— Умен! — иронически усмехнулась. — Пускай, мол, глупая баба копается в грязных пеленках.
— Вместе растить будем его, Варвара!
— Поздновато. И нужды у меня такой нету. Я что тебе говорила? Ты чего белье не постирал?
— Не мужское то дело.
— Нынче нет ни бабских, ни мужских работ — они общие. А мы, будет тебе известно, наравне.
— Хорошо, хорошо. Сейчас начну.
— В магазин ходил?
— Все как ты сказала.
— Купил жиру?
— Не было.
— На горке почти каждый день дают, — сказала строго Варвара. — Мог бы сходить.
Подросток-дочка, все так же прилежно сидевшая за столом уставясь в книгу, однако думала о том, что у взрослых нечему учиться и они любят командовать друг другом. «Они думают, что умные, а сами глупые. Буду всегда девчонкой. Так лучше».
Варвара вытащила то, что принесла в сумке; Прохор, покосившись на кули и пакеты, тяжело вздохнул и произнес в пространство:
— Нехорошо это, Варвара…
— Не ворую, а выписываю. Законно. Ах, Прошка, Прошка! Нищенствовал бы ты, если б не я. Малость развлечься охота. Устаю. Ты уж постирай, а я в кино схожу.
— Ладно, иди. Чего там, — махнул рукой Прохор.
Только Варвара ушла, как на пороге появился отец. Иван Иванович проходил мимо и завернул к сыну; сноха, встретившаяся ему на лестнице, посмотрела на свекра и ничего не сказала ему, только слегка кивнула головой. «Худо, нехорошо», — сказал про себя Иван Иванович, разумея под этим легковесное отношение к жизни снохи. Прохор налаживал стирку на машине.
— Баба-то куда вырядилась? — попытал отец, присаживаясь на край стула.
— На кино.
— Сколько ж она разов на неделе ходит?
— Они, батя, нынче у нас шибко грамотные, — сказал вместо ответа Прохор.
Отец покачал головой:
— Не в грамоте, Прошка, вопрос. Мужики показывают слабину. Рассупонились. Мягкотелые, пористые. Маловато хребтовины. Мокрые мужики. А жизнь — такая штука: она не допущает пустоты, чем-то да заполнит.
— А я, батя, сознательно не сопротивляюсь, — сознался Прохор, открыв крышку и оглядывая белье. — Я даже, если хочешь знать, умиляюсь сердцем. Сознаюсь.
— Характер терять не годится. Скажу откровенно, Прошка: шибко мы со старухой об Николае пекемся. Началось-то с простого — он перед бабой лицо потерял, а та, заместо того чтоб приподнять, еще ниже толкнула. Не знаю, гуляет она, нет, брехунам верить — последнее дело. А вот что у Николая тяга к бутылке появилась, жадность до жизни пропала — тут как раз вина жены. Хотя я не обеляю и его. Нахваталась, как и твоя, ветру. Что, говорят, посеешь, то и пожнешь.
— Мне ничего, батя, больше не надо, — простецки улыбаясь, ответил отцу Прохор.
Иван Иванович посмотрел в его бесхитростные, добродушные глаза, незаметно вздохнул и, как всегда без назидательности, произнес:
— Ты, сын повыше бери.
Прохор не совсем понял отца, но отчего-то не переспросил его.
XXII
Другая сноха Тишковых, Анна, была своя, демьяновская. Отец ее, Кирилл Рытов, помер лет десять назад — кончился прямо на улице от сердечного приступа. Михаил, его брат, по-дурному погиб в одной пьяной драке. Иван Иванович не осуждал братьев Рытовых, как и вообще всех людей, но не мог любить их. И тот, и другой всегда отличались лодырничеством, а в этом Тишков усматривал большое жизненное зло и порок. Неприлежание к работе, как хорошо понимал Иван Иванович, во все времена вносило смуту в народную жизнь. Кирилл Рытов поменял множество мест, и всюду он держался не более года. Срывался он и покорять целину, ударялся в рыбацкую стихию — года два поболтался в портовом городе, пристроившись матросом на корабле, подавался на стройку электрической станции, а к старости оказалось, что ничего определенного не мог делать, так, трын-травою, никому не нужной и пустой, закончилась его жизнь. То же произошло и с его братом Михаилом, ни к чему не пригодным человеком.
Когда пять лет назад, сразу после армии, Николай объявил родителям, что решил жениться на Анне, Иван Иванович не стал отговаривать сына, он только напомнил ему, что ее родители — плохие люди. Старики Тишковы поняли, что сын настоит на своем.
— Может, наладят свою жизнь, — сказала тогда Дарья Панкратовна.
Анна уродилась видной и красивой. Она считалась самой броской в Демьяновске. За ней, понятно, с пятнадцатилетнего возраста много увивалось, и своих, и заезжих, но Анна выбрала тихого Николая Тишкова. Жизнь у них сложилась тоже тихая. Николай переселился в рубленый, поддерживаемый в неплохом состоянии изворотливой Серафимой их дом, выходящий огородом к пойменной днепровской луговине. Анна сразу же по окончании десятилетки устроилась работать продавцом в универмаге; она не обольстилась большими мечтаниями и не стала поступать в институт. Работа продавца вполне устраивала ее. Но хотелось окунуться в иную жизнь — губить лучшие годы и красоту в таком захолустье не очень-то улыбалось ей. Но это была лишь отдаленная и туманная мечта. Семейная жизнь Николая и Анны, по мнению почти всех демьяновцев (в таких городках все всё знают), протекала если и не так гладко, что без сучка и задорины, но более или менее хорошо. Они всегда ходили вместе, рука об руку, и по смеху Анны можно было определить, что она счастлива, как всякая молодая женщина, которая не мечтает о звездах в небе, но довольствуется простой, здоровой и понятной жизнью с толковым, незагульным мужем. Но говорят же: если нет трещины, то бес ее непременно пробуравит, и люди никогда не могут твердо загадывать все наперед. Поползли слухи, что Анна сделалась совсем другая, ходит какая-то одурманенная; и правда, она стала ярко краситься, слишком холила себя, в подведенных глазах появилась презрительная насмешка над демьяновскими обывателями — такое понятие укрепилось в ее сознании с недавних пор. Многие не верили: что это с ней стало? И правда, ничего похожего раньше за Анной ведь не замечалось! До Тишковых-стариков такого рода слухи доходили, но они не хотели верить им, ибо знали, чего только не могут наплести людские языки — охочих на сплетни всюду в избытке!
— Не верю: молодуха-то вроде не такая, — усомнилась Дарья Панкратовна.
— Она, мать, красивая, в глаза кидается. А что сладко, то и падко на грех.
Она редко смеялась, в углах ее чувственного рта таился сарказм, и что-то высокомерное, холодное и порочное сквозило в ее насурьмленном лице. Ранними утрами, перед уходом на работу, она много и деловито занималась своим лицом, тщательно укладывала выкрашенные в ядовитый рыжий цвет волосы, утягивалась откуда-то появившимися у нее американскими джинсами. Она сделалась скрытной, унаследовала манеру недоговаривать слова, при этом играя бровями, все чаще тыкала Николая его «неотесанной деревенщиной», зло говорила ему, что закопала себя с ним в демьяновской дыре.
— А ты подавайся в артистки, — как-то посоветовал ей Николай.
— Воспользуюсь твоим предложением, — Анна бросила на него взгляд, значения которого он не понял: то ли она жалела его, в ее представлении маленького человека, то ли презирала…
А началось с поездки в поселок Верхнеднепровский, в двадцати километрах от Демьяновска, где она вволю наглазелась на вокально-танцевальный молодежный ансамбль химиков. Галина Сухомлинова, подруга Анны, около пяти лет назад вышедшая замуж и переселившаяся в поселок, танцевала в этом ансамбле. Они были одноклассницы. Дурнушка Галя в сознании Анны была рождена для прозябания. Однако судьба Галины, чего никак не ожидала Анна, сложилась иначе. Прозябала со своей красотой именно она, Анна; подруга же считалась лучшей танцовщицей ансамбля, и о ней уже писали и в районной, и в областной газетах. Даже напечатали портрет, — это ее-то, дурнушкин, со вздернутым носишком!
Зависть что дурман — бьет хмелем в голову… Тут бы, за прилавком, стоять ей, а Анне со своими длинными, точеными ногами по всем статьям отплясывать на подмостках под рев толпы… Но подлая судьба распорядилась совсем иначе! Довольствуйся родительской хибарой, хорони красоту в четырех темных стенах, в перине с мужем-шоферней… О том ли ей грезилось… Завораживай демьяновских алкашей. И так — до того времени, когда нежное, с ямочками на щеках, лицо покроется морщинами, оплывет и обабится фигура. Так — до гробовой доски. «Краса что сорванные полевые цветы — вянет скоро», — врезались ей в память слова свекра. Ночами, в полусне, в полуяви, ей грезились аршинные афиши с ее портретами… Видела уже явственно завороженные взгляды людей. У кого портрет на афишах — у того и выбор, тут и дуре ясно. Выбор всего, что жизнью отпущено. «Усохнешь, обабишься, и будет пахнуть твой подол навозом да огуречным рассолом», — нашептывал ей какой-то подлый голос. Месяц назад до слез обрадовалась новому дивану, прыгала, дурища, едва ли не до потолка. А там, в поселке, — людские водовороты… Как манили ее блещущие чудным обманным светом телезвезды! «А чем хуже я? Кто судья, раздающий всем нам судьбу? Нет такого судьи, не признаю!»
Она знала силу своей красоты, действовавшей на мужчин так же, как мед на мух, делая из них кроликов, и старалась держаться с достоинством, чтобы не дать пищи пересудам. В душе своей Анна хотела чего-то другого, непохожего, какого-то сладкого дурмана, способного закружить ей голову… Не весь свет в окне родительского дома, и не век же ей, действительно, держаться за штаны мужа! Может быть, в таких ее смутных тайных мечтаниях таился бабий грех, но Анна не желала задумываться, ибо хорошо понимала, что жизнь скоротечна и все мирское проходит — ей никогда уже не вернуть молодости и красоты. Однако все эти чувства и мысли ее находились пока далеко упрятанными.
Николай был предан своей маленькой семье — Анна это хорошо знала, в последнее время стал избегать мужских компаний с выпивками, так что никто в Демьяновске не мог ничего плохого сказать о нем. Но несмотря на это, Анна, чем дальше, тем все определеннее, чувствовала себя несчастной. Такая глухая жизнь ей явно не светила. В последнее время она много красилась, клеила ресницы, отчего глаза ее казались фарфоровыми. Ходила, откинув назад голову, глядя куда-то в пространство поверх людской суеты. Приятно было осознавать свою власть над мужиками. Слаб сильный пол перед женской красотою; даже какой-нибудь зарытый в бумажное море сухомятка, дебет-кредит, главбух, увидев рыжий ворох