— За удобреньями, что ль, ездили? — спросил хозяин хаты у пожилого, не отрываясь от дела: он чинил сапог.
— Точно, — ответил тот, — надо сказать директору, чтоб трактора посылал.
— На колдобах и те сядут, — заметил самый молодой из них, лет двадцати парень, только что кончивший службу и еще не привыкший видеть в чем-либо непорядок. — Жуть неописуемая.
— А ты этакие дырки попробуй заделай, — сказал пожилой, — это тебе — Россия. Безбрежность.
В это время во дворе послышался лошадиный храп, и спустя немного по сеням зачмокали шаги, раздался требовательный стук в дверь, и через порог шагнул какой-то проворный, в длинном, набрякшем от влаги и потому кажущемся черным плаще человек.
— Проклятие! — выругался вошедший, снимая с головы капюшон. — Чтоб черт нюхал такую погоду!
— Не в пример надо к ночи помянуть рогатого, — пожурил его хозяин хаты.
— На земле, старик, нет ни бога, ни черта, — заметил вошедший с сознанием своего превосходства над убогими понятиями сего коптящего бесполезно небо жителя.
— А что ж есть? — спросил его, посмеиваясь, старик.
— Всему головой должен быть порядок, — проговорил человек, снимая плащ, отчего он сразу сделался вдвое меньше. — Невзирая на то, что я истинный патриот, я говорю: хозяйский порядок, не погнушавшись, нам надо перенимать в западных прогрессивных державах.
Вошедший человек был колучовский завхоз Юзик, возвращающийся в тележке с кустового совещания в Волочке и застигнутый ненастьем, тоже решивший заночевать здесь. Сейчас, сильно вымокший, он был похож на полуобщипанного гуся — с него потоком текла вода. Хозяин хаты, несмотря на то что гость чем-то не понравился ему, принес подшитые кожей валенки, чтоб тот одел их, и поставил на край стола красную пузатую чашку — все сидели около самовара.
— Порядок-то порядок, да и при ем можно белугой завыть, — съязвил пожилой рабочий, искоса поглядывая на Юзика.
— Оттого и есть — на тяп да на ляп! — с достоинством завхоза, призванного поучать рабочих, сказал тот.
— Всякой мелкой шешуры, начальничков, развелось порядком. Захребетников, — сказал молчавший до сих пор третий рабочий, по виду лет тридцати с небольшим, весело-насмешливые глаза которого выдавали острый и иронический ум; замечание свое он направлял против Юзика, поджидая удобный случай, чтоб наброситься и уничтожить его в споре.
— Некоторым, к примеру, дай волю, — веским тоном заявил Юзик, без стеснения подкладывая в чашку сахар.
— Мы не хуже других, — сказал старик — хозяин хаты.
— Кнутиком бы его, народец, а самому в рессорную тележку, — бросил рабочий с насмешливыми глазами.
На русской печи, за трубою, послышался шорох, кряхтенье, затем свесились ноги в шерстяных носках, и легко, будто молоденький, на пол слез сухощавый старик в синей сатиновой рубахе и в солдатских, завязанных у щиколоток бечевками штанах; из-под заросли густых бровей он недоверчиво и грустно оглядел всех своими голубеющими глубокими глазами и задержал их на лице Юзика. Колучовский завхоз с холодным любопытством, со своей стороны, уставился на него.
— Надо вести борьбу с темными элементами! — проговорил ворчливо Юзик, угадывая в слезшем с печи старике темного и шатающегося по земле человека. — В наше время, например, человек с сумой — есть враг общества, и его надо отправлять куда следует. И меня удивляет отношение к таким элементам отдельных руководителей. Я слышал, что в Демьяновске объявился, по сведениям, из дремучего леса старик, кажется, по фамилии Назаркин. Еще о нем наша райгазета писала с неверной трактовкой вопроса. Ну и совершенно правильно, что к нему начал прикапываться как облеченный, так сказать, полномочиями начальник отделения милиции. А что, понимаете ли, вышло? Он же, начальник, получил порицание! На выговоре настоял сам руководитель района, первый секретарь райкома Быков. Дело дошло до того, что он вынес на бюро. А если, сообразуясь с логикой, спросить, понимаете ли, кто он такой, старик? Какое-то ничтожество. Целые года прятался, говорят, в лесу. Отребье. Вполне возможно, что уголовник или предатель в войну.
— Нифедова-то этого, мил человек, скинули, — с удовлетворением сказал хозяин хаты.
— Как скинули? Когда?
— Говорят, на днях.
— Странно… некоторым, понимаете, образом! — пробормотал Юзик.
Старик, слезший напиться, был поражен услышанным настолько, что у него задрожали руки, и он с трудом удерживал расплескивающуюся кружку. Он, обессилев, опустился на табуретку. Свет проникал все глубже в его душу. Он так же, как и эти люди, напросился на ночевку, и добрый, сердечный хозяин хаты даже не попытал у него, кто он и откуда, и ему показалось, что старик, должно быть, нуждался в крове, как одинокий и, судя по его суме, просивший милостыню. Хозяин хаты не знал, что этот старик был Назаркин. Услышав же то, что Нифедов получил за него порицание, Назаркин почувствовал прилившие к горлу и глазам слезы, нагнулся, чтобы они не видели, что он плакал. «Стало быть, есть правда на свете! Есть правда, сколько ни топчи…» — неслись вихрем его мысли.
Юзик обернулся, окинув с ног до головы фигуру сидевшего понуро Назаркина.
— Зря, мил человек, наговариваешь, — возразил Юзику хозяин хаты, — мне свояк рассказывал, будток Назаркин за жизь муху не обидел. Семья его погибла в войну. И сам он фронтовик. Беда загнала его в лес. Беда да злые люди.
— Еще надо, понимаете, выяснить — может, служил старостой, — не придавая его замечанию никакого значения, сказал Юзик.
— Это я вам говорю как патриот, — вставил рабочий, глядя своими насмешливыми глазами мимо лица Юзика, что особенно взвинчивало того; подковырка возымела сильное действие, и Юзик уже обернулся, чтобы дать достойную сдачу, но проговорил пожилой рабочий:
— Нет, не старостой, а прошел скрозь фронты бойцом. Слыхал я, что он имел два ордена.
— Откуда же, понимаете, они явились — старосты да полицаи? С неба? Там, сообразуясь с логикой, вроде ангелы с крыльями, — тонко улыбнулся Юзик.
— Ах, дядя, дядя! — сказал не дающий ему спуску рабочий.
— Что «дядя, дядя»?
— Силен вы! — сказал молодой парень.
Назаркин тихо и все так же легко влез на печь, лег на расстеленный полушубок, стараясь соснуть, чтобы не обессилеть на новый день, но сон не шел к нему. Он лежал с открытыми глазами, глядя в потолок, и все больше и больше светлело его лицо. «Я думал, что все люди — злыдни, годные только кусать друг другу глотки. Теперь же я знаю, что есть правда и после ночи придет день. Правду во веки веков топтали, а она есть. Только трудно дается людям». Внизу, в хате, все угомонились, легши спать, и слышался лишь изредка глуховатый кашель хозяина-старика да звуки барабанившего по окошкам дождя. Еще всхрапывал и изредка бормотал какие-то бессвязные слова во сне Юзик. Назаркина наконец сморил сон, но он очнулся со вторыми петухами, когда еще все, кроме хозяина, спали; тот в закутке, при свете голой лампочки, опять чинил сапог.
— Что ж по рани? — спросил он его.
— Пора, — сказал Назаркин ободренным голосом, — спасибо, брат!
— Э, да за что? — махнул рукой хозяин.
— За все, — и он вышел на волю.
Дождь прекратился, и только с веток деревьев срывались и звучно шлепались большие капли. Май, ласковый май дышал ему в лицо, суля скорое тепло. В березовой роще зацвикал, зафьюкал и пошел, и пошел рассыпать колена соловей; растроганно улыбаясь, Назаркин отметил: «Кажись, чертенок, ныне первый!»
В Демьяновск он вошел, когда уже поднялось солнце и над городком стояла густая теплая мгла испарений. Кричали оглашенно петухи. На тишковом дворе Полкан со всем добродушием забил хвостом, как только увидел входившего Назаркина. «У них все так же крепко!» — с радостью отметил про себя он, оглядывая прочные надворные постройки. Иван Иванович, увидевший его в окно, торопливо вышел на крыльцо встречать.
— Как я рад, как я рад! — проговорил он с выступившими на глазах слезами, подталкивая его в сени. — Смелей. Хозяйка-то наша все глаза проглядела.
С огорода уже суетливо нахрамывал, махая рукой, Степин.
— Я ж говорил, что он сыщется! Как ни крути, а по такому случаю требуется бутылка, — заявил он.
— Не горюйте, сыщем, — заверила их стоящая на пороге, приветливо улыбающаяся Дарья Панкратовна.
Назаркин суетливо, с горячо стучащим сердцем шагнул через порог.
— Ну здравствуйте, братцы! Давайте-ка челомкнемся. А жизнь-то не остановить, идет себе! — проговорил с радостью. — Вчера был мрак, а нынче солнушко светит.
— Садись к столу. Мать, накрывай! — крикнул Иван Иванович.
— Сказать откровенно, мужики: руки чешутся по работе, — сознался Назаркин. — В бригаде-то у вас все то ж? В порядке?
— Кое-какие стоящие дела есть, — ответил Тишков.
— Меня… примете? — с прорвавшимся наружу волнением спросил он, и по задрожавшему его голосу, и по выражению лица можно было безошибочно угадать, что он много об этом думал и сильно боялся получить отказ.
Иван Иванович обнял его сердечно за плечи.
— Как же мы тебя не примем? Такие-то золотые руки. Вот славно — ты опять с нами!
— Ну спасибо, Иваныч! — Назаркин смахнул набежавшую от радостного волнения слезу. — А боле мне ничего не надо. Ну спасибо!
Иван Иванович достал из-под скамьи свой, который он берег пуще глаза, топор.
— Отныне, Матвей Силыч, он твой. Дарю. По рукам и топор! — добавил не без гордости за этакую вещь.
XXXV
В конце мая Быков, побывав в самом отсталом Глинковском районе, который только создавался, подал в обком докладную записку с предложениями о том, что следовало практически там сделать, дабы поднять его к жизни. В конце записки он, движимый желанием возложить на себя эту нелегкую работу, попросил направить его туда. Обком без колебания удовлетворил просьбу, назначив Быкова как лучшего партийного работника секретарем этого райкома.
— Тебе там будет очень трудно, — сказал ему первый секретарь обкома партии.
— Ничего, — только и ответил Быков.