— Презираю вас, гадов! Шваль необразованная! — Анна будто оплеванная выскочила из магазина.
Про стычку с бабней в магазине было противно вспоминать. Не везло и с кавалерами — попадались либо беспробудная пьянь, либо в большинстве семейные, урывавшие десятку-две у благоверных, чтобы бедненько посидеть с демьяновской кралей в кафе. Все чаще Анна, одевшись во все лучшее, толкалась около новой гостиницы «Интурист», где останавливались иностранцы. У этих кавалеров водилась валюта, да и галантность — куда нашей-то Рязани до целования ручек! В ресторанах, в сигаретном дыму, подзахмелев, бранила все свое, при этом закатывая глаза, чтоб выходило интеллигентно (в ее понимании).
— Европа! А что у нас? Фи! Разве ж тут получишь гармоническое развитие?
— Можно немножко ездить Париж, — нашептывал кавалер.
У Анны перехватывало горло.
— Париж! С детства мечтала. Хоть бы глазком глянуть.
— Все возможен.
Но мечты о Париже канули — Анну начали выпирать из молодежного театра. Место понадобилось какой-то знакомой главрежа. Он стал придираться. Анна помалкивала, боясь разгневать, но однажды, не выдержав, высказала ему все:
— Сам бездарь без гроша в кармане. Сам ничтожество! Захочу — так ноги мне целовать будешь.
Однако он этого не сделал, и один из поклонников повел Анну в театр кукол. Директор театра, лысый, толстенький, в роговых очках, не сильно возрадовался:
— Посмотрим, что можете. Куклами управляют артисты, у вас же нет никакого образования.
— Мне в этой богадельне делать нечего, — рубанула на улице Анна, — дергай за нитки сам.
Иностранцы нравились Анне. Своих, русских мужчин Анна возненавидела. Правда, была трудность — она ни бельмеса не понимала в чужих языках, но все же как-нибудь приспособиться было можно. Потерпев поражение на актерском поприще, она теперь ухватилась за идею, можно сказать, мировую. Грезились окутанные голубым дымом Парижи, Лондоны, Вены… Чем лучше ее Дуська Титова, одноклассница, а вон как устроилась — укатила в Париж, выскочив за француза. При слове «Париж» у Анны загорались огоньки в глазах. «С такой внешностью мне должен быть открыт и Париж!» И Анна ничуть не сомневалась в подобной истине. Из Чухломы — да в Париж… Пусть не героично, но зато красиво. Один раз живешь — один раз должно улыбнуться тебе и счастье. Через знакомого Анна пролезла в дежурные гостиницы «Интурист». Тогда лупала глазами на подмостки, теперь — на иностранцев. Все же была несравненная разница. Но спустя месяц она захомутала лишь жителя далекой африканской страны Кении. Негр обещал ей рай при пятидесятиградусной жаре в его хижине. Понятно, что пахло далеко не Парижем. Длинный как жердь старый немец на каком-то лошадином языке нарисовал ей будущую жизнь в милом Мюнхене, — у Анны в глазах аж пошли радужные круги. Как и следовало ожидать в таких случаях, старый немец представился холостяком. Но старик исчез весьма внезапно, предварительно переспав с ней две ночи. Все же пахло так много обещающей Европой, не родной Чухонией, хотя она и сделала вывод: «Мужики-иностранцы такие же паскуды, как и наши».
После полуторамесячного сидения на стуле дежурной по этажу ее вызвал директор гостиницы.
— Вы уволены, — заявил он Анне, едва та появилась в дверях, — убирайтесь. Вы мне не нужны.
— Не очень-то покрикивайте — я не из робкого десятка, а у вас рыло в пушку. Мне кое-что известно, — дала она отпор.
— Вы не запугивайте. Завтра на работу можете не выходить.
— Ну и черт с вами! — она грохнула дверью.
Ах, Париж, Париж… Сидела в парке Блонья, глотала злые дурные слезы; над головой трепетала молоденькая майская зелень, орали грачи, все пело и радовалось жизни. Зло вытерла кулаком слезы. Мечты развеялись как утренний туман. «Дура, надо было искать солидного, с положением. Эти творческие — нищие, да еще с гонором. Надо искать начальников. У них черные «Волги», власть. Начальник обеспечит. А для женщины в том и есть гармоническое развитие. К черту начальников! Одна дорога — вон из Чухонии». Нащупала бумажку с адреском. Хотела выбросить, вспомнив про вставную челюсть того, кто дал, но ставила. «Нет, домой, домой, к сыну, к своим!» Встала злая, жалкая, потерянная…
В тот же день Анну понесло домой, в Демьяновск.
XXXI
Серафима под лопату сажала в своем огороде картошку. Она издалека, в начале переулка, увидела дочь. Сердце Серафимы стукнуло аж в самые ребра. «Идет-то, вишь не павою. Должно, сорвалась? То-то станут звонить да пересуживать. Ах, ты…»
Как заметила старуха, на шагающую Анну глазели люди. Не тот, чем в прошлом году, был ее нынешний приезд — это Серафима угадала, едва Анна приблизилась к своему забору. Теперь она несла свою голову не с гордостью — посрамленную. Глазели охочие до новостей соседи.
«Несчастная!» Серафима тихо ахнула и, почувствовав слабость в ногах, беспомощно опустилась на куль с картошкой. Анна неуверенно подошла к матери, сдержанно поздоровавшись с ней.
— Иди в хату, — тихо проговорила старуха, озираясь по сторонам.
Анна суетливо, без прежней своей горделивой осанки прошагала через огород. Материнская обитель показалась ей неизносно-крепкой со своими толстенными стенами, с темным потолком и большой русской печью. Убогий мирок, от которого она без оглядки бежала, опять окружал ее. Вспомнив те свои мечты навсегда вырваться отсюда, она громко захлипала и устало присела к столу. Серафима, сжав в куриную гузку губы, глядела чертом на дочку.
— Сорвалася, дурища! — выговорила мутно мать.
Анна устало горбилась, щурила будто присыпанные пеплом глаза на яркий, золотящийся луч, пробившийся сквозь цветы в горшках на окне.
Серафима, как ни крепилась, не могла сдержать слез.
— Обкурвилась, зараза! — крикнула она, шмыгая носом. — Артистка — людям на посмех.
— Маманя, ты молчи.
— Я те замолчу! — Серафима, сморгая на босу ногу калошами, суетливо заспешила в хату.
Вошли вовнутрь.
— Дальше-то куды? Чего делать-то станешь? — спросила Серафима, ставя на стол еду.
Анна вынула из чемодана небогатые свои пожитки; добришко ее лучше всяких слов сказало Серафиме, что дочка воротилась к разбитому корыту.
— Говорила, дурища, оглядаться! Какой-никакой, а он-то муж. Водки в рот не берет. Промеж вас — сын.
— Я к Николаю на поклон не пойду. Он меня не примет. Я с ним тогда говорила. Как тут мальчонка? Он у них?
— А где ж? Ко мне, стервенок, нейдет. Звала я его.
Анна холодно усмехнулась:
— Была б новость, ежели б пошел.
— Ты как, лахудра[8], говоришь, об своей матери?! — вскипела Серафима. — Насобачилась!
— Сама знаешь, какая ты есть.
— Спасибо, доченька.
— Маманя, не юродствуй.
— Постыдилась бы! Не след нам распаляться. Веди себя чинно. Надо наглядеть какую работу. А там, потиху-помалу, может, и с Колькой сойдешься.
— Возврата, видно, к тому нет, маманя, — Анна заплакала, вовсе уронив голову.
— Время укажет. Ты только хвост-то не ставь трубой. Будь обходительней. А куда ж хочешь рыпнуться насчет работы?
— Пойду опять в свой магазин. Должны принять, — решила Анна.
— Было б не худо, — одобрила, подумав, Серафима.
— Иди к ним за сынишкой. Я-то кланяться не собираюсь. Много чести!
После ужина Серафима надела свою плисовую курту, злая и напряженная, отправилась к родне. Дома была одна Дарья Панкратовна с внуком. Мальчишка недоверчиво косился на рябоватое лицо другой бабушки, и Серафима поняла, что он не хотел видеть ее.
— Пошли, деточка, мамка приехала, — сказала она как можно ласковее. — А мы, Дарья, не чужие. Нам нечего делить промеж собой.
— Когда воротилась Анна? — Дарья Панкратовна поняла, что Серафима говорила правду насчет приезда бывшей снохи.
— Только счас.
— А ты не обманываешь, ба? — спросил недоверчиво Вася.
Серафима обиженно вздохнула.
— Научен ты, маленький, словам-то недоверчивым. Да, видит бог, не злая я — стерплю. Про меня, внучек, языки треплют разное. Будто не люблю я тебя. Ну а я не в обиде. Ты-то помнишь, как за тобой ухаживала! Пускай язык отцохнет тому, кто распущает чушь такую. Это я-то не приголубливала тебя, я-то не впадала в нервность, как ты хворал? Боже ж мой! До чего бессовестны люди! И мамка твоя оклеветанная. Одна я знаю об… ней, какая она на самом деле. Ездила-то она не таскаться с мужиками. Наговоры! Завистники проклятые, да бог их простит. Мамка твоя хотела почище жизнь найти, чтоб не в нищете ты рос. Вот чего хотела твоя мамка. В актерки мечтала выйти.
Дарья Панкратовна не вымолвила ни слова. Она крепко поцеловала внука и повязала его мягким, пуховым платком. Когда Серафима взялась за дверную скобу, по ее спине будто стегануло ременным кнутом:
— Пускай Анна не рассчитывает на Колю!
— А ты, может, забыла, как ваш Коленька перед ей на коленках стоял? — сдерживая себя, спросила Серафима.
— Больше того зрелища не выйдет!
«Поглядим, кто перед кем станет! — не в состоянии преодолеть злобу, думала по дороге Серафима. — Курей считают по осени».
Вася отвык от своей матери. Он изучающе-спокойно смотрел в ее лицо, помнил его другим. Анна суетилась около сына, как это делают кающиеся матери, вдруг осознавшие свои обязанности перед детьми.
— Ты что, Васек, или позабыл меня? — допытывалась она, продолжая тормошить его.
— Это ты забыла нас с папкой, — ответил он, продолжая с недоверчивостью поглядывать на нее.
Этого-то больше всего, возвращаясь, боялась Анна, — отчужденности сына!
Она, всхлипывая, судорожно гладила его растрепанные мягкие, льняные волосы, с ужасом почувствовав, что до сих пор еще не знала настоящего материнства.
— Теперь ты будешь всегда со мной, сынок. С мамкой ведь лучше.
— У деда с бабой мне было хорошо, — Вася увертывался от рук матери. — Они меня любят. И я их люблю. Они хорошие.
— Вум у тебя ребятенка, — Серафима погладила внука по голове, но он снова отдернулся и спрятался за мать. — Вишь ты, настроили мальца против нас!