Ирана поцеловала мужа в щеку и уже через несколько минут, казалось, крепко спала в соседней комнате, провернув замочек ключиком.
«Лечиться!» — твердо решил Чмок.
В эту ночь он долго не засыпал. Хотел было даже вернуться в колонию, чтобы тотчас выяснить, каковым методом его будет оздоравливать Ветеринар, но удержал себя… Негоже так раскисать… Чмок попытался повернуться на бок, а потом перевалиться на живот, представив себя молодым и стройным, но тотчас пожалел об этом, так как живот не выдержал тяжести тела, газы уплотнились и вышли наружу с такой мощью, что одеяло, которое укрывало его больное тело, взлетело ковром-самолетом к потолку, а потом спланировало на пол.
— Фу, Ванечка! — услышал он голос Ирэны. — Вылечись…
Иван Чмок возвратился на спину, а по его жирному лицу со свинячьими, горящими в ночи глазками, по щеке его скатилась большая человеческая слеза.
Он вспомнил, как шесть лет назад к нему явился замполит Рогов с пачкой дел на новеньких заключенных из женской части лагеря, вытащил из стоики одно и сунул ему.
Чмок открыл дело и тогда с совершенным равнодушием поглядел на черно-белую фотографию женщины с квелым лицом, выражающим покорность суке-судьбе. Пробежался глазами по печатным строкам, узнав, что за статья у бабы, получил информацию, что уголовница родом из Латвии, но что всю жизнь прожила в Ленинграде, работая в музыкальном театре в качестве оркестрантки-флейтистки. Затем на почве ревности застрелила мужа и была приговорена к восьми годам строгого режима.
— И что? — спросил тогда Чмок своего замполита.
— А то, что она рыжая! — с хищной радостью в голосе ответил идеологический работник.
— А, это?
— Она вся рыжая!
Рогов хлопнул себя рукой по лысой голове, а затем схватился рукой за пах.
— И что?
— У тебя рыжие были? — расстроился заместитель оттого, что не заинтересовал командира.
— Нет, а ты что, опять новеньких в душевой принимал? Нагибал, разглядывал, не спрятано чего там противозаконного?
— Ага… Она латышка, зовут Ирэна!
— Воткнул?
Здесь замполит стушевался.
— Дикая, — признался он. — Сказала, что, если трону, без бильярдных шаров останусь!.. Я ее после… Она у меня… Дам по башке тэтэшником… Между прочим, муж ее майором КГБ был. Она его из его же охотничьего ружья!.. Коллегу жизни ли шила!.. Лярва!..
В те годы Чмок не был таким жирным, как сейчас. Просто считался мужчиной в большом теле.
Многие лагерные телки за честь считали дать ему побаловать своими телами. Во-первых, за это им обламывалось консервами, во-вторых, иногда кусочком мыльца вольного разживались, да и зов плоти надо было утешать. Не все с ковырялками жить…
Иван Чмок вспомнил слова замполита на следующий день. Поразмял слово «рыжая» на языке, вроде приятный вкус на языке образовался, а ночью поинтересовался у Верки, с которой снимал стресс последнее время, о новенькой.
Верка была хороша и телом, и лицом, но мозгу в ней было два прыща вместо полушарий. Она новенькой рекламу-то и сделала выдающуюся. Не понимала, дура, что греет место для конкурентки.
— Хороша, стерва! — восхищалась Верка. — Как волосы уберегла на пересылке, не понимаю!.. Густые-густые! Рыжие-рыжие — будто красную медь бархоткой!.. Ты знаешь, Иван Михалыч, она — флейтистка!
— Знаю, — отвечал Иван Чмок, механически теребя Веркину грудь.
— А ты знаешь, что это означает?
Верка продолжала болтать, принимаясь при этом за работу на нижних этажах начальничьего тела.
— В оркестре на флейте играла, — отвечал начлагеря, пытаясь сосредоточиться на интимном. Но Верка не слыла мастерицей по тонкой части, зато у нее задок был здорово устроен.
— А ты знаешь, что… У флейтисток… У флейтисток самый сильный язык на свете!.. Кончик — каменный… Они вот так вот… во флейту дуют… — Верка сделала губки куриной гузкой и попыталась изобразить музицирование на том, что было у нее под носом. И здесь Чмок понял, что с флейтисткой необходимо встретиться как можно скорее! — Говорят… — сбивалась дыханием зечка, — говорят, в Японии всех гейш… гейш на флейте обучают… они потом на другом инструменте, как… — Верка хохотнула, царапнув зубами нежное.
Иван Чмок оттолкнул любовницу, которая своей же болтливостью лишила себя должности фаворитки лагерного начальника.
— Вали отсюда! — приказал он, понимая, что разрешения от бремени сексуального напряжения не случится. — Вали, сука!
Верка была глупа и труслива. Храня себя в лагере, она во избежание худшего, никогда не задавала лишних вопросов, а потому, сверкая отличным задком, мышкой выскользнула от лагерного кума и бочком, бочком до своего барака…
Иван Чмок наутро вызвал к себе мужеубийцу Ирэну.
Она стояла перед ним, немного по-мужски расставив ноги.
Он молчал и рассматривал ее по-хозяйски, с расстановочкой, никуда не торопясь. Отметил, что телогрейка размера на три больше, чем плечи осужденной, — не успела еще но фигуре ушить. Взгляд латышки равнодушный, глаза прозрачные, чуть голубые, смотрят в другое измерение. В этом мире ничего не видят. Личико слегка вытянутое, носик заостренный. Голова укутана платком, так что почти лба не видно.
— Фамилия! — устало спросил Чмок.
— Петерсон, — ответила женщина. Приятный голос, подумал начлагеря.
— Статья?
— Сто вторая, часть первая!
— Ты платок сними! Не на морозе, чай!
Она потянула за край платка… В этот момент с Чмоком произошло что-то странное, он вдруг ощутил себя семилетним ребенком на представлении в заезжем в Сургут цирке. Вспомнил, как фокусник сдернул тогда покрывало с пустой клетки, в которой оказался каким-то чудом попугай, раскрашенный природой в райские цвета. Вот и сейчас начлагеря предчувствовал чудо…
Она потянула за край платка… Пуховый, он соскользнул с женской головы, и жизнь Ивана Чмока из черно-белой превратилась в цветную. Как будто волею провидения его перенесло с холодного севера на теплый юг… В полярной ночи чмоковской жизни вдруг взошло солнце…
Он не мог дышать, не мог моргать, так что глаза засыхать стали, способность говорить утратилась… Единственное, что в голове Чмока проступало отчетливо, несмотря на ступор всего организма, это то, что жизнь его без этой Петерсон теперь невозможна, что без нее только тоска необъятная, а тоска — мать смерти…
— Ну иди, Петерсон, — только и смог сказать тогда Чмок.
В ступоре начлагеря провел все следующие сутки, пытаясь восстановить в голове мыслительные процессы.
Они восстановились разом поутру. Громогласно, так что люстра закачалась, Чмок приказал явиться замполиту Рогову, а когда тот прибыл, командир устроил своему подчиненному картину художника Васькина «Ночь перед расстрелом».
— Вы будете подчиняться социалистической законности! — орал Чмок. — Вы что же, совсем нравственность потеряли? Почувствовали себя здесь королем!.. Я не посмотрю, что комиссар, я вас самого под суд! Ишь, бабам ягодицы раздвигать! Маньяк в погонах!.. Ни стыда, ни совести!..
Замполит довольно улыбался.
— Зацепила? — спросил он в паузу начальничьего гнева.
Чмок осекся на полу лове и честно признался:
— Попал. Умираю…
— Так в чем проблема? — развел руками комиссар. — Тэтэшкой по затылку и развлекайся!
— Я тебе дам тэтэшкой!.. Все-таки ты маньяк!.. Ты никогда с бабой не пробовал полюбовно?
— А зачем? Вон их сколько!
— А чтоб тебя целовали не за страх, а хотя бы за сочувствие?
— Да на кой черт мне эти поцелуи! — замполит сплюнул. — Тьфу!.. Чего не хватало! Они этими ртами столько надоили, а значит, я через них сам дойщик!.. Да ни за что в жизни!
До недавнего времени Чмок и сам так думал. Вся зона исповедовала определенные принципы, заразные даже для вольнонаемных. Хотя целоваться с женщиной не западло, но только с женой, а уж баловать языком с местом, из которого все страдальцы появились на этот свет, даже с женой — вина на мужике несмываемая!
Конечно, Чмок, имея неограниченную власть в зоне, не мог ею не воспользоваться. Хотя просыпающаяся душа и вопила ему о чистоте помыслов, а значит, и действий, но физическая составляющая победила. Начлагеря распорядился, чтобы новенькую Петерсон задержали после работы на сверхурочные, а потом разрешили воспользоваться душевой вне графика.
— И не торопите ее! Мы же не звери!
Вертухайки понимающе закивали, и в означенный час Иван Чмок, как римский патриций, тайно заглядывающий в женскую купальню, чтобы выбрать себе жену, таращил выпученным глазом в дырку душевой. Отверстие было проделано рукой человека, и было Чмоку известно, чья рука эта.
Согнувшийся буквой Г, он простоял возле дырки с полчаса, и чем дольше длилось его ожидание, тем шумнее становилось дыхание, а загривок взопрел так, что по позвоночнику, по ребрам к животу, неприятно щекоча, струились ручьи пота.
Она появилась, когда он уже не ждал…
Заключенная разделась по-солдатски быстро, так что представленной наготой Чмока будто под дых ударили. Поначалу его отшатнуло от дырки, а дальше он качнулся, будто хотел набок завалиться в нокдауне, затем, удержав равновесие, начлагеря вновь припал жадным оком к отверстию.
Если в голове Ивана Чмока и было представление о божественном женском теле, то оно было именно таким, какое сейчас умывала под лагерным душем мужеубийца Ирэна.
«Мадонна! Венера! — проносилось в голове. — Елена Прекрасная!..»
Но в этот момент созерцания мозг начлагеря отключился, как внезапно сгоревший телевизор. В организме сохранились лишь рефлексы одни. А неконтролируемые рефлексы лагерного кума были далеки от среднестатистических нормальных.
Уже много времени спустя Ирана рассказывала ему, что тогда сразу почувствовала наблюдение за собой. Но ей было совершенно все равно до того момента, пока Чмок не застонал за сколоченной из досок стеной.
Далее и вовсе произошло неожиданное. В дырку вдруг просунулся мужской детородный орган… Сначала она испугалась и отшатнулась к покоцанному кафелю, ударирившись спиной. Но картина стены, выкрашенной в белый цвет, с вяло торчащим из ее середины органом, была столь необычна, а по сути необычайно комична, что женщина даже улыбнулась. Она ничего не боялась, эта латышка Петерсон. Совсем голая, мокрая, прошлепала босыми ногами к стене, украшенной так необычно, так затейливо…