Лишь на угоре, около леска, уныло чернела, как Марья угадывала своими острыми глазами, с продавленной крышей какая-то забытая людьми и богом кровля. «Мать честна, да в Краскове ж не мене полсотни крыш не так давно стояло! Куды ж они делись-то? А Колучово наше куды?» — посмеялась над собой старуха. Взгляд ее перебежал овраг, но на скате неширокого ярового поля она ничего не увидела — ни одной постройки. Не спутала ли, глупая, на старости? Приглядевшись внимательнее к хорошо знакомому ей полубугру, она приметила, будто чирей на голой макушке, одну сиротливую хатчонку. Перевалив возвышение, с другой, восточной стороны ей открылось Плосково, вид которого заставил Марью вскликнуть:
— Как все одно косой!
От большой этой деревни уцелело три хаты — две на одной, одна на другой стороне оврага.
Глаза ее застлала мутная пелена, опять появилось такое тяжелое колотье в груди, что ей враз нечем стало дышать, и она курчем ткнулась в бурую летошнюю траву. Какое-то время она сидела так, сама не зная, живая еще или мертвая, только грусть души, одна она связывала ее с жизнью. Марья с уверенностью подумала, что еще, слава богу, живая и, может, дотянется до нужного ей места. Постояв на коленях, она сумела-таки оторваться от притягивающей ее земли, поднялась на ноги. Марья всегда легко носила свои ноги, даже в старости — недаром же ее звали девчонкой. Но сейчас ноги ей казались очень тяжелыми и вроде как чужими. Однако потихоньку-помаленьку разошлась и довольно скоро миновала бугор. Спустившись в лощину, к маленькой речке, на бережках которой знала каждый лозовый куст, она почуяла еще духовитее испарения земли и запах молоденькой, сумевшей уже проклюнуться травки; острый нюх ее различил среди всего этого густого хмеля нежнейший аромат ландышей, и старуха совсем по-детски улыбнулась. Под кладями звенела и светилась голубоватая вода — тоже говорившая о вечности жизни. Звук этот был очень отраден ей. Переходить по кладям представлялось опасным — она могла поскользнуться и упасть в воду, но через речку был короткий путь к своему подворью, а ей требовалось поспеть… К чему и куда? «Припаду к родимой землице, а боле ничего не надо. А там можно и помирать, — ответила себе Марья. — Во кака я старуха! — похвалила она свою цепкость и сноровку, миновав успешно клади. — Ище имеется порох. Да куды тама! Дыху вовсе никакого нетути. На одной, видать, жиле тяну из последних силенок». Справа шло кочковатое льняное поле, левее серели стены и чернелись у разрытых котлованов какие-то огромные машины. Она, утопая в мягкой земле, упорно продвигалась «к себе домой». Все ближе, ближе белелся камень-валун, лежавший раньше около крыльца. «А куды ж слива девалася? Тут она заметила пенек и щепы, а шагах в пяти ковш экскаватора. «Помешала слива-то. Росла, вишь, росла и помешала». Дальше старухе уже некуда было идти, тут находился самый край земли, да и остаток силенок кончился. Она сунулась к комлю срубленной сливы, припала к земле. Свет нового дня уже окончательно поборол мрак, и вовсю загомонили птицы, славившие жизнь. Теперь Марья явственно чуяла шелест растущей травы; могучая грудь земли дышала ровно и покойно; маленькое бессильное тело старухи все крепче притягивалось к ней, а душа медленно покидала его. Чудившийся Марье ангел отлетел и пропал, и чистый свет озарил ее. «То наше добро, какое мы сотворяем. — И еще промелькнуло: — А сундук-то я так и не поделила», — и она тихо, спокойно и ничем не терзаясь отошла.
Похоронили Марью тоже тихо. За ее гробом рядом с братьями шло много старых людей — не только колучовских, но из окрестных деревень и сел, прощавшихся не с одним прахом старухи, но и с чем-то еще — кровным и дорогим, что навек уходило от них… Иван Иванович гордился сестрой — семена добра, посеянные ею, как упорно считал он, не должны были пасть в пустую в землю, и веровал, что взрастят плоды.
— Тут и есть главная наша надежа, — проговорил он над ее могилой.
— Счастья-то большого не видала сестрица, — сказал со вздохом Яков.
— У ней оно свое, — поправил его незнакомый старик, выразивший то, что недосказал Иван Иванович.
XXVIII
Крутояров, занявший пост заведующего роно, не считал нужным для укрепления своего положения мстить врагам. Он знал жизнь и ее ходы, и не в его правилах было кидаться необдуманно в драку. Восхождение на эту должность было связано с именем Тишковой Варвары, и потому выглядело бы ошибкой обойти как родственницу заместителя председателя райисполкома Наталью Дичкову. К тому же, было в высшей степени справедливо повысить ее, ибо Наталья являлась не только прекрасным педагогом, но и старательным классным руководителем. Несмотря на неприязнь к ней, Крутояров признавал это. Он вызвал ее в роно. В голосе и в округлых движениях Крутоярова была та так ненавистная Наталье предупредительность, которую часто неумные и поверхностные люди принимают за доброту. Крутояров в ее сознании был один из тех малополезных, равнодушных к жизни и к судьбам своих учеников и к общественному деянию людей, которые всегда на виду, никогда и ни за что не отвечают и умирают, как правило, в почете. За зиму Крутояров основательно округлился, приобрел еще большую дипломатическую верткость и полированную гладкость. Он с бодрым видом поднялся ей навстречу и вышел из-за стола.
— Хочу вновь напомнить, дорогая Наталья Ивановна, что я всегда вас высоко ценил и ценю. Знаю, что вы сомневаетесь в моей искренности, но я не в обиде, — проговорил он, указав ей на стул. — У нас были расхождения, но я всем говорю, что вы самый сильный педагог в районе.
— Зачем же я понадобилась? — спросила Наталья, как всегда действовавшая на самолюбие Крутоярова своей манерой уверенно и независимо держаться.
— Роно предлагает вам пост директора школы. Как видите, Наталья Ивановна, — это лучшее доказательство моего исключительного уважительного отношения к вам, — как можно проникновеннее выговорил Крутояров. — У меня нет сомнения, что вы справитесь с этими нелегкими обязанностями. А зла я на душе не держу.
«Интересно, знает он или нет, что брат Прохор не живет с Варварой? Не знает. Он бы воздержался мне предложить такой пост».
— Я не могу принять вашего предложения. У меня нет директорского таланта. Быть начальницей — не по мне. Спасибо, — отказалась Наталья.
«Как понять этих людей? Она же умная женщина! Сошлась с ничтожным пастухом, а теперь отказывается от такого выгодного места. Играет в оригинальность?» — думал Крутояров.
«Надо сказать про Прохора», — решила Наталья Ивановна.
— Я уверен, что вы передумаете, и мы подержим место директора вакантным, — сказал мягко Крутояров.
— Мы тут огорчены. Брат Прохор ушел от Варвары, — заметила, поднимаясь и как бы мимоходом, Наталья.
Сейчас же, едва она произнесла это, глаза Крутоярова округлились. Он быстро соображал, совсем ушел или же была обычная житейская ссора. Если первое — разрыв брата ее с заместителем председателя райсовета — это многое меняло, и в сознании Крутоярова была одна мысль: топить гордячку, не давая ей никуда ходу. Следовало, таким образом, все хорошенько выяснить. Опрометчиво поступать было опасно.
— Ничего, помирятся, — сказал он, выдерживая на лице все ту же маску-улыбку.
— Об этом даже не может быть и речи! — проговорила Наталья так решительно, что Крутояров готов был поверить; но, опытный и тертый, он не давал себя ухватить и продолжал с корректно-вежливой улыбкой смотреть на нее.
— Место остается вакантным, — повторил он, прибавив: — Конечно, на короткое время.
«А не скажи я о Прохоре, это время оказалось бы куда длиннее».
— Вы выместили злобу на Мише Крутикове и ни за что выгнали его из школы, — сказала Наталья Ивановна. — Парнишка по вашей вине бросил учиться.
Выражение лица Крутоярова не изменилось. Он гордился собой — за эту свою черту хладнокровного спокойствия, каким бы острым ни было положение. Он даже еще шире улыбнулся, но Наталья знала мелкую и мстительную натуру Крутоярова.
— Так ведь Крутиков крал и хулиганил. Вы же про это знаете очень хорошо, Наталья Ивановна.
— Не он крал — другие. Его подставили. У парня была золотая душа. Она такая у него была, а теперь совсем другая — по вашей вине! Вы с Щуровой виноваты, что Крутиков стал таким. Вы загубили и вырвали у него всякую мечту. Он стал считать себя козявкой. Радуйтесь: зло наказано. Только от такого «воспитания» потягивает могильным холодом!
— За что, интересно, я ему мстил?
— Вы знаете за что. Крутиков, ученик восьмого класса, наступил на вашу амбицию, назвав вас плохим учителем. Такое вы, понятно, переварить никак не смогли. И ринулись со всей беспощадностью на слабого, беззащитного подростка, у которого одна больная мать, даже не поинтересовавшись, как трудно пришлось ему с самого детства, — и Наталья вышла из кабинета.
«С такой прямотой хочет прожить жизнь! — покачал головой Крутояров, не в силах осмыслить этого. — И не понимает того, что мир не переделаешь. Видимо, придется ставить Щурову. Сволочь, но… надо». Крутоярову было неловко признаться себе, что за спиной Щуровой в областном центре стояли на высоких постах свои, надежно подпирающие ее люди.
Выйдя из роно, Наталья направилась вниз по узенькому переулку, в конце которого, у самой реки, чернела низенькая, уже отжившая свой век хатка Евдокии Крутиковой. Муж Евдокии умер лет восемь назад. Сама она давно уже хворала, живя на скудную пенсию по инвалидности. Евдокия знала своего сына и считала его хорошим и душевным. Она жестоко переживала и скорбела, что его отчислили из школы и потому, что связался с улицей, но в таком положении, еле двигаясь по хатке, волоча ноги, ничего уже не могла поправить. Евдокия теперь часто плакала и тихонько копошилась в своей обители — жила тем, что посылал день.
Когда Наталья вошла в хатку, Евдокия сидела около окна и что-то шила; в лице ее выразился испуг, ее теперь постоянно преследовал страх за сына. «Опять, должно, в карман залез!»