рез Заказ дороги едва проглядывали из травы. Явно глохнул этот старинный путь…
Впереди засветлело, и опять почуялся запах спелой ржи. Сразу от опушки шло яровое поле, и по другую сторону дороги под лучами солнца золотился лен. Уже лежала родная колучовская земля. Место, к которому он вышел, звалось Мокрым лугом. Стояли целыми гнездами милые ржаные полевые васильки, уже с шелково-темноватыми кисточками, какими они становятся к полному созреванию, бирюзой голубела свинячья цибулька, пунцовела веселая и нарядная мать-и-мачеха, лютовала в позднем, бабьем цвету иван-да-марья. «Силы-то сколько! Нет, брат, вовек жива земля!» — будто с кем-то споря, подумал Иван Иванович.
Дорога пошла уклоном, и за ветлами старых лип он увидел почерневшую, но все еще не порушившуюся водяную мельницу. Драночная крыша ее посутулилась и никла к земле, зиявшие дырами крылья тихо скрипели, будто выговаривая: «Хочу жить, хочу жить!» Внизу, где некогда с гулом скатывалась озерная вода, приводя в движение и в работу мельничные жернова, густо хряснула жирная осока. «Всему, брат, время!» — подумал Иван Иванович. Он поднялся на взгорье и тут с пронзительностью увидел не далее как в полуверсте свое Колучово. Теперь от него осталось девять хат. Чем ближе он подвигался к родительскому подворью, тем тяжелее становился его шаг. Весь бугор за речкой, где не так еще давно теснились дворы, был уже распахан и засеян льном. Хата сестры чернела крайней в бывшем проулке, выходя прямо в поле. Большая низинная луговина, где стояли пятистенные и крепкие дворы Ступиных и Лычковых, забурьянилась травою — метлы полыни и лебеды доставали Ивану Ивановичу до лица. Соломенная крыша сестриной хаты хоть и старая, но все еще прочно оберегала жилье. На другой стороне проулка стояла хата Мышкиных, тоже старая, но, как и сестрина, еще не пошатнувшаяся в своем основании; только и в том, и в другом дворах были выломаны плетни, что больше подчеркивало силу разрушения. Ниже по проулку стоял, светлея голубыми наличниками окон, небольшой, но опрятный домик Степана Северинова, — Иван Иванович знал, что всеми отверженный, ненавидимый старик там сидел теперь один. Когда-то, и не один раз, Северинов ходил в председателях колхоза, принес людям очень много зла и теперь, покинутый детьми и миром, доживал свою длинную беспутную и вредную жизнь. Редко показывался он во дворе, лишь по ясной, летней погоде вылезал из берлоги на свет божий и, сев на скамейку под окном, глядел недоверчиво и угрюмо вокруг. Иван Иванович долгим взглядом посмотрел на дом Северинова, показавшийся ему, несмотря на опрятность, нежилым. Мысли его прервал визгливый крик старух. Из-за угла выбежали три старухи, к ним поспешала четвертая — худая, в желтой кофте и босая. У этой был в руках ухват, служивший ей сейчас оружием. Она размахивала им, норовя достать до плотного мужчины — это был директор совхоза Карманов, — двигавшегося на некотором расстоянии и повторявшего одну и ту же фразу:
— Вы отсталые элементы! Прекратить галдеж!
— Я те смажу по сопатке, черт! — кричала старуха в серой кофте, приходя в еще большее ожесточение.
— Ишь чего вздумали! Порешить деревню! А вот такого не нюхал? — шедшая первой, высокая и рябоватая, старуха угрожающе надвинулась на мужчину.
— Гражданки старухи! — проговорил тот, должно быть теряя остаток терпения. — Есть вышестоящее решение. Деревня как точка ликвидируется, потому как нету перспективы… — Он не договорил, увернувшись от вжикнувшей хворостины, и Иван Иванович увидел свою сестру, выбежавшую с ожесточенным видом из-за ракиты; вдали, в переулке, хромала, поспешая на помощь, еще одна старуха в черной кофте и в калошах на босу ногу — Иван Иванович узнал Феклу Матвеиху. Мужчина в куртке и промасленных штанах, видно механизатор, подошел к директору совхоза Карманову:
— Может, маленько обождем?
— Давай доку́мент, что дозволяется ломать! Подай сюды! — закричала Фекла Матвеиха, размахивая руками.
Старухи угрожающе подступили к Карманову.
— Даю сроку два дня. Через два дня всем переехать, — сказал Карманов, глядя на особо воинственную Матвеиху. — Квартиры мы вам выделили. Чего еще надо? В пятницу утром трактор приедет рыть хаты. Тут будем строить птицефабрику.
— Чтобы без базару, надо понимать прогресс! — заметил завхоз Юзик, невысокий, худощавый, желчного вида человек в выгоревшем плаще, лет около шестидесяти; он важно, зажав под мышкой свой облезлый портфель, проследовал к газику за Кармановым.
Старухи, разгоряченные и взволнованные, продолжали стоять на месте, и, как видел Иван Иванович, в их сознании не укладывалось то, чего от них требовали: покинуть насиженные гнезда и переселиться в поселок Титково. Но ожесточение прошло, и все отправились по своим обреченным дворам. В Ямской стороне, где оставалась одна хата, лаяла с подвывом собака.
— Давненько не казал носа, Иван, — сказала Марья брату, входя с ним на свой затравевший, являвший признаки запустения двор. Плетень во многих местах скособочился, крыльцо подгнило и вросло в землю, кое-где под застрехами была повыдернута солома, однако хата все еще прочно и нерушимо стояла на своем основании. Все те же радовали глаз деревянные петушки на фронтоне и искусная оконная резьба — дело отцовских рук. В сенях стояли разные кадушки, сита, ступки и были свалены в кучу многочисленные сушеные травы и коренья с лечебными свойствами, в которых сестра Марья понимала толк. Сейчас все это громоздилось в хаотическом беспорядке, свидетельствующем о близком разорении и переезде. Еще более прочный и обжитый вид являла хата внутри, несмотря на вытащенный на середину скарб; на кровати перевязанная шпагатом вздымалась горой огромная красная перина, но пожелтевшие фотографические карточки по-прежнему находились на своем месте на стене между окошек и так же, как помнил Иван, теснились горшки с цветами и краснели анютины глазки на подоконниках. Особенно прочной, неизносной, хоть и с обившейся побелкой, выглядела русская печь.
— Все неуправка, сестра, — оправдывался Иван Иванович.
— Нонче всем отчегой-то неуправка. Куды-то, глупые, бегуть, — проворчала Марья, смахнув соринки со стола, видно намереваясь угостить чем-то брата.
Иван сел на лавку; в красном углу, над его головой, светился рубиновый огонек лампадки и чернелся лик иконы.
— Стронь-ка нас! — Марья вытащила ухватом из печи чугунок.
— Я сытый, Маша, ты не хлопочи. Долго ж вам тут не усидеть, — вздохнул брат.
— Бабка надвое сказала! — отрезала с уверенностью Марья.
— Раз есть указание, то снесут.
— На кой ляд нам желтый ихний домина? Я сроду в теплый нужник не ходила. Садись, садись, не кочерыжься, Иван. Ай тожить настропалился хаты наши хоронить? — Марья воинственно ухватила жилистыми руками большой начищенный медный самовар и, налив его водою и поставив на загнетку, начала вздувать огонь; спустя немного в хате приятно запахло подгорающими шишками.
— Ты здорова, Маша? — спросил брат, радуясь ее неизменному жизнелюбию.
— Подтроху. А у вас-то тама как?
— Гости наезжали. Зинаида с семейством.
— Объели, стало быть?
Иван Иванович не ответил и спросил затем:
— Ну а ты-то что ж? Может, к нам переберешься?
— На своей-то земельке и помирать легше. Куды мне строгаться-то? — отмахнулась Марья.
— Верно толкуешь, — подтвердил Иван Иванович. — А деревня… наша когда-то изобильная была!
— Я с свово угла не стронусь.
Брат и сестра вышли в просторные сени. Ивану Ивановичу доставляло огромное удовольствие дотрагиваться до кадок и разного, теперь уже не нужного, хлама, и он разволновался до слез, когда увидел дубовую, рубленную еще дедом, зыбку с медными кольцами. Смахнув влагу с ресниц, растроганно произнес:
— Да ведь и ты, и я в ней пеленки мочили!
— Теперчи на дрова в печку, — махнула рукой Марья.
— Как там на кладбище? — спросил Иван Иванович.
— Перерыли наскрозь. Мертвым покою нету!
— Пойдем-ка глянем.
Кладбище лежало на Боговой горке, — там не так еще давно зеленели погонные деревья, теперь же ютилось оно почти нагое, и издали Иван Иванович заметил какую-то начатую постройку у самых крайних могил.
— Коровник, вишь, налаживають. Будток места нету, — пояснила Марья, поймав вопросительный взгляд брата.
— Удивляться нечему, если директор живет на голом рассудке.
Стройка находилась в самом разгаре; вокруг нее на большом пространстве была вытоптана, перекопана и выбита машинами земля.
Над чьей-то могилкой на потускнелой дощечке были выжжены и горюнились слова: «Ищи не усладу, а оный покой». Чья-то душа роптала — Марья это чувствовала.
Могилы стариков Тишковых находились на склоне оврага, прорытая траншея подступала вплотную к оградке. Брат и сестра прошли в заскрипевшую дверцу и сели на врытую в землю скамейку. За кустом жимолости блеяла коза, и откуда-то послышалось хрюканье.
— Пшел отседа, нечистая сила! — вдруг страшным голосом закричала Марья и замахала руками.
Большой клыкастый со своей острой, вытянутой пастью и вздыбленной шерстью дикий кабан, урча, вылез из-за осевшей ржавой ограды; он грозно и глухо рыкнул и исчез в высокой, по пояс, траве. Иван Иванович знал о рыскающих по окрестным лесам кабанах, появившихся тут, по всей видимости, из-за малолюдья.
— Изыди, проклятый, пошел! Изыди, нечистый! — продолжала невпопад бормотать Марья, хотя кабана уже давно не было видно; старухе в первый миг, как она его увидела, показалось, что это и правда вылезла из преисподней нечистая сила, дьявол, явившийся не только искушать людей, но и за душами покойников. Брат и сестра долго стояли молча над родительскими могилами, пока не послышались голоса. Подошли одетые во все черное Фекла Матвеиха и Дарья Зотова.
— Карманов баил, быдток погост запашуть, — сообщила Фекла.
— Надо к начальству идтить, — сказала веско Варвара. — Ай места ему, дурному, мало?
— Кладбище трогать не должны. В случай чего, я в райком пойду, — пообещал Иван Иванович.
— Ох, господи, волосатый-то как вылез — у мени, девки, в грудях обмерло все, — призналась Марья.