На другую же весну Бобков опять уехал на помощь целинникам, у него не дошли руки до основательных посадок, и он отложил это дело. Нынче, как узнал Бобков, посылка на целину не предвиделась, и, приглядевшись к Тишкову, он решил привлечь его.
— Какой разговор! — сразу же согласился Яков. В субботу утром он стал собираться на это дело.
— Это что еще такое? — спросила недовольно Вероника Степановна, усмотрев в том его святую наивность и безалаберность. — Тебе что, больше всех надо? Даром ишачить. Выбрось из головы!
— Голо ж, неприютно, — пожал плечами Яков.
За саженцами пришлось ехать в лесничество под Внуково, они истратили десять рублей, и Яков попросил Бобкова не говорить ничего жене про денежную потрату. Выгрузив деревца, они принялись за посадку. В охотку работа пошла очень споро. В окнах, как два года назад, опять появились лица любопытных. Яков чуял запах земляной сыри и все больше добрел и успокаивался, лопата играла в его руках. Он поражался самому себе, что с такой жадностью копал эти несчастные ямки. Когда половина березок уже была посажена, появились Недомогайлин и муж Серафимы Иосифовны Шпаков, короткий и толстенький, в как бы обтягивающих подтесанный зад джинсах и куртке.
— Я очень люблю физическую работу, но, к сожалению, у меня мало времени, — сказал Недомогайлин, берясь за лопату.
— Работа с землей облагораживает, — заметил Шпаков, потихоньку копошась около посаженных березок и разравнивая комки. — Лично я люблю крестьян и отношусь с пониманием, когда они уходят в города.
Ровно через полчаса Недомогайлин воткнул в землю лопату и с подчеркнутым сожалением сообщил, что он должен идти. Через десять минут его примеру последовал и Шпаков. Вскоре явились другие желающие подсоблять. Пришел высокий и тучный, в красных подтяжках, главбух Пахомов из пятого подъезда; он громко, басовито крякал, ловко орудуя лопатой. Худой и подвижный слесарь Огурцов, профессор Синицын, человек уже в годах, в чесучовом пиджачке и в стоптанных сандалиях, довольно прытко накинувшийся на работенку. Профессор в сознании Якова был недосягаемой величиной, и он поразился его столь простому виду; Синицын так же запросто, будто с равными себе, обращался к мужикам, угостив их из своего портсигара сигаретами. Ни тени превосходства и заносчивости не заметил в нем Яков, — наоборот, он вел себя совершенно незаметно. «Может, великий ученый, про него не раз газеты писали, а какая простота! Вот это — человек!» Профессор энергично покрякивал и говорил:
— Оздоровляющее дело!
Якову было приятно видеть этих людей, пришедших по зову сердца, и он думал, поглядывая на них: «Славный народ! А я-то и не знал об их существовании».
После работы, вечером, Яков и Вероника Степановна пошли к Бобковым в гости. На столе стоял ведерный, блещущий медью самовар, жена Клава, не утратившая своих крестьянских привычек, общительная и веселая, ставила на стол простую домашнюю еду, по которой так соскучился Яков: тушеную гусятину, квашеную капусту, соленые грибы, пироги с капустой, с луком, с яблоками; и еда, и разговоры — все было простым, понятным, так что, посидев короткое время, Яков почувствовал себя как дома. У него сделалось ясно на душе.
— Деревня-то твоя цела, Иван? — спросил Яков, ублажаясь душою под воздействием гостеприимства Бобковых.
Тот сказал, что уцелело только три двора, и тяжело вздохнул.
— Сила-то какая! — произнес Яков, думая о несокрушимом могуществе времени и слабости людей перед ним, но не догадываясь, что они же сами и двигали его. — А сколько ж было дворов десять годов назад?
— Семь десятков, — опять вздохнул Бобков; однако печаль, отразившаяся на его лице, подержалась на нем одно лишь мгновение, так как своим трезвым умом он понимал, что ему, Ивану Бобкову, сколько бы ни тужился, нельзя было остановить время.
— Скоренько пошло дело!
— А хлеб-то сеять надо, — сказала Клава, ни на минуту не присевшая к столу из-за хлопот.
— Слыхал, сварганили из нефти рыбью икру и мясо. Доберутся мастера и до хлеба, — сказал Бобков, очевидно не осознавая смысла такого капитального изобретательства века.
— Что ж… ежели так пойдет прогресс, то другим макаром начнут детей делать, — заметил Яков.
Вероника Степановна считала ниже своего достоинства оспаривать их толкования, так как находила их отсталыми, и молчала. Она видела, что вся эта деревенщина поразительно жизнелюбива и незлопамятна, и в ее сознании не укладывалось, на чем у них все это держалось.
— Нет, нашу Дуньку все-таки нельзя пускать в Европу, — заметила после некоторого молчания Вероника Степановна, желая уколоть Клавдию, но направляя удар вскользь.
Клавдия угадала хитрую насмешку на свой счет, и вместо злости на нее она с широкой, добродушной улыбкой повернулась к ней.
— Отпробуйте еще пирогов. Может, и понравятся, — сказала Клавдия.
Вероника Степановна, приготовившая тираду — отповедь на тот случай, если эта баба ответит колкостью, вдруг смутилась под ее добрым, бесхитростным взглядом и неожиданно для самой себя просто и тоже душевно улыбнулась.
— Да спасибо. Я сыта, — сказала она.
«У Якова счастья нету», — подумал с печалью Бобков.
XVI
На другое утро (было воскресенье) Якову, чего он никак не ожидал, позвонил Туманов и попросил его, если свободен, приехать к нему и, как маленькому, по слогам продиктовал свой адрес. Но еще более, чем он, была приятно удивлена Вероника Степановна. Она даже не поверила, что действительно звонил такой знаменитый, известный в стране человек, писатель и режиссер Туманов, и с иронией спросила у него:
— А тебя, часом, не разыграли?
— Чего ему, спрашивается, меня разыгрывать?
— Не ему, а какому-нибудь твоему сослуживцу-алкашу.
Веронике Степановне было лестно познакомиться с таким известным человеком, и она решила тоже идти, но Яков решительно воспротивился и заявил, что отправится один и, какие доводы она ни приводила, настоял на своем. Он уже смутно помнил молодого Туманова, но у него все-таки осталось в памяти, что тот был когда-то хорошим парнем и товарищем. «Погляжу, каким стал», — сказал себе Яков, выходя на нужной остановке из троллейбуса, — Туманов жил на Кутузовском проспекте в огромном кирпичном, еще строенном с некоторыми излишествами доме. Пожилая, в очках, читавшая какую-то захватанную книгу лифтерша недружелюбно оглядела его с ног до головы и спросила, какая квартира ему нужна. Узнав же, что он идет к Туманову, она еще придирчивее и суровее начала допытываться, какое у него может быть дело к такому большому человеку.
В прихожей его встретила явно состарившаяся, уже поблеклая, но молодящаяся, чопорно-надменная женщина — жена Туманова Анна Евдокимовна.
До сих пор он еще никогда и нигде не видел подобной роскоши. Огромная пятикомнатная квартира была уставлена богатой, очень дорогой мебелью, стены увешаны иконами и картинами. В кабинете Туманова, широкой светлой комнате, над его рабочим столом висела с темным ликом икона божьей матери с младенцем и рядом с ней, как бы кощунственно выставленной насмехаться над кротостью и умильностью материнства, писанный яркими красками этюд обнаженной, в похотливой позе девицы, в лице которой проглядывало только одно низменное чувство. Большой, старинный, красного дерева, инкрустированный, на львиных лапах, стол был завален бумагами и рукописями. Вдоль стен стояли кресла, два дивана, статуэтки и книжные шкафы — все дорогие и тоже старинные, красного дерева. Бронзовые огромные, изображавшие русалку часы величественно покоились на небольшом, но тонкой работы, из бледно-зеленого мрамора камине в английском стиле. Еще масса различных красивых вещиц — из бронзы и серебра — была расставлена в нишах шкафов и на подставках. В виде фонтана хрустальная люстра сияла под потолком. Красивый, расчерченный шашками паркет покрывал посередине кабинета яркий красный восточный ковер. Туманов, заметно обрюзгший, с большими залысинами, в бархатной синей куртке, подпоясанной поясом с пышными кистями, в напущенных на мягкие красные козловые полусапожки черных, тоже бархатных шароварах, встал ему навстречу из-за письменного стола.
— А, рад тебя, брат, видеть, — проговорил Роман Романович, подделываясь под тот простонародный тон, который, в его представлении, всегда сближал с простыми людьми. Яков же угадал в нем фальшивую ноту. — Ну-ка садись сюда, — он указал на кресло похуже, — и рассказывай, как ты теперь живешь? От сестры Кати я узнал, что ты пристроился в Москве.
— Живу, — односложно ответил Яков.
— Где работаешь?
— На стройке, — солгал он, так как знал, что на работников торговых баз всегда смотрят, как на нечистых на руку.
— Похвально. Не стал, значит, искать выгоду. Аня, принеси-ка нам чего-нибудь! — крикнул Роман Романович, поднимаясь тучно из-за стола и присаживаясь к небольшому, в углу, столику. — Давай сюда, сейчас мы немножко закусим.
Несмотря на то что Яков снял ботинки и надел тапочки, ему было неловко ступать не только по яркому ковру, но и по блестящему шашечному, из дорогих пород дерева, паркету, на котором он боялся поскользнуться.
— Давненько мы лазили по нашим демьяновским садам. Я, брат, туда ездил позапрошлым летом, — сообщил Роман Романович, принимая из рук жены поднос с графином с водкой и с небогатой закуской: на двух тарелочках было нарезано немного ветчины и сыра. Анна Евдокимовна также принесла вазу с фруктами, молча и неприязненно косясь на гостя. Яков понимал ее взгляд и чувствовал все большую неловкость, точно он сидел перед ними нагишом.
— Выпьем, мой друг, за встречу, хотя я приветствую борьбу с алкоголизмом, — Туманов налил в рюмки коньяку.
«На трибуне приветствует», — подумал Яков.
— Я слышал, ты женился? — опять свойским тоном спросил Роман Романович, нюхая толстую сигару.
— Я же говорила, что ты ей дала несвежую котлету. Ты невнимательно относишься к Жучке, — послышался из прихожей раздраженный голос Анны Евдокимовны.
— Да она и так свежая, — оправдывалась, должно быть, домработница. — Что ж, птичьим молоком, что ль, кормить собаку?