– Я там живу совсем рядом! А может…
– Мы еще не решили, где остановимся в Москве.
– Давайте у меня, дети сейчас у бабушки!
Он улыбнулся.
– Можно?
За неделю до концерта в «Запаснике» пропал барабанщик. Аня снова и снова набирала Вову, но он не брал трубку. Тут позвонил Раскольников. Аня вздохнула с облегчением – Вова снимал у него комнату.
– Привет, что-то я не…
– У нас проблемы, – перебил ее Раскольников.
У Ани упало сердце.
– Что случилось?
– Да ничего, блин. Просто твой Вова обнес хату и свалил.
– Что?..
– Квартиру он ограбил, вот что.
– Твою?..
– Ну не твою же!
Аня быстро собралась и приехала на Чеховскую. Кругом царил кавардак. Она села, зажав голову между коленями. Что теперь будет? Она поручилась за этого человека. Это центр Москвы, наверняка дорогое что-то украл…
– Чего не хватает? – спросила Аня глухим голосом.
Раскольников посмотрел на нее и сказал:
– Барабанщика у нас не хватает.
Она посмотрела на него, чуть не плача, и кинулась обнимать. Он гладил ее по голове и говорил:
– Ну что ты… Ты думала, я совсем мудак, да? Могу на тебя это повесить?.. С ума сошла… Я не мудак, Анечка, не мудак.
– А он – мудак, – сказала Аня, шмыгая носом.
– Опять не угадала.
Раскольников сел на подоконник и закурил.
– Он наркоман просто героиновый. Я вчера узнал. Его ломало всего.
– Черт, – выдохнула Аня.
– Может быть, он сбежал домой, в Курск. А, хрен с ним. – Раскольников махнул рукой. – Где барабанщика брать будем?
Аня вздохнула.
– Давай попробуем найти сессионного… Придется ему заплатить… Конечно, я возьму это на себя.
– Вот же… Не, Ань, прости, я ошибся: он все-таки мудак.
Они невесело рассмеялись.
В машине ехали вчетвером. Маг не дал Яну сесть на заднее сиденье («Мне нужен штурман», – сказал он), и Аня сидела, придавленная храпящей тушей пьяного Димы. Всю дорогу, около трех часов, Ян провел, сворачивая шею в сторону Ани. Он непрерывно смотрел на нее и держал за руку. Они молчали, потому что Аня все-таки потеряла голос, а Ян не знал, что говорить, и только обрывочно перекидывался с Магом незначительными фразами.
Когда они приехали, Дима ввалился, держась за косяк, сразу же прошел в комнату и завалился на диван. Аня вошла в кухню и покраснела: царил откровенный бардак, и даже раковина была завалена посудой.
– Извините, – просипела она, пригласила всех войти и направилась в душ.
Когда она вышла, Ян уже мыл посуду, громко что-то напевая.
– Пожалуйста, не надо, – прошептала Аня. – Мне неловко.
А он сказал, не прерываясь:
– Расскажу тебе забавную байку. Считается, что первое польское выражение, записанное в Генриковой книге, звучит как «Монж муви до жоны: «То я помеле, а ты почывай». Ну то есть муж говорит жене: «Дай я помелю, а ты отдохни», – перевел Ян, смешно утрируя голос. – Сейчас это переводится примерно как «отдохни, милая, я помою посуду сам».
Аня смутилась.
– Спасибо.
Она стояла рядом в шелковом халатике – белом, расшитом тиграми, – с влажными вьющимися волосами. Наконец-то свежая, хотя и уставшая.
– Нужно немного поспать перед концертом, – сказал Ян, и она не могла с ним не согласиться. – У нас есть часа три-четыре. Но сначала мы поедим.
Кухня наполнилась песнями и смехом, и на какую-то секунду Аня представила, что так может быть всегда – всегда может быть так весело на кухне, так хорошо, – и мелькание рук Яна над сковородкой стало еще осмысленней.
– У тебя есть что-нибудь острое?
Аня достала из холодильника маленькую баночку аджики, недавно купленную мамой. Сама она ее не ела, и баночка стояла будто специально для Яна.
Они поели, и Ян с Магом тоже по очереди приняли душ. Маг вышел из душа и сказал:
– Змэнчылэм ще, отпочниймы трохэ[50].
Аня показала Магу, где лечь. Потом она открыла дверь своей спальни, где стояла широкая кровать, на которой она обычно спала вместе с Идой.
Они разделись и легли.
– Сначала нужно поспать, – сказал Ян. – Поставь, пожалуйста, будильник на через час.
Аня включила будильник на телефоне и посмотрела на Яна.
– Ты красив, как юный бог.
– Это потому, что ты такая красивая.
Она поцеловала его, и он сказал, глядя ей в глаза:
– Ты понимаешь, что три дня назад произошло нечто очень важное?
– Да, – ответила Аня. – И я не очень понимаю, как буду жить дальше.
– Я теж[51].
Он задумался и пристально посмотрел на нее. Провел по волосам рукой.
– Я хочу завоевать тебя.
– Зачем?
– Не вем[52].
Ян откинулся на кровати, глядя в потолок.
– Ты знаешь, все можно решить, и с женой, и со всем остальным… Но вот дети…
– Я понимаю.
Аня приподнялась на локте и посмотрела на него.
– Ты ведь не обидишь меня?
– Нет, – тихо сказал Ян. – Никогда.
Она положила голову ему на грудь и подавленно замолчала. Он стал гладить ее по волосам, тихо напевая:
– Добрая принцесса, Смотри, твой брат Разбивает твой сосуд На кусочки. От удара исходит Гром, молния, Всполохи молний.
А ты, принцесса, Берешь воду, А дождь И град или Снег раздает Виракоча, Создатель мира[53].
– А ну, быстро спать, – сказала мама, и Аня шмыгнула в комнату.
Светка уже легла. Они спали на двухъярусной кровати, Анино место было снизу. Когда ей будет одиннадцать, они поменяются, но пока наверху спала Светка, и Аня ей отчаянно завидовала. Позже поменяется вообще почти все в комнате, не только спальные места. На стенах появятся постеры разных групп – девочки начнут покупать журналы типа «Все звезды» и «Супергелз», и у Ани будут висеть плакаты с Леонардо Ди Каприо, а у Светки – с «Продиджи», со страшным зеленоволосым дядькой с высунутым проколотым языком. Но пока Ане восемь, а на стене вместо плакатов – ковер, который своими руками соткала баб Нюра.
На ковре изображены две девочки в платочках, собирающие ягоды в лукошко. Баб Нюра рассказывала, что как-то хотела принять участие в конкурсе ковров ручной работы, но ей никто не поверил, что ее ковры – не машинные.
Аня водит пальцами по тканой девочке в розовом платочке и не спит. Тихо потрескивает печка. Громко работает телевизор. Из-под шторы, над шторой, сквозь штору, – которая висит между комнатами вместо двери, – бьет свет. Как будто прямо в глаза.
– Мам, сделай тише! – кричит Аня, и становится капельку тише. Аня знает, что телевизор на самом деле работает негромко и свет неяркий, но она все равно не может уснуть из-за света и звука. Она не сможет спать при свете и звуке, даже когда ей будет тридцать.
А сейчас еще можно тихо прокрасться к родительской комнате и спрятаться за шторкой – и смотреть так все передачи. Особенно здорово, когда показывают ужастики. Там что-то клацает, ухает, и все время отрываются чьи-то головы, и брызжет кровища, и у Ани замирает сердце от восторга и ужаса.
Когда стоишь за шторкой и смотришь «Кошмар на улице Вязов» или «Кладбище домашних животных», главное – молчать. Надо стоять очень, очень тихо. И молчать.
Молчать.
Ее разбудил горячий толчок внутри тела. Будильник еще не звенел, он не понадобился Яну, которого разбудила эрекция, разбудило голое горячее тело Ани, лежащее рядом, вплотную. Чтобы войти в нее, ему понадобилось лишь передвинуть таз чуть ниже и слегка раздвинуть ей ягодицы. Он начал двигаться, быстро, агрессивно, и она застонала, еще не успев проснуться, и закричал где-то будильник, она протянула руку и выключила сигнал. У них был еще час до выхода из дома, два часа до концерта. Семнадцать часов до его отъезда. Сто шестьдесят один день до их последней встречи.
Она хотела закричать, но не могла: у нее не было голоса.
Настало время Тишины.
Существовать без голоса было странно.
Голос не является чем-то необходимым для жизни. Без него можно есть, спать и даже добывать себе пропитание. Можно воспитывать детей, заниматься любовью и готовить еду.
Собираясь на концерт Яна, Аня смотрела на свои руки и думала, каково живется немым. Или глухим. Или тем и другим сразу.
Чуть позже, когда Ян расскажет ей про каганат, когда покажет его полноту и радость и – закроет его от нее, – она поймет, что уже была там. Она жила в Тишине восемь лет, только немного другой. Неизменным было одно: категорическая необходимость молчать. Восемь лет она провела в состоянии немоты, соседствующей с глухотой. Возможно, немота эта была не более чем горловым спазмом, вызванным глубоким, подкожным страхом. Когда-то бабушка сказала ей, что она, Аня, родилась с серебряной ложкой во рту, но восемь лет – после того как Аня перестала петь – она держала во рту одну лишь воду. Восемь лет Тишина гнездилась в ее гортани, подобно раковой опухоли.
Молчать было странно.
Странно, что она не могла подпеть любимой песне Яна. Не могла сказать, как здорово, что собралось столько зрителей, что он такой молодец и так классно поет.
В перерыве она подошла к нему и обняла.
После нелепого фестивального образа ей отчаянно хотелось быть красивой, и она надела черное платье, облегающее фигуру, и распустила волосы. Когда Ян увидел ее такой, он стоял некоторое время и растерянно моргал.
Она обняла его, а он сказал, что хочет кое-что показать, и достал телефон.
– Смотри.
Он открыл фотографии из своих морских путешествий. Вот он на фоне заката держит штурвал. Вот стоит у моря и широко улыбается. Вот…
– Ах, не трави мне душу своими морями, – прошептала Аня, вдруг рассердившись. Она почувствовала, как подступают к горлу злые слезы, отвернулась и надела куртку. – Пойдем покурим.