Ян моргнул пару раз, тряхнул головой и скрутил трубку. Потом повертел ее в руках, усмехнулся и положил в карман, посмотрел на Аню и спросил:
– Кимже естещь?..[48]
Каким-то непостижимым образом Аня понимала, что он говорит, всегда понимала – но ответить на его вопрос не могла. Более того: в этот момент, глядя в разноцветные глаза Яна, она начала осознавать, что никогда ничего о себе не знала – всегда что-то мешало узнать, прийти к пониманию, словно когда-то она раскололась на несколько частей, ни одна из которых не совпадала. Но – когда это произошло?
Этого она не понимала ни позже, когда полгода спустя смотрела на треснутое стекло в мебельном цеху, ни раньше – за несколько лет до встречи с Яном.
Раскольников хлопнул себя по лбу.
– Ну ты же актриса, Анька!
– Ага, погорелого театра… – Она умоляюще посмотрела на него. – Я боюсь. У меня не получится.
– У тебя-то не получится? С ума сошла. Ты свои записи слышала?
Аня покраснела и промолчала.
– Это было давно.
– Еще скажи, что неправда.
Раскольников топнул с досады. Он был одет в вечную белую майку и синие джинсы с подтяжками, на ремне у груди висела гитара. Они стояли и тихо переругивались у входа в вагон метро.
– Если боишься, просто закрой глаза.
Аня сделала шаг в сторону, пытаясь сбежать.
– Стоять-бояться, – приказал Раскольников. – Входить. Петь.
Двери как раз отворились, и она понуро вошла, боясь смотреть на пассажиров. Раскольников взял первый аккорд. Аня вцепилась в его подтяжку.
– Меня тошнит, – шепнула она ему.
– Щас выпишу волшебных звездюлей, – с улыбкой шепотом ответил он.
Она глубоко вдохнула и начала петь.
«Правильно, что я тогда не поступила, – грызла себя Аня. – Такая трусиха, такая дура…»
Она пела песню, которую посвятила когда-то Владу. Когда они познакомились в общаге, он был местной звездой, как и вся «ПинтаТоника». Вот только они перестарались, оправдывая название группы. После очередного дебоша в местном клубе их перестали приглашать выступать. Они еще поиграли вместе какое-то время, просто уже для своих, а потом Шурик, игравший на соло-гитаре и писавший тексты почти всех песен, сжег весь архив в приступе «белочки» и уехал лечиться от алкоголизма домой, в Добрянку. Остальные как-то сразу сникли и перестали репетировать.
Влад был старше Ани на пять лет. Он был очень харизматичным и становился центром внимания любой тусовки, особенно когда брал в руки гитару.
Но долго держать гитару он не захотел. Он захотел держать Аню.
Она впервые увидела его именно таким – красивым, веселым, уверенным. Увидела – и ощутила холодок вдоль позвоночника. Он посмотрел на нее, подмигнул, а она все повторяла про себя – «не надо, не надо, не надо».
– Не надо больше… – шепотом попросила Аня.
– Надо, Федя, надо. – И Раскольников начал играть вторую песню.
Она чувствовала к Владу что-то отталкивающее и вместе с тем невыносимо притягательное, и как-то раз он пригласил ее на празднование Нового года в Арбаж.
«Выпьешь со мной на брудершафт?» – спросил он тогда с улыбкой.
Аня продолжала твердить себе: «Не надо, не надо, не надо».
Он подошел и положил руку ей на плечо, а другой рукой пальцами пробежал вдоль позвоночника, и следом за его пальцами змейкой струился холод.
– На, заслужила.
Раскольников протянул Ане фляжку, она глотнула и закашлялась.
– Молодец. Ты справилась. Если бы мы собирали деньги с пассажиров, уже разбогатели бы.
Аня улыбнулась и сказала:
– А почему бы нам не собрать настоящую группу, раз уж все равно концерт будет?
– Действительно, – ответил он. – Ты же раньше с кем-то играла?
– Так, пару песен спела… Да и остался только Влад оттуда. Оля еще, но она занята…
– Влад – это муж?
– Ну, типа того…
Раскольников посмотрел на Аню с прищуром и спросил:
– А он не ревнует?
– Ему все равно.
Влад откинулся на спину, тяжело дыша.
– Фух, Анька, ты меня прикончишь. Тебе надо кого-то помоложе.
Аня рассмеялась, вытирая живот полотенцем.
– Что за глупости.
Но Влад сел на постели и сказал:
– Да у тебя же талант! В древнем Египте ты была бы почтенной жрицей любви и носила бы на груди урну с золотым фаллосом.
– Ага, – рассмеялась Аня. – Вчера в общаге я примерила рыжий парик, а Тая сказала, что в нем я похожа на флорентийскую проститутку четырнадцатого века. Какие перспективы!
– Тебе нужно найти кого-то еще. Нельзя зарывать таланты в землю!
Он встал и пошел в ванную, а Аня еще долго сидела, зажав полотенце в кулаке.
Дымок от костра уходил точно в отверстие крыши типи. Аня завороженно смотрела, как он сплетается нитями, перьями и кольцами, иногда соединяясь с колечками дыма из трубки Яна.
Он сидел в широкополой черной шляпе с гитарой в руках, и волосы его были цвета дыма. На шее была повязана бандана, красная с белым орнаментом, и сверху над ней прыгал кадык Яна, когда он пел. Аня любовалась его лицом в свете костра. Она злилась на себя, что сама так нелепо выглядит – какая-то дурацкая толстовка, несвежие волосы, – и недоумевала, как она могла кому-то понравиться в таком виде.
Внезапно за пределами типи хлынул дождь. Около десятка человек сидели внутри и грелись у костра, радуясь, что вовремя добрались. Ян беспокоился, что никто больше не придет, – кому охота мокнуть? Но уже на следующей песне в типи вбежало еще несколько мокрых до нитки девушек.
– О, вам надо просохнуть и выпить, – сказал Маг, протягивая фляжку.
Девушки были красивые, как на подбор. Ане захотелось раствориться.
Но Маг снова взял барабан и начал отстукивать бодрый ритм, а Ян запел, и Аня забыла о себе, вспомнив слова этой песни. Она слышала ее когда-то давно, даже не зная, кто ее поет, и сейчас ощутила такую радость узнавания, что стало жарко. Она стянула толстовку через голову, оставшись в одной футболке, и поймала на себе взгляд Яна.
Он пел что-то про снег, про далекий север, и хлопья летящего от костра пепла стали напоминать снежинки. Аня вспомнила Северск и то, как заметало двери дома зимой.
Она толкнула дверь, но та не поддавалась. Папа вышел на веранду и налег на нее всем телом. Дверь начала медленно открываться.
– Пролазь, – скомандовал он, и Аня шмыгнула в образовавшуюся щель, отпинывая снег и раскидывая его руками.
Аня уже опаздывала. Вокруг было еще темно, но, убегая, она боковым зрением видела, как папа расчищал крыльцо блестящей лопатой.
Идти утром неприятно, особенно в метель. До школы далеко, минут двадцать быстрым шагом. Можно, конечно, поехать на троллейбусе, но тогда есть риск прождать дольше, чем будешь идти пешком.
Она миновала гаражный отсек, перешла дорогу и пошла березовой рощей. Кругом стояла белая стена, ресницы смерзлись и покрылись инеем, в носу замерзли сопли, но все равно продолжали бежать. Девятилетняя Аня недоумевала: почему зимой замерзают целые реки, а сопли никогда не застывают до конца? И ей представлялся тропический водопад, который никогда не видел снега.
После уроков возвращаться было легче. Обычно Аня шла вместе с одноклассницей Леной, которая жила еще дальше, и по дороге они всегда пели. Конечно, только не в метель, а то снег набивался в рот и было не слышно. Например, такое:
– Песня-а-а улета-а-а-ет в небо сине-е-е-е, из большого шко-о-ольного окна-а-а…[49]
Когда она возвращалась из школы, дома была только баб Нюра. Аня быстро ела, разогревая суп на плите в железной чашке, а потом выходила на улицу, кормила собаку Джерку, теребила ее по холке и шла в сарайку к свиньям. От ведра теплых помоев, смешанных с комбикормом, валил пар. Аня выливала густую вонючую жижу в желоб, и свиньи, медленно переваливаясь, подходили и погружали в коричневое месиво рыла. Раз в год, в конце декабря, папа резал одну из свиней, и тогда из сарая доносился пронзительный визг. Папа возвращался с грязным топором, бросал в стирку холщовый фартук с пятнами свиной крови, а маме отдавал голову с застывшими глазами, чтобы она сварила из нее холодец. Мама долго отмывала ее в железном тазу, таком желтовато-белом, который моментально становился красным, а потом ставила голову в большой чан и целый день варила ее на медленном огне.
– Солить надо в конце, – учила мама. – Также, уже в самом конце, надо бросить черного перца горошком, лаврушку и пару луковиц.
Луковицы минут через пятнадцать надо было вытащить и выбросить, потому что мама не любила лук, особенно вареный, – в ведро с пищевыми отходами, для еще живых свиней.
Туша свиньи разделывалась и замораживалась. Особым деликатесом были уши – мама их как-то очень вкусно запекала, а еще они вместе с папой делали кровяную колбасу из промытых свиных кишок, которые потом висели гирляндами в подполе.
Когда голова была уже сварена, она долго лежала на большом блюде, остывая, и смотрела на всех черными дырами глаз. А потом мама как-то ее разделывала, и после этого они все вместе собирались за столом, чтобы подготовить мясо на холодец. Это был торжественный ритуал, когда они садились и погружали пальцы в теплое еще мясо, разрыхляя кусочки без помощи ножа, а кости обсасывали и плевали в таз под столом – Джерка с удовольствием потом догрызет.
Это продолжалось долго, часа два-три, и все при этом общались, смеялись, будто никогда не ссорились. Потом мясо утрамбовывалось в железный таз, добавлялись еще какие-то специи, морковь и хрен, и все это заливалось сверху густым жирным бульоном. Папа выносил таз на веранду и ставил на шкаф, чтобы не достал кот, и холодец стоял там день или два, покрываясь снежной коркой. Потом мама надевала толстые прихватки-рукавицы, чтобы пальцы не прилипли к железному тазу, приносила таз на кухню и оттряхивала снег. Сначала было видно только толстый слой мерзлого жира, но под ним – все это знали – был нежнейший, упругий холодец с кристалликами льда, вкуснее которого нет на всем белом свете.