их лес сирота, и приводил в пример зайцев, которые сделались ленивыми и утратили понятие страха.
II
Сразу как-то после холодов выехали на охоту Иван Иванович с сыном Прохором и Князев. День занимался мглистый, низко нависающее небо было мутно, мягко переходило в поля, порхал млявый снежок, и свежо, крепко дуло из-за чернеющих соломенных ометов, из-за нагих, редких, стоявших на опушке дубов. Погода стояла самая охотничья. За дубами дыбился сизый осинник, пошли несметные сугробы, перечеркнутые крестиками мышиных и вороньих следов. Новое и отрадное чувство испытывал Иван Иванович, услыхав гон своей рыжей гончей Подранки. Он знал, что в Заказе находился одинокий матерый волк, который должен был, когда начали гнать от займища, двигаться в сторону лаза. Между неглубоким оврагом и стенкой осинника стал сам Иван Иванович: он числился лучшим охотником и не мог промахнуться. Звенящий голос Подранки, начавшей гон от южной опушки Заказа, заглушил звук рога, в который трубил старик Князев. Двигавшийся левее Князева Прохор пустил остальных двух собак и налег на лыжи, боясь проглядеть выход волка в старый лес. Он был разгорячен, глаза его горели; ничто на свете так не возбуждало его, как охота. «Только бы не упустил батя!» — думал он с замиранием сердца.
Князев спокойно и оглядчиво, со знанием дела, двигался по лесу, через ровные промежутки покрикивая и постукивая короткой палкой по стволам деревьев. Иван Иванович не ошибся: в Заказе бродил единственный уцелевший старый волк. Как только послышался гон Подранки, а затем за звуком рога других собак, волк снялся с места и тронулся в восточную часть Заказа, по направлению к лазу, все время обманчиво меняя направления, чтоб перехитрить собак. Лай то удалялся, то приближался, то временами вовсе угасал, но опытный, матерый зверь не мог обмануться, что его обложили, и, ровными, сильными прыжками миновав густо заросший овраг, поднялся на поросший молодым дубняком изволок и прислушался. Гон шел уже не так далеко, и по голосам собак волк безошибочно определил, что они хорошо знали дело травли и представляли опасность для него. По тянувшему ветру со стороны лаза, несмотря на большое расстояние, волк определил, что там находился человек, но он знал, что нужно было, сколько хватало сил, двигаться все-таки туда, чтобы скрыться в глухом и старом лесу — на Гарях. Это было единственное, что вело к спасению, и потому он вновь налег на свои мускулистые, сильные ноги, инстинктом угадывая полузанесенные свежей порошей тропы.
Иван Иванович охотничьим нюхом, главным образом по голосу умной Подранки, угадал о присутствии травленого волка, но он не радовался этому. Раньше, когда обкладывали зверя, его охватывало веселое настроение и он испытывал то особенное счастье, которое доступно только истинным охотникам; но не такое чувство владело им теперь. Чем ближе к нему приближался гон, тем печальнее делалось лицо Ивана Ивановича. Не потому, что он жалел убивать зверя, но потому, что тот был одинок и с его исчезновением оставался сиротою лес. Как ни странно, но ему хотелось, чтобы волк оторвался от собак и не вышел бы на него. Но, думая так, втайне он все же пристально и цепко, с охотничьей хваткой следил за пространством — за пологим, поросшим редким березняком спуском в лощину, за которой темнел спасительный для волка лес — Гари. В напряженном ожидании прошло какое-то время. По лаю Подранки и Бугая Иван Иванович определил, что волк находился совсем рядом. И действительно, он увидел за можжевельником белесую спину, красиво вытянутую острую пасть и передние ноги матерого, двигавшегося во всю силу прямо на него. Выглянувшее из-за края тучи солнце осветило поляну; вытянутый в струну волк, освещенный золотящимся светом, был очень красив. Иван Иванович сумел разглядеть его красноватый, будто подпаленный подгрудок, ровную, гладкую шерсть на спине и четко рисующуюся, остроточеную пасть — все это указывало на особую породу волка. Иван Иванович лихорадочно раздумывал, стрелять ли ему или же выпустить зверя на Гари? Его подстегивал охотничий зуд, но, как никогда раньше, удерживало сострадание к одинокому волку, с исчезновением которого вовсе осиротеет лес. В это время волк, миновав промоину, очутился шагах в пяти от него. Глаза человека и зверя встретились. Холодные печальные светлые глаза волка просили о пощаде, и что-то дрогнуло в это мгновенье в душе Ивана Ивановича. Инстинкт охотника уступил место чувству жалости к одинокому зверю. «Не ходи, дурак, босой… Беги скорей! Черт тебя возьми совсем…» — бормотал про себя Иван Иванович, опуская ружье и одновременно с удовольствием отмечая отличный гон собак. Волк, как бы почувствовав, что он спасен, с удвоенной энергией поддал ходу, перескочил овраг и исчез в лесу Гарей. Подранка остановилась, кончила преследующий брех и, недовольная тем, что все произошло не так, как должно было, остановилась на спуске в овраг. Бугай и Дудак, огненно-рыжий, со звездой на лбу кобель, тоже кончили гон и, будто оправдываясь, что они ни в чем не виноваты, побрехивали и виляли хвостами.
Прохор и Князев, оба разгоряченные азартом травли, подошли на лыжах к Ивану Ивановичу.
— Ты чего не стрелял? — спросил Князев, утирая исподом шапки мокрый лоб.
— Пускай шатается. Пожалел, — сознался Иван Иванович, конфузясь за свой поступок перед ними.
— Тю, батя! Упустил из-под носа, — с сожалением сказал Прохор.
— Пожалел я его.
— Э, бес с ним! — махнул рукой Князев, вынимая папиросы.
От полноты охотничьего азарта Прохор сорвал с плеча ружье и выстрелил, никуда не целясь, поверху кустов орешника; эхо выстрела, набирая высоту, удалялось в пространство. В тех кустах вдруг кто-то тихо вскрикнул…
Они не двигаясь стояли с минуту.
Прохор почувствовал страх оттого, что, возможно, он ненароком убил какого-то человека.
— Я ж стрельнул поверху, не может быть… — проговорил он невпопад.
Иван Иванович первым зашагал в ту сторону, Прохор и Князев тихо последовали за ним. Глухоманную тишину нарушало только сухое, жестяное карканье ворона да шорох нетронутого снега, по которому скользили лыжи. Когда приблизились к кустам, за поваленным деревом послышался испуганный голос:
— Что вам тут надо?
Они остановились, не зная, что делать.
— Выйди к нам, человек, — сказал Иван Иванович.
— Чего вам от меня надо? — повторил опять тот же одичалый голос. — Я жил один. С богом, — прибавил человек.
Можжевеловые ветки пошевелились, и они увидели за ними поднимающуюся с земли смутную фигуру.
Теперь можно было хорошо рассмотреть человека. Тот стоял во весь рост перед ними. Он был худ и настолько оброс волосами, что не угадывалось выражения лица. И на голове, и в бороде белелись пронзительные клочья седины. Под косматыми, сросшимися на переносице бровями поблескивали грустно и угрюмо глубокие глаза. Точно не живой, живущий в нашем понятии земной жизнью, человек стоял между можжевеловыми и ореховыми кустами, а какое-то привидение. Одежда его состояла из волчьей дохи, болтавшейся на нем как на палке. На ногах его были серые, должно быть им самим сшитые из волчьей шкуры, унты. Заячья шапка с надорванным ухом была насунута до самых глаз, что придавало его лицу еще более свирепый вид. Под дохой не угадывалось рубахи, и в отвороте виднелась худая, костистая, поросшая седыми волосами грудь. И Иван Иванович, и Князев в его лице уловили какие-то смутно знакомые черты. Человек расщепил губы, отрывистым и печальным голосом спросил:
— Зачем вы меня нашли?
Во всей его позе угадывалось отчуждение от людей. Однако Иван Иванович уловил, что глубоко запрятанная тоска глодала душу этого странного существа. Он сдвинул назад шапку, обнажив просторный, изрезанный морщинами лоб. Иван Иванович сделал еще два шага к нему, внимательно приглядываясь к лицу одичавшего скитальца, копаясь в своей памяти и припоминая, где он мог видеть его… Может быть, даже не только видел, но и знал, но когда и где? Все большое, громоздкое, костлявое тело его сотрясала глухая, внутренняя дрожь. Он почувствовал бессилие и прислонился к стволу осины. «Сгиньте, сгиньте!» Однако глаза его, когда с ними встретился Иван Иванович, говорили совсем другое, — они тянулись к душе человека, натосковавшись по ней.
— Ты, стало быть, в лесу живешь, брат? — спросил в гнетущем молчании Иван Иванович.
— А вам какое дело?
— Чего ж злобиться? Мы тебе не враги, — сказал Князев.
— Господи, зачем вы меня нашли?! — повторил он с трепетом, будто малое дитя.
— Человек к человеку должен идти. Иначе как жить-то? — спросил Иван Иванович.
— Ты лучше рассказал бы про себя, — попросил Прохор как можно мягче.
Человек отошел шага на три, внимательно оглядел их, что-то обдумывая, долго смотрел в землю и, тяжело вздохнув, ничего не говоря, двинулся на своих широких самодельных лыжах в сторону Гарей. Они в молчании последовали за ним. Миновав поросшую мелким осинником поляну, человек дико оглянулся на них и, сложив ковшиком губы, издал улюлюкающий звук, и тотчас из густого ельника, покряхтывая, вышел старый медведь. Увидев людей, он рыкнул и повел по сторонам своей лохматой головой, но как только человек издал какой-то протяжный звук, тот с самым добродушным видом стал помахивать лапой, изображавшей гостеприимство.
— Вырастил сиротку, — с неожиданной для мужиков лаской в голосе проговорил человек, и на его заросшем лице засветилась добродушная улыбка. — Ну, ну! Пошел, Миша, спать.
Медведь, потягиваясь, покорно исчез в ельнике; сбоку его, шагах в пяти, человек разгорнул хвою, и мужики увидели холмик, образующий крышу, и над самой землей два маленьких оконца. У входа был раскидан снег; некрутые ступени вели вниз, в это странное жилище, напоминавшее полуземлянку или врытый в землю крохотный домик. Человек легко свистнул, и на узенькой тропке показалась голенастая пегая охотничья собака с красноватыми ободками вокруг глаз, помахиванием хвоста приветствовавшая своего хозяина и не обратившая ни малейшего внимания на посторонних; собака прыгнула на грудь хозяина и, лизнув его в щеку, стала спускаться по ступенькам следом за ним. Демьяновцы вошли в крошечную комнатку, где стояли самодельная кровать и еловый, хорошо сработанный, как заметил Иван Иванович, без единого гвоздя стол. В другом углу находились небольшая печка и лавка около нее. С шестка возле печки свисали какие-то сухие травы. У двери на гвозде висел серый выношенный пиджак — и это все, что было в таком отшельническом жилище человека.