Часть третьяОстрые скалы
Просто стекло: прозрачное, бесцветное, глухое. Но стоит лишь слегка нажать в определенной точке, как оно зазвенит и рассыплется на тысячу нот. И важно ли, что нот на самом деле значительно меньше? Даже меньше, чем все привыкли думать. Вранье, что их семь, – нот всего две: «до» и «после». Но, видя, как осыпается стекло, понимая, что с ней сейчас произойдет, Аня внезапно осознала, что никакого «после» не существует. Эта нота – иллюзия, прозрачная, как стекло, которое уже лопнуло, и последней вспышкой сознания Ане кажется, что если она успеет хотя бы расслышать это «до», эту самую большую, главную трещину, то сможет услышать и нечто другое.
– До-о-о… – тянет Андрей Львович, настраивая пианино после перевозки.
Он сам решил отдать любимый инструмент Лиле, как лучшей ученице, в подарок. Старинная немецкая громадина звучала глухо, но торжественно. Андрей Львович собирался делать ремонт, а сам на пианино играл все реже – болели артрозные пальцы, которых хватало только на уроки с детьми. К тому же у него была странная идея, что скрипка ревнует его к другим инструментам. Аня только пожала плечами, когда ей рассказала об этом Лиля.
Когда Аня прекратила петь, Лиля начала играть. Может быть, поэтому Аня смогла перенести это относительно легко. Она была просто очень занята – ходила с шестилетней Лилей на все уроки, вместе с ней училась мягко округлять кисти, канифолить волос, читать ноты. Когда родилась Ида, Аня брала люльку и тихо сидела с ней за партой на уроках сольфеджио. Если Ида просыпалась, она выбегала успокоить ее и снова возвращалась на урок. На тот момент минуло три года с последнего Аниного выступления.
Они продолжали дружить с Арнольдом, и однажды, когда группа уже развалилась, он пригласил Аню на концерт струнного квартета, и она взяла Лилю с собой.
Лиля сидела на скамеечке большого акустического зала – худенькая, крохотная – и словно не дышала. Она смотрела во все глаза, только однажды за время концерта вышла побегать. Ей едва исполнилось четыре года, и она, конечно, не привыкла так долго сидеть на одном месте. Но через пять минут она вернулась.
– Мама, а можно мне тетину скрипочку посмотреть?
Тетя в шелковом длинном платье умиленно протянула Лиле инструмент.
– Я тоже хочу играть в скрипку, – сказала Лиля и улыбнулась.
Андрей Львович был одышливым и очень тучным. Волосы короткие, седые и все время липнущие к лицу. Когда он брал в свои громадные руки маленькую Лилину скрипочку, то казался великаном, случайно завладевшим человеческим предметом. Но скрипка пела в его руках. В Лилиных ручках она больше плакала и хрипела.
– Руки мягче! Спина! Ты же девочка, не горбись! Здесь нет диеза, интонируй чище!
А потом внезапно:
– Да, да… Умничка… Надо же, такая малютка, а такая умничка… Спасибо, Анна Ивановна, за такую умничку.
Он был чем-то похож на другого учителя – учителя пения из Аниного детства. Глазами, наверное.
Николай Александрович был среднего телосложения, с небольшой седой бородой, в костюме. У него были очень добрые глаза, и морщинки от них расходились тонкими лучиками.
– Очень приятно, Аня. Я учитель пения. Попробуем?
Аня запела, боковым зрением пытаясь увидеть реакцию окружающих. В классе было несколько детей разного возраста. Одной из них, как и Ане, тоже было около одиннадцати лет. Это была худенькая беленькая девочка с голубыми глазами. Она улыбалась Ане. Позже она подойдет и скажет:
– Меня зовут Тая. Давай с тобой дружить.
Среди детей была еще одна совсем маленькая девочка – на вид ей и семи не было. У нее было очень веснушчатое лицо и длинные-длинные волосы – огненно-рыжие. Когда позже Аня услышит ее на репетиции, она очень удивится тому, какой мощный у нее голос, совсем не соответствующий фигурке.
Аня допела и посмотрела на учителя исподлобья.
– Очень хорошо, спасибо, – сказал Николай Александрович. – Агата, Аня будет стоять с тобой, у нее тоже сопрано. Давайте начнем.
Он протянул Ане листочек с нотами.
– Но я не умею… – пролепетала Аня.
– Не знаешь нот?
Аня кивнула, и он подвел ее к пианино.
– Смотри. Определить проще всего по черным клавишам. В начале октавы их две, потом промежуток, и после еще три. Эта белая клавиша – «до». В нотах это здесь… Не бойся, постепенно ты запомнишь и поймешь.
К ней подошла рыжая девочка и взяла за руку.
– Я Агата.
Аня немного опоздала к приходу поезда и увидела Влада с детьми уже на платформе. Ида бросилась навстречу и обняла ее ноги.
– Как вы загорели!
На их фоне Аня была совершенно белой. Она взяла одну из сумок, и они пошли к метро. Дети беспрерывно рассказывали что-то про море, дельфинов и светлячков, Аня пыталась смеяться, но почти ничего не слышала.
Дома она бросилась к плите. Котлеты были пожарены заранее, оставалось только сварить макароны. Макароны были трехцветными, и Аня вспомнила, как в детстве увидела трехцветную кошку, а мама сказала, что такие приносят счастье. Макароны должны принести счастье. Они обязаны.
Аня стояла, тупо глядя на макароны. Они уже сварились и теперь остывали в кастрюле – глянцевитые, будто из пластика. Аня стояла и напряженно думала, что теперь нужно сделать Иде какао, сделать обязательно, и это совсем несложно: просто открыть ящик, достать банку с какао, потом взять ложку, открыть холодильник и взять молоко, открыть бутылку и налить. Она открыла ящик, взяла кружку, сделала шаг к холодильнику и, достав молоко, открыла крышку и уронила бутылку на пол.
Однажды Ида пролила молоко на клавиатуру ноутбука. Это было давно, несколько лет назад, и тогда ноутбук сгорел вместе со всеми файлами: не выжило ни одного документа. На внутренний Анин компьютер будто что-то так же опрокинули, пролили – каждая клавиша сознания западала, программы висли, попытка что-то найти выдавала бесконечное «четыреста четыре». Аня понимала, что если не вычистит свой компьютер, то материнская плата скоро сгорит.
Она пыталась жить дальше, не вспоминая каганат, ни о чем не думая: готовить детям еду, помогать Лиле с уроками, купать Иду в ванной. Все получалось, только иногда она словно выпадала, подвисая на месте, как поломанный робот, – ее программы дали какой-то необратимый сбой, не предполагающий починки. Поломку начали замечать дети. Когда Аня замирала с душем в руках, глядя пустыми глазами куда-то сквозь стену, Ида пугалась.
– Мама, почему ты никогда не улыбаешься? Ты же раньше улыбалась, ты всегда улыбалась! – Она брызгала ей в лицо воду, словно предъявляя бескомпромиссное требование радости. В этот момент кнопка отщелкивалась и вставала на место, Аня начинала видеть детское лицо и медленно поворачивала внутри себя какую-то заржавленную ручку, отвечающую за механику лицевых мышц. Она стояла с душем в руках, и ее лицо скрипело от напряжения, выдавая ненатуральную, натянутую, но все же – улыбку, и улыбка была болезненной для всего организма. Казалось, от простого движения болела вся голова целиком, но больнее всего был тот факт, что маленькая, ни в чем не виноватая Ида радовалась даже этой дурацкой попытке, этой ненастоящести, этому полумертвому движению уголка маминых губ.
Коротко звякнул телефон. Аня вытерла руки, открыла и прочла:
– Ты меня не отпускаешь. Так будет в четыре раза больнее.
– Ты правда этого хочешь – чтобы я отпустила тебя? Но тогда зачем ты пишешь?
Ян молчал. Растерев Иду полотенцем, Аня со злостью написала:
– Тогда знаешь что?.. Приезжай и скажи мне это лично. В лицо. Только так. Иначе не отпущу. Я, черт возьми, хотя бы этого заслуживаю.
Он молчал, и она вдруг ощутила странную апатию.
– Впрочем, как знаешь… Но больнее быть уже не может.
– Всегда может быть больнее. Так ест, кеды длуго[94].
Аня стояла с полотенцем в руках, глядя сквозь стену, и видела пролитое молоко.
Когда Ане было пять лет, родители взяли ее на Иссык-Куль. Воспоминаний от этой поездки у нее осталось ровно три.
Первое было таким.
Иссык-Куль невероятно бирюзового цвета. Такой же купальник на Ане: бирюзовый, с золотыми блестящими чешуйками, как у придуманной маленькой рыбки. Она сидит на высоком пирсе и смотрит на бирюзовую воду. Вечереет, и волны такие мягкие, величественные. Аня уверена, что это море. Но Иссык-Куль – это не море: это озеро. Волны бьются о деревянный пирс, и Аня их боится: плавать она не умеет.
Пирс был старым, но трещин в нем не было, как и в маленькой Ане. Но через двадцать лет она все-таки увидит настоящее море, в отражении которого обнаружит себя расколотой.
– Аня, ну чего ты копаешься? – раздраженно крикнул Влад. – На поезд опоздаем!
Она сидела в спальне на корточках, роясь в шкатулке с украшениями. Нужно было взять с собой хоть какие-то сережки, а она совсем об этом забыла. Аня уже немного располнела, волосы красить нельзя, а корни отросли, и хотелось быть красивой. Потому что к морю она ехала впервые в жизни.
Билеты они взяли до Анапы. Оттуда предполагалось двигаться дальше, паромом – в какое-то заповедное место, где чистейшая вода, полная светящегося планктона. Там был дикий пляж, где можно загорать голыми, и, в общем-то, сережки Ане не нужны, но она сидит на корточках перед парой маленьких шкатулок. Одна из них – зеленая, малахитовая. В ней настоящие драгоценности – мамины подарки: комплект золотых украшений с гранатом, серьги с султанитом, тоненькое колечко, подаренное на восемнадцатилетие. Аня открывает крышечку, бегло оглядывая содержимое, и сразу же отбрасывает мысль взять оттуда хоть что-нибудь. Тянется к другой шкатулке, с бижутерией. Берет из нее три пары разных серег и вскакивает, оставив шкатулки на полу.
– Все, я готова.
Аня пихает серьги прямо в карман джинсов, попутно обуваясь. Ее постоянно немного тошнит, будто она уже на море и плывет на большом корабле, только находится не на палубе, а где-то в душной каюте. Она помнит, что еще немного – и обуваться самостоятельно уже не сможет.