и туфля в Аниных руках нагрелась, стала скользкой от вспотевших ладоней и упала. Ян поднял ее и поставил на полку.
– Гдже ест твое сэрце, о, гдже ест твое глупе сэрце…[96]
Ян отставил гитару и опустил глаза.
– Новая песня?
– Не слухай мне…[97]
Он поднес зажигалку к трубке и закурил. Потом выпустил в воздух несколько крупных колец дыма.
– Ты знаешь, что, когда мы курим, в этот момент боги лучше слышат наши желания?
Аня встала и обошла его со спины.
– Жаль, что это нам не поможет.
– Не смей ни о чем жалеть.
– Даже об этом?..
Аня открыла окно и закурила. Она уже уложила Иду – на этот раз в детской, чтобы оставить свободной большую кровать.
– Ты правда любишь меня?
– Так. Это правда.
Они провели вместе весь день, и сейчас, глядя на посеревшую улицу за окном, Аня находила эту серость неуместной и неумолимой – как слова Яна, как его приближающийся отъезд. Все одновременно рассыпа`лось и вставало на свои места. Аня начала понимать, что ничего не изменится: Ян уедет, а вешалка в коридоре останется сломанной. Стоя у окна и затягиваясь сигаретой, Аня будто затылком видела этот вывернутый дюбель. Ей казалось, что это не вешалка, а какое-то старое домашнее животное, безмолвное, как черепаха с лопнувшим панцирем. Но нет ни столярного клея – закрыть деревянную трещину, ни медицинского – стянуть что-то другое, внутреннее.
– А вешалку можно починить, если в трещину воткнуть что-то? Ну, щепочку там, или бумажку. Может, тогда дюбель будет держаться?
Ян странно взглянул на нее, дернул плечом и стал собираться.
– Подожди.
Аня подошла к нему вплотную, не давая зачехлить гитару.
– Уже пора выходить?..
Вместо ответа Ян схватил ее на руки, и понес в комнату, и раздел. Он входил в ее тело, а Ане казалось, что в дверном проеме стоит Рута и держит в руках пузырек с серной кислотой. Ян целовал Ане грудь, живот, бедра, а Рута подходила к кровати, на ощупь, в темноте, вытягивая руки вперед. Аня кончила, дрожа всем телом, и тут же кончил Ян, и простынь стала мокрой, и Аня испугалась, что влага сейчас зашипит, растворяя их тела и разъедая прутья кровати. Она встала, чувствуя себя наполовину растворенной, и тихо сказала:
– Я поеду с тобой.
– Будешь ночевать в аэропорту?
– Да.
– А дети?..
– К утру вернусь. Если что, Лиля позвонит.
– Естещь шалона[98].
– Да.
Ян сидел на кровати и смотрел на дымящуюся простынь.
Аня прошла в коридор, включила в ванной свет. Луч упал на стену, осветив бабочку.
– «Anaea nessus», – беззвучно сказала Аня.
Они лежали на вершине холма Тишины и смотрели в черно-белое небо.
– Долина бабочек, – сказал Ян.
– Красиво, – сказала Аня и вытянула руку. С неба слетел маленький белый лепесток, похожий на шелуху штукатурки, и упал ей на руку. На том месте, где он был раньше, образовался голубой просвет, сквозь который протянулся узкий блестящий луч. Луч ложился чуть выше Аниного живота.
– Смотри, – улыбнулся Ян и поцеловал луч. – Твое солнечное сплетение теперь солнечное во всех смыслах!
Аня рассмеялась. Они лежали совершенно голые, если не считать того, что на разные части тела то и дело опускались бабочки, словно черные пятна. Это было щекотно, и Аня без конца смеялась, и тогда бабочки вспархивали и поднимались в воздух. Черно-белые пятнашки продолжались без конца.
– Отрадно слышать твой смех, – сказал Ян. – Вот куда нужно приходить, когда жьле[99].
– Значит, сюда можно?
– Можно.
– Ну и то хлеб. Ай, смотри, куда уселась!
– Эй, я ревную! – Ян положил руку Ане на лобок, и бабочка улетела. Он спустился ниже. – Никогда… Никому… Не позволю… Тебя… Касаться…
Он накрыл ее тело собой, входя глубже и глубже с каждым словом. Аня закрыла глаза и запрокинула голову, только тихо повторяя:
– Anaea nessus, anaea nessus, anaea nessus…
У входа в аэропорт Ян прижимал к себе Аню. Оба пытались подобрать какие-то слова, но слов не было, один зарождавшийся в горле звук перехлестывался другим, и они были неправильными, не теми. Все было не так и как-то странно – черное небо, заполненное гудящими звуками, блеклый холодный парапет, к которому Ян прислонился спиной, светящаяся вывеска «Домодедово».
– Мне кажется, мы можем простоять так всю ночь, – сказала Аня, не поднимая головы.
– Можем, – ответил Ян. – Но сначала надо пройти регистрацию.
После регистрации он сбросил с себя тяжелую ношу и шел быстро, пружинистыми энергичными шагами. Он насвистывал какую-то мелодию, а потом начал тихонько напевать ее:
– Самара-городок, беспокойная я-а-а…
– Беспокойная я, а-а-а, успокой ты меня![100] – подхватила Аня, слегка пританцовывая на ходу.
Когда-то эту песню пела Ане мама, рассказывая, что это была любимая песня ее мамы – бабушки Тани, которая умерла очень рано, задолго до рождения Ани. У бабушки Тани был рак кости.
– Самара-городок… – напевал Ян. Аня вспомнила, как мама рассказывала, что бабушка Таня была запевалой и работала на свадьбах. Мама часто говорила, что голос Ане достался именно от бабушки.
– Беспокойная я, а-а-а… – подпевала Аня. Рак у бабушки Тани обнаружили очень поздно, уже на четвертой стадии. До этого просто лечили бесконечные переломы – рук, ног, копчика… Бабушка умерла от стеклянной болезни.
– Давай присядем, – предложил Ян, увидев кафе.
Аня кивнула, и они подошли к стойке. Ян взял два кофе.
– Лед, – сказала Аня. – Можно мне лед?
Бармен насыпал из автомата полный стаканчик бесцветных кубиков.
Аня и Ян сели за столик и молча смотрели друг на друга.
– Что будет дальше? – спросила Аня, не выдержав напряжения. Ян сделал какое-то движение губами, будто хотел что-то сказать, но передумал и промолчал.
Аня сняла со своего картонного стакана крышечку и бросила в кофе несколько кубиков льда.
Бум.
Бум.
Бум.
Лед трескался с тихим шорохом и быстро таял.
– Мы сможем переписываться?
Ян кивнул и снова хотел что-то сказать, но вместо этого вдруг взял из стаканчика со льдом один брусок и стал грызть его.
– Я понимаю… – тихо сказала Аня, пригубив кофе. – Понимаю, что тебе нечего сказать. Но мы ведь еще увидимся?
Она бросила на него быстрый взгляд. Лед под пальцами Яна таял, капая на стол.
– Аня… – сказал он так же тихо. – А тебе не кажется, что я над тобой издеваюсь?..
Она поперхнулась кофе.
– Нет… Почему… Ведь я же…
– Проше, – перебил ее Ян, – спуйж на щебе[101].
Аня посмотрела вниз и увидела, что пролила кофе на платье, и теперь по ее животу расплывается большое черное пятно.
– Я в порядке.
– Нет, ты не в порядке! Ты на ногах еле стоишь. На тебе лица нет.
Она вдруг не выдержала и расплакалась – беспомощно и тихо, прижимая к лицу руки. Ян не знал, как ее успокоить. Он взял очередной кусочек льда и стал ломать его зубами.
Через пару минут Аня отняла руки от лица, нашарила в рюкзаке пудреницу и посмотрела на себя в маленькое зеркальце.
– В одном ты прав, – сказала она глухо. – Выгляжу я ужасно.
– Это не так, – возразил Ян. – Тебя просто нужно видеть моими глазами.
Она посмотрела на него серьезно и тихо попросила:
– Расскажи что-нибудь обо мне.
– У тебя, – сказал Ян, помолчав, – такая посадка головы… Думна и недостэнпна[102].
Она встала.
– Мне нужно покурить.
Они взяли стаканчики с недопитым кофе и пошли в сторону эскалатора, держась за руки и не глядя друг на друга. Аня вдруг сильно сжала его ладонь, почти воткнувшись в нее ногтями.
– А что мне делать со своей злостью, Ян, что мне делать со своей злостью?..
Он посмотрел на свою ладонь и сказал:
– Петь.
Аня прислонилась к парапету и курила, глядя на взлетающие самолеты. Ян стоял рядом, набивая свою трубку и уйдя в этот процесс целиком. В аэропорту вдруг стало очень тихо, как будто все люди вокруг исчезли, оставив только их двоих и самолеты. Аня зажмурилась, впитывая долгожданную тишину всем позвоночником, улыбнулась и сказала:
– На днях я представила идеалистическую картинку нашей совместной жизни, лет через… сколько-то. Знаешь, как бы это было? Вообрази себе: у нас большой дом, и раз в месяц мы устраиваем приемы – приглашаем поэтов и музыкантов. Я выхожу им навстречу в зеленом шелковом платье и приветствую, а за мной бегут дети, целая вереница детей. Их восемь, и они громко смеются, так что гости перестают слышать друг друга. Я смотрю на них строго, и дети по одному начинают входить в гостиную и представляться, делая книксен. Ты улыбаешься и держишь на коленях одного из сыновей. Затем появляется чопорная гувернантка-француженка, объявляя безапелляционным тоном: «Дети, у папа́ и маман гости. Поцелуйте их и готовьтесь ко сну». И все восемь подходят к каждому из нас по очереди и целуют…
Аня рассмеялась, глядя на самолеты, и, немного помолчав, продолжила:
– А во все другие дни, по вечерам, мы с тобой сидели бы рядом на какой-нибудь софе и просто смотрели бы друг на друга несколько часов подряд. Дети прыгали бы вокруг нас, забирались бы к нам на головы, обрывали с одежды пуговицы и гоготали, пугая кошек, а мы бы смотрели и смотрели… А потом я отослала бы их наверх ленивым жестом: «Прочь, о восемь наших детей, сейчас мы будем делать девятого…»
– Я не хочу никаких гувернанток, – сказал Ян. – Хочу, чтобы все дети были мои.
Аня вдруг серьезно посмотрела на него:
– Что будет, если я забеременею? С кем ты останешься?