристально всмотрелась в меня, и я нисколько не сомневался, что взгляд этих синих глаз-барвинков свободно гуляет по всем закоулкам моего мозга.
— Мне так жаль тебя, Одди, — пробормотала она.
Я пожал плечами.
— Ты знаешь достаточно много для того, чтобы действовать… но недостаточно для того, чтобы точно знать, что именно нужно сделать.
— Когда разразится кризис, все станет ясно.
— Но только когда он разразится?
— Да, мэм. Только тогда.
— Но когда момент придет, наступит кризис… это всегда падение в хаос.
— Что бы это ни было, мэм, в памяти этот момент останется.
Ее правая рука коснулась нагрудного креста, взгляд прошелся по всем трем постерам.
— Я пришел, чтобы побыть с детьми, — продолжил я после короткой паузы, — походить по коридорам, заглянуть в комнаты, посмотреть, а вдруг удастся понять, что грядет. Если вы не возражаете.
— Разумеется, нет.
Я поднялся.
— Сестра Анжела, я хочу, чтобы вы кое-что сделали, но не спрашивайте, чем вызвана эта просьба.
— Что мне нужно сделать?
— Убедитесь, что все двери заперты на врезные замки, а окна — на шпингалеты. И дайте команду сестрам не выходить из дома.
Я бы предпочел не говорить ей о существе, которое видел за окном и, скорее всего, по пути от аббатства к школе. Во-первых, у меня еще не было слов, чтобы его описать. Во-вторых, когда нервы и так напряжены, не следовало слишком уж запугивать сестру Анжелу.
А что более важно, я не хотел, чтобы она волновалась из-за того, что стала союзницей не просто повара блюд быстрого приготовления, обладающего шестым чувством, но совершенно безумного повара, пусть и обладающего шестым чувством.
— Хорошо, — кивнула она. — Мы убедимся, что все двери заперты, а окна надежно закрыты, и в такой буран выходить из дому нужды нет.
— Вас не затруднит позвонить отцу Бернару и сказать то же самое? Пусть братья не выходят под открытое небо, даже в большой внутренний двор. В церковь они могут попасть и по внутреннему коридору.
Сложившиеся обстоятельства лишили сестру Анжелу ее самого действенного инструмента допроса: обаятельной, терпеливой улыбки, которая застывала на ее лице.
Она посмотрела на меня.
— Кто бродит вокруг школы и аббатства, Одди?
— Еще не знаю. — В принципе, я сказал правду: действительно не знал, что увидел. — Но они хотят причинить нам зло.
Глава 19
Надев на себя воображаемый собачий ошейник, я позволил интуиции взять поводок и вести меня по комнатам и коридорам первого этажа, к лестнице, на второй этаж, где рождественские украшения уже не настраивали на веселый лад.
Остановившись у комнаты тридцать два, я заподозрил, что обманываю себя: я не отдался во власть интуиции, нет, меня привело сюда подсознательное желание повторить случившееся прошлой ночью, когда Сторми заговорила со мной через спящую Анну-Марию с помощью Юстины.
И хотя мне очень хотелось вступить с ней в контакт, я подавил это желание. И поступил правильно.
Сторми для меня прошлое и станет будущим после того, как оборвется моя жизнь в этом мире, когда время закончится и начнется вечность. И что требуется от меня, так это выдержка и стойкость. Чтобы вернуться, мне нужно продвигаться вперед.
Я сказал себе: иди дальше, поброди еще по второму этажу, но вместо этого переступил порог и вошел в комнату.
Утопленная отцом в четыре года, принятая за мертвую, но живая и восемь лет спустя ослепительно красивая девочка с закрытыми глазами сидела в кровати, привалившись спиной к пухлым подушкам.
Руки покоились на коленях, ладонями вверх, будто она ждала какого-то подарка.
За единственным окном на разные голоса, пусть и приглушенно, ругался ветер: шипел, рявкал, хрипел.
Коллекция плюшевых котят наблюдала за мной с полок у ее кровати.
Анна-Мария и ее кресло отсутствовали. Я видел девочку в комнате отдыха, где смех детей иногда заглушал музыку: не умеющий одеваться Уолтер играл на пианино.
Воздух показался мне тяжелым, словно атмосфера между первой вспышкой молнии и первым ударом грома, когда дождь начался на небе, но еще не достиг земли, когда миллионы больших капель уже полетели вниз, сжимая воздух под собой, тем самым предупреждая о своем приближении.
Я стоял в предчувствии чего-то необычного.
За окном продолжал валить снег, а вот голоса ветра вдруг начали затихать, пока комнату не накрыл колпак тишины.
Юстина открыла глаза. И хотя обычно она смотрит сквозь мир, окружающий ее, на этот раз встретилась со мной взглядом.
Я уловил знакомый аромат персика.
Когда я работал поваром блюд быстрого приготовления в Пико-Мундо, до того, как мир стал таким темным, как теперь, я мыл волосы шампунем с персиковым ароматом, его мне дала Сторми. Шампунь этот отлично справлялся с запахами бекона, гамбургеров и жареного лука, которыми пропитывались мои волосы за долгую смену у гриля и сковороды.
Поначалу сомневаясь в возможностях персикового шампуня, я предположил, что запах бекона — гамбургеров — жарящегося лука очень даже привлекательный, от него рот наполняется слюной и на большинство людей запахи жарящейся еды действуют возбуждающе.
— Послушай, повар ты мой, — ответила Сторми, — ты не такой обворожительный, как Рональд Макдоналд,[17] но достаточно милый, чтобы возникло желание тебя съесть, даже если ты не пахнешь, как сэндвич.
После этого, как и положено любому нормальному молодому человеку, я пользовался шампунем с персиковым ароматом каждый день.
И в комнате тридцать два запахло не просто персиком, а именно тем персиковым шампунем, который я, отправляясь в аббатство Святого Варфоломея, с собой не захватил.
Все шло не так. Я знал, что должен незамедлительно покинуть комнату тридцать два. Но запах шампуня с персиковым ароматом обездвижил меня.
Прошлое нельзя изменить. Что было и что могло быть на пару приводят нас к тому, что есть.
Чтобы познать горе, мы должны находиться в реке времени, потому что горе расцветает в настоящем и обещает пребывать с нами в будущем до самого конца. Только время покоряет время и его тяготы. Нет горя до или после времени, и это — утешение, необходимое нам всем.
Тем не менее я стоял в ожидании, полный надежды, что это ложная надежда.
Сторми мертва и не принадлежит этому миру, а у Юстины — глубинные повреждения мозга, вызванные долгим кислородным голоданием, так что говорить она не может. Однако девочка пыталась общаться со мной, не сама, а по воле другого человека, который вообще не имел голоса по эту сторону могилы.
С губ Юстины срывались не слова, а переплетения звуков, которые отражали состояние ее мозга, и в попытке произнести хоть одно понятное слово она чем-то напоминала утопающего, старающегося добыть хоть толику воздуха под водой. Звуки эти вызывали невыразимую печаль.
— Нет, — вырвалось у меня, и девочка тут же прекратила бесплодные попытки.
На обычно бесстрастном лице Юстины отразилось раздражение. Взгляд с меня сместился налево, направо, наконец перешел на окно.
Она страдала лишь частичным параличом, правая половина тела сохраняла относительную подвижность, в отличие от левой. С усилием она подняла правую худенькую ручку, протянула ко мне, словно умоляя меня подойти ближе, но потом указала на окно.
Я видел там только серый дневной свет и падающий снег.
Взгляд ее вновь встретился с моим, осмысленный взгляд, какого я никогда раньше не видел, эти синие глаза стремились мне что-то сказать, точно так же, как и ночью, когда спящая Анна-Мария произнесла: «Просвети меня».
Потом взгляд Юстины сместился к окну, вернулся ко мне, опять к окну, на которое указывала и ее рука. Рука тряслась: девочка изо всех сил пыталась сохранить над нею контроль, удержать на весу.
Я продвинулся чуть дальше в комнату тридцать два. Единственное окно выходило на внутренний двор, где каждый день собирались братья, когда аббатство располагалось в этом здании. Сейчас же двор пустовал. Никто не прятался и в той части расположенной за колоннами галереи, которую я мог видеть из окна.
Через двор, припорошенная снегом, поднималась стена другого крыла бывшего аббатства. На втором этаже в белой пелене снега мягко светились несколько окон, хотя большая часть детей в это время находилась внизу.
Окно напротив светилось ярче остальных. Чем дольше я на него смотрел, тем сильнее оно меня притягивало, словно подавало сигнал бедствия.
Фигура появилась в окне, темный силуэт, без единой черты лица, будто бодэч, но точно не один из них.