— Другое время, Матвей, — другие и песни.
Назаркин выронил из рук сумку и заплакал.
— К чему ж жить? Зачем? — спросил он неожиданно зазвеневшим голосом.
— Ты жизни понадобился, ежели родился. Для чего-то да все мы являемся сюда. Пошли в баню. Не сумяться, брат!
Он не без страха согласился:
— Бельишка-то у меня никакого нет.
— Все, родной, собрала, — сказала Дарья Панкратовна. — Иван, идите одни, без меня. Я вам тут чай сготовлю.
— Нехорошо, мать. Зачем же нам раздельно идтить? — возразил Иван Иванович. — Тридцать годков вместе ходим. Нехорошо.
— И верно, что нескладно, — согласилась Дарья Панкратовна. — Уж я сейчас, одною минуточкой, — прибавила она.
Назаркин в это время, любуясь ими, смотрел на них.
— Тебя я, Панкратовна, чтой-то не припомню? Видать, не демьяновская сама?
— Из Мясников, отец.
— Люди-то ноне… непонятные мне. Переменились.
— Тридцать годков — срок, Матвей Силыч.
Дарья Панкратовна быстро собралась, и они отправились в баню.
Слух о его возвращении быстро распространился по Демьяновску: разнесли вездесущие бабьи языки.
Через участкового Зубилова о проживании Назаркина у Тишковых стало известно начальнику районного отделения милиции подполковнику Нифедову. Два слова нужно сказать об этом человеке. Нифедов любил порядок, но такой, чтобы всякий житель его подведомственной местности «был по струне», как он выражался. А кто был не по струне, на того Нифедов глядел в оба глаза.
— Когда он возник? — уточнил Нифедов, угадывая сочувственные нотки в голосе участкового, когда тот доложил о появлении в городе странного старика.
— Неделю назад.
— Справки наводил? Не предатель?
— Нет. Войну прошел честно.
— Ты, часом, не одобряешь его?
Маленький, тщедушного вида, с неизменным фронтовым еще планшетом в руке участковый старший сержант Зубилов в покорной позе стоял перед начальником.
— Всякий человек имеет свою душу, товарищ подполковник.
— А это кто тебе сказал? Ты должен блюсти порядок на своем участке. Одурманился по невежеству опиумом, Зубилов! Ты у меня давно на глазу. Паспорт он имеет?
— Нет.
— Так. Доставь-ка его ко мне.
— К такой мере, товарищ подполковник, не следует прибегать, — с тактом подчиненного посоветовал Зубилов.
Большой, громоздкий, с тяжелым подбородком и со своими редко мигающими глазами, силу которых он любил испытывать на людях, Нифедов встал за столом.
— Мне видней, как поступать. Исполняй обязанности и поменьше рассуждай.
— Старик напуган — может на всякое решиться. Я… я, товарищ подполковник, не поведу его. Что хочете со мной делайте, — окончательно уперся Зубилов.
— Ты, может, забыл, что находишься на службе?
— Не забыл. Привесть его в отделение — значит доконать вовсе старика.
Нифедов с минуту молча обдумывал, как быть.
— К человеку, понятно, мы должны подходить разносторонне. И я, Зубилов, не такой чинуша и не злодей. В Столбове Мызина, помнишь, именно я спас от тюряхи — и видишь, не ошибся. Теперь Мызин на Доске почета в совхозе. И к старику надо подойти разносторонне и с умом. С умом, но не с одной жалостью. Жалость без ума — вредная. Тридцать лет просидеть в лесу — тут что-то темно. Надо приглядеться к нему. Может, так, а может, и этак. Все бывает. Ладно, иди, — Нифедов махнул рукой и, подумав, перед вечером отправился к Тишковым сам.
«Черт их знает! — подумал он, входя в их калитку и глядя на ярившегося Полкана. — Развели собачник. Собственническая стихия захлестывает. Ставил же я вопрос перед Быковым об их полном искоренении. Так нет — отверг. Странный у нас нынче секретарь».
Иван Иванович с большим трудом угомонил ярившуюся собаку.
— Дурная псина! — строгим голосом сказал Нифедов, глядя на маленького Тишкова. — Где твой жилец?
— В хате.
Назаркин сидел с краю стола и точил пилу. Он в смиренной позе встал перед ним.
— Кто такой? — зычным басом спросил Нифедов, остановив свои тяжелые глаза на его лице. — Не советую врать.
— Человек, — ответил испуганно Назаркин.
— Вижу, что не рыба, — похвалив самого себя за остроумие, еще строже сказал Нифедов. — Где твой паспорт?
— В лесу он мне не требовался.
— А чего явился?
— На то было мое желание. Человек волен поступать, как он хочет.
Относясь к такому выводу, как к вредной утопии, Нифедов назидательным тоном заметил:
— Оставь, старик, сказки. Кто ты есть? Говори все начистоту! Так для тебя же будет лучше.
— Мне нечего говорить.
— Какой черт тебя потащил в лес?
— А ты поймешь мои слова? — спросил тихо Назаркин.
— Постараюсь.
Назаркин вдруг весь сник и опустил голову; тайное предчувствие, что он никому не нужен и его не примут обратно к себе люди, сбывалось — так он подумал в эту минуту. И он замкнулся, глядя себе под ноги.
— Он не подсудимый, чтоб его допрашивать, — вмешался Иван Иванович.
— Мне известно о твоих причудах, Тишков, но не советую тебе приманивать темных типов, — суровым тоном бросил ему Нифедов.
— А чего вы нас стращаете? — вступила в разговор Дарья Панкратовна.
— Во всем, гражданка, должен быть порядок, — заметил строго и нахмурясь Нифедов. — Пойдешь со мной в отделение. Там разберемся, — кивнул он Назаркину.
— Я тоже пойду, — сказал решительно Иван Иванович.
— Прыток ты на старости!
Назаркин, ничего не говоря, взял свою котомку и последовал за ним. Так, покорный судьбе, он прошагал в другой конец городка — до отделения милиции.
Иван Иванович остался ждать его на улице. Весь окоченев, он около часа проторчал на продутом ветром дворе, затем вошел в отделение.
— Разберемся, а ты ступай домой, — сказал ему дежурный.
— А чего разбираться? Я до райкома дойду.
Дежурный — молодой лейтенант — расщепил в скупой улыбке губы:
— А ты что думаешь, мы тут чурбаны? Не волнуйся. Проверим и выпустим.
Посидев короткое время в комнате дежурного, Иван Иванович отправился в райком партии, решив рассказать все самому Быкову. Тот только что провел совещание и находился в кабинете.
— По какому вопросу? — строго спросила секретарь, оберегавшая своего начальника от посетителей и считавшая, что народ разбаловался и занят только тем, что ходит вышибать себе поблажки. — Если насчет квартиры, то товарищ Быков ничем не может помочь. Он этим не занимается.
— Человек гибнет, милая.
— В каком смысле?
— В самом что ни на есть прямом. Мне туда, гражданка, надо, к самому Федоровичу!
Технический секретарь Дунькина, тридцатилетняя незамужняя девица, в душе своей была твердо убеждена, что она — великий человек, способная вершить судьбы людей, и что если не добилась высокого поста и положения, то лишь из-за своей дурацкой фамилии, которая сильно конфузила ее. Народ же, считала она, необходимо держать в ежовых рукавицах, и что получи она большую власть, то показала бы, как ему, народу, следует себя вести.
— Входите смелее, — кивнул головой Быков Тишкову. — Здравствуй, отец. Как же, помню парилку. Ты меня тогда крепко ухлестал. — Он улыбнулся. — Чем жив?
Иван Иванович в двух словах обрисовал суть дела, что заставило его прийти к нему.
Владимир Федорович Быков был сильного сложения, с густой темной шевелюрой, в которой не просматривалось еще ни единого седого волоса, с крупным открытым лицом сорокалетний мужчина, приветливый и внимательный в обращении с людьми. Он много полезного сделал для района, и его ценили демьяновцы.
Выслушав горькую историю жизни человека, Быков тяжело вздохнул. История эта была исключительная, горькая и трагическая. Он мысленно представил все то, что лежало в озябнувшей душе человека, и его охватила глубокая скорбь. Он перенес страдания Назаркина на самого себя и на свою семью, и опять его взбудоражила мысль о том, что ни один живущий счастливый человек не может быть спокоен, если он знает, что где-то великое горе у другого. Его сердце не могло не вмещать чужую боль, и он чувствовал себя всегда несчастным, когда узнавал, что кто-то был незаслуженно втоптан в грязь. Он позвонил Нифедову, велев сейчас же приехать к нему вместе со стариком. Он также вызвал к себе председателя райисполкома Митрохина, и, пока те ехали, он разговорился с Тишковым, входя в мелкие подробности его домашнего хозяйства и жизни.
— Какое, по твоим приметам, будет нынче лето? — спросил Быков.
— Видать, сырое.
— Что ты скажешь, если мы литвиновские поля пустим под семеноводческое хозяйство?
— Земля там подзадичала, но ежели удобрить — зародит.
Вошли Нифедов и Назаркин, казавшийся сейчас особенно жалким, забитым, испуганным и несчастным. Он озирался и бессознательно перебирал руками. Быков цепко и пристально рассматривал старика, сознавая все то, что творилось в его душе. Человек этот, как он видел, находился на грани отчаяния, и, должно быть, для него не существовало иного мнения о мире, как о сплошном несправедливом зле.
— Как ваше имя и отчество? — спросил Быков с состраданием к его горю.
— А вам не все равно? — затравленно огрызнулся тот.
— Темный тип, — заметил Нифедов, озадаченный и обеспокоенный вызовом к секретарю райкома и соображающий, как обвинить старика, если всплывет разговор о рукоприкладстве в отделении.
— Силы моей нету ответить. Бей по другому глазу, — сказал Назаркин.
— А кто тебя бил? Сам об камень на дороге шлепнулся. Ты это брось, понимаешь, поклеп возводить! — Нифедов сдерживал себя, произнеся это и начальственным тоном, и одновременно, в присутствии секретаря, тоном подчиненного; он не желал уронить своего достоинства в присутствии мужиков и в то же время, тертый и изворотливый, побаивался Быкова.
— Хорош камень! Как же, тебе вера, — Назаркин с жалким достоинством распрямил спину.
Быков с минуту обдумывал, стоял посередине кабинета, затем подошел к столу и позвонил прокурору.
— Сегодня был позорный факт мордобития в отделении милиции. Выясни и накажи виновных по закону, невзирая на должность. Били старика Назаркина, которому нужна поддержка и помощь.