— А без них-то, видно, никогда люди и жить не будут, — проговорил Петр.
— Наперед, Петруха, трудно загадывать, — сказал Иван Иванович, — завтрашний день туманом покрыт.
— Все ж получки ждешь как праздника, — опять заметил Петр.
— А ты их не бери в руки. Ты превзойди, — проговорил Назаркин, не переставая с мелким стукотом работать топором.
— Оно понятно… — протянул Степин, подняв вопросительно брови, — да обойдись-ка без них!
Они замолчали, поглощенные работой. Назаркин вытащил воткнутый в дерево свой самодельный, с кривизной, нож и, зажав спинку в станке, пошел быстро и складно нарезать тонкий, по форме листа папоротника, орнамент.
Они не заметили, как подошел прораб Бабарыкин, хмуро поглядывавший на их работу. Это был крупный, сильный рыжеватый мужчина с багровым, вернее луженым, лицом, в котором сквозило выражение начальственности. Бабарыкин знал одну и очень простую истину: строителям нужно думать, как бы поскорее завершить работу с выгодой для себя; бригада, наоборот, делала то, чтобы лишиться хотя бы маленькой выгоды, и такое положение дела не укладывалось в голове прораба Бабарыкина. «Хрен с луковицей мы тут заробим на такой дохлой работенке!» — подумал он, обежав глазами пять уже изготовленных стульев.
— И сколько же вы тут собираетесь торчать? — спросил он, взглянув насмешливо-едко на Назаркина.
— Дело укажет, — ответил Иван Иванович, не разгибаясь и продолжая быстро резать ножом.
— Да вы их к осени, видно, не кончите! А у нас, понимаешь, план. Мы обязаны к Первому маю объект сдать! Какой черт нам выгорит от вашей красоты?
Иван Иванович посмотрел бегло в его толстое лицо и посчитал бессмысленным доказывать этому человеку важность того, что они делают.
— Говорить тут нечего: как кончим, так и кончим, — произнес Иван Иванович, укладывая на верстак новую плашку.
— Ну и бригада, мать вас в душу! — хрипло выговорил Бабарыкин, сплюнув сквозь желтые зубы; топая ногами, он вышел из зала.
Иван Иванович и Степин стояли поодаль от Назаркина и не заметили, как побелело его лицо, и, точно ища опоры, неловко и нервно перебирая руками, он опустился на пахучий ворох стружки и опилок. Но Павел находился рядом с ним и понял, что та страшная сила, которая заставила съежиться Назаркина, — была грубая и злобная ругань прораба.
— Что ты? Что ты, дядя Матвей? — участливо наклонился над ним Павел, испугавшись, что тот может умереть.
Иван Иванович и Степин, заметив неладное, быстро подошли к Назаркину.
— Ай с сердцем плохо? — спросил Тишков.
Назаркин, разбитый и подавленный, с минуту молча сидел, затем, как бы опомнившись, что его ждало дело, стал подниматься со стружки.
— Словами ударил. Аж в глазах потемнело, — признался он, конфузясь перед ними за свою слабость.
XX
Назаркин вернулся с работы домой. «Жив, душой жив», — сказал он себе, поднимаясь по лестнице. На городок тихо опускались вечерние сумерки. Неприглядные в эту пору освободившиеся от снегов бугры и поля мягко и туманно истаивали вдали. Стыдливо синел в извивах пополневший Днепр; слышно было, как клокотала и неслась с нагорий талая вода. Во дворе на почерневших от сырости березах с уже набухшими почками хлопотали и оглашенно кричали вороны и грачи. Живительный, бодрящий, влажный весенний воздух тянуло в форточку. «Жив!» — повторил он опять.
Нынче Назаркин чувствовал особенное удовлетворение. Он не ошибался, что вследствие работы сделался духовно крепче и как-то основательнее ступал по земле. Он поднялся, оглядывая свое жилище. Его не угнетала бедность. Одна только мысль, тяжелая и постоянная, — каким стал народ? — не уходила из его головы. Свое же личное счастье ничего не значило для него. «Кусок хлеба имею и, слава богу, крышу над головой. Что мне еще надо?» — думал он, выглядывая в окно. Внизу (он жил на втором этаже) галдели и суетились люди, выстраиваясь в очередь около продовольственного магазина. Не столько для того, чтобы что-то купить, сколько с желанием понять, чем жив нынешний народ, он взял свою кошелку и вышел в коридор. Старуха Пахомова, соседка, замыкала дверь, собираясь туда же. Она только слегка кивнула ему головой и хотела было спускаться по лестнице, но, покосившись на нового жильца, воротилась к дверям, вытащила ключи из своих необъятных юбок и незаметно провернула два раза еще другой замок.
«А бывали времена, помню, квартиры оставляли открытыми», — думал, подходя к очереди, Назаркин. Люди топтались возле магазина, видно было, что у них давно уже устоялась жизнь и они не терзались оттого, что выходила нехватка. Суровые испытания закалили этих людей, и, несмотря ни на что, они не выглядели забитыми и несчастными. Наоборот, чем больше выпадало на их долю трудностей, тем упорнее, спокойнее и крепче становились они. Глядя на цветастые платки, плисовые курты женщин и старые пиджаки мужиков, Назаркин невольно перенесся мыслями к Европе, которую он увидел во время освобождения, и сравнил тех людей, не испытавших и сотой доли невзгод, какие выпали на долю русских, наших, и только сейчас осознал громадную разницу в их физической и духовной силе. Приглядываясь к людям, он видел в них перемену. Но что она значила, Назаркин не мог понять. Он узнал старых, коренных жителей. Это были старуха Князева, Варвара Парамонова и стоявший с выражением недоступности мирской суете на лице, несколько поодаль, Лючевский. Иннокентий Сергеевич встретился с глазами Назаркина и сделал вид, что не узнал его. «Ну ты-то всегда косо глядел на людей. Чужой ты промеж нас, — отметил Матвей Силыч. — А старухи, что ж, неужто не помнят меня? Но если он выпал из их памяти, то должны бы хоть интерес проявить. Раньше-то всякому незнакомому кланялись. Чудак! Видно, я так отстал, что вовсе не вразумею нынешнюю жизнь», — однако в глубине своей души он воспротивился мысли о том, что народ переродился, не мог он этого допустить, ибо твердо и незыблемо веровал в неистребимость широты народного характера и духа.
— Здоровенько, Силыч! — приветливо кивнула ему головой Потылиха.
Ласковый тон подействовал на Назаркина. Глаза его увлажнились, и он сделался суетливее.
— Здравствуй, старая.
— Да уж чо хорохориться? Состарились мы с тобой. Не хвораешь, отец?
— Здоров.
— И то ладно. Не нам плясать вприсядку. Уж ты прости меня, темную дуру, каюся: я-то тебя, отец мой, в покойники записала. Об душе твоей молилась.
— Что мне прощать? Искал я тогда смерти.
— Да вишь, господь уберег.
К магазину подъехала, грохоча колесами по булыжнику, подвода с товарами. Николай Дичков вел в поводу лошадь: зимой он всегда поставлял с базы продовольственные грузы.
— Колбасу-то, черт, привез? — крикнула ему запальчиво Парамонова Варвара.
— Ливер, бабы.
Очередь угрожающе зашевелилась, и из разных концов к ней кинулись новые люди с сумками и авоськами.
— Кака колбаса-то?
— Говорит — ливерна.
— Колька, почем ливер-то?
— По тридцать пять копеек, — ответил Николай, разгружая ящики.
— Поганая колбаса, — сказала, как бы вынося общее суждение, Князева Анисья.
— На такой-то, ясно, свататься не пойдешь! — бросил, подмигивая, какой-то мужчина средних лет.
— Чай, с бутылкой вам как раз и сгодится, — сказала сердито Серафима.
— Больно язык длинен у тебя, старуха! — огрызнулся тот.
В это время Назаркин заметил человека, который давно уже выпал из его памяти, — Тихона Лебедкина. Тот стоял впереди, совсем уже сгорбившийся и сникший. Вислые плечи его явно гнулись к земле, изборожденное глубокими морщинами, продолговатое, с тяжелой челюстью лицо было угрюмо и мутно. Да, Назаркин не мог ошибиться: это был Тихон Лебедкин, занимавший в ту горькую пору должность председателя райисполкома. Тогда человек этот наряду с другими переживаниями явился причиной бегства Назаркина от людей и заставил его, холодного и голодного, неоглядно бежать от них в лесную глухомань.
Очередь медленно подвигалась вперед, к крыльцу магазина, но когда Назаркин ступил вовнутрь, продавец объявила, что и масло, и ливер уже кончились. Купив хлеба и молока, Назаркин вернулся домой. Едва он вытащил продукты из сумки, как в дверь его тихо, неуверенно постучали. Вошел Тихон Лебедкин. Что-то заставило его подумать о своей душе и какая-то сила привела на этот порог — как-то задобрить человека, которого он раздавил тогда своей тупой жестокостью. И не только задобрить, но попросить у него прощения и принести свое покаяние, чтобы облегчить себя. Порядочное время они молча стояли друг перед другом. И тот, и другой находились во власти воспоминаний — какими они были тогда, тридцать с лишним лет назад: один упивался счастьем от сознания власти над людьми, другой, ослабевший и одинокий, просил участия и помощи. Крепко врезался в память Назаркина тот вечер, когда он прямо со своего холодного пепелища пришел в новый, только что построенный дом Лебедкина (тот сидел за хорошими закусками), и попросил хоть как-то подсобить ему. «Никакой помощи не получишь!» — бегло взглянув в лицо просителя, ответил тогда Лебедкин. Эти жестокие, лишенные всякого человеческого чувства слова крепко врезались в память Назаркина и живо, как будто они были произнесены только вчера, всплыли сейчас, когда на пороге возник человек, которого он меньше всего хотел видеть. «Что ему надо?» — подумал Назаркин, увидев в дверях его лицо с тяжелой нижней челюстью. Но, пристальнее взглянув на него, Матвей Силыч разгадал то, что привело Лебедкина к нему: он шел затем, чтобы покаяться. «Хочу веровать, что ты мне брат! Хочу веровать!» — подумал Назаркин. Матвей Силыч думал, что именно совесть привела его к нему теперь. Но как он ошибся! Не совесть, а тот неосознанный страх, который часто охватывает старых людей, злобно и недуховно проживших жизнь.
— Брат мой… Матвей!.. — дрожащим голосом выговорил Лебедкин и, будто споткнувшись на слове, остановился. Он чувствовал свое волнение и удивлялся самому себе, что поступал так. — Дело давнее, мы с тобой уже в землю глядим… Что нам нынче делить? — выговорил он еще.