— Читать? — Он царапнул деву глазами. — Можете?
— Не знаю.
— Нда-а… — Сапогов барабанил пальцами. — Ответ исчерпывающий. Ей-богу, ну зачем вам?! — вдруг взмолился руководитель, став похожим на мальчишку.
— А вам зачем? — выпустила когти Анна.
— Займите мое место. Прошу.
— Я ищу свое.
— Нам нужна костюмерша, — сказала Галина, хватаясь за соломинку, желая подсобить подруге.
— Точно. Нужна.
— Слушай, Дмитрий Степаныч, возьми Анну на эту вакансию!
— Разве я против? Пожалуйста. Если она желает.
— Да, я согласна, — быстро ответила Анна, не вникнув в смысл того, что ей предлагали: еще перед поездкой сюда она порешила бесповоротно порвать с Демьяновском.
— Когда вы сможете оформляться? — буравил ее глазами Сапогов.
— Подыщу комнату. В ближайшие дни.
— Хорошо. Зарплата — сто десять рублей. Устраивает?
Анна кивнула.
Галина чувствовала себя неловко, что брякнула насчет костюмерши; откровенно говоря, она не ожидала, что Анна согласится, и теперь, выйдя на улицу, не знала, оправдываться ли ей. «Все ближе к ансамблю», — думала Анна.
— У тебя хороший муж, — сказала Галина.
— Я не собираюсь брать развод. Пока.
— И какая же у тебя будет жизнь?
— Не знаю. И знать не хочу. Слушай, переверни пластинку, — проговорила с беспечностью Анна.
— Смотри… тебе видней.
— Ты лучше помоги с комнатой.
— Пустяк. Живи у меня.
— Нет, я не хочу тебя стеснять.
— Что за стеснение? Купим раскладушку.
Однако Анна стояла упорно на своем, и Галина поняла, что той было не с руки — мечтала о независимости. «Скатишься ты, милая, в омут, из которого не выпутаешься. Но это — твое дело».
— Зайдем вот в этот дом. Тут у меня знакомая держит постояльцев.
Галина позвонила в квартиру на втором этаже; дверь открыла пожилая низенькая женщина с тем кротким, добрым, душевным лицом, какие уже редко встретишь.
— Здравствуй, тетя Фруза, — приветствовала женщину Галина. — Жива-здорова?
— Что нам деется! — протянула Фруза. — Давненько, девонька, не являлась.
— Все заботы. Ты вот что, тетя Фруза, не возьмешь ли мою подругу на постояльство?
— Коли ей понравится, — ответила Фруза, — телефона у меня нету.
— Не беда, — сказала Анна.
Большая комната Фрузы была перегорожена цветной шторкой — там стояли старый черный диван и столик.
— Дворец — не ахти, да жить можно, — ответствовала Фруза.
Взяла она недорого — пятнадцать рублей в месяц, и в тот же день во взвинченно-приподнятом настроении Анна вернулась в Демьяновск.
Николай ужинал, сидел на краешке стула, будто на вокзале.
— Где носит? — напустился он на жену. — Чай, замужем! Чего тебе таскаться в поселок? Артистка!
Анна, присев к столу, с насмешливостью оглядела мужа — от головы до пят, и тонкая, жалящая ирония застыла на ее губах.
— Где была? — уставился на нее Николай.
— Почему я должна, собственно, отчитываться?
— Я — муж.
Анна взвинченно захохотала:
— Заруби: я тебе, миленок, ни черта не должна. В кино была. Удовлетворен?
— В поселок ездила ради кина?
— Невежа: «кина»! Кино не склоняется. Хотя бы и ради «кина». Ты, значит, мне запрещаешь?
— Да. Имею право. Некоторым образом, — пробормотал неуверенно.
— Видала, мамка, он качает права!
— Поймаю с фрайером — удавлю обоих. Я предупредил. Конфиденциально, — вставил он словцо, вычитанное в газете.
— Пень малограмотный! «Конфиденциально», — передразнила она. — «Философ» выискался! Тоже мне.
— Я грамотней тебя. Сама на одном листе делаешь сто ошибок.
— Ты охолонь! — напустилась на зятя Серафима. — Об Нюрке, чай, никто дурного слова не скажет. Эка невидаль: упозднилася! Наслухался дурных языков. Завидки людей берут. Я-то к тебе как мать. Охолонь, Николай!
— Ты замолкни: вы сговорились!
— Не о такой я жизни мечтала, — Анна кривила губы, сдерживалась, — а мать, Коленька, верно говорит: наговоры подлых баб! У самих ни черта нету, все их счастье — бить дурные языки да бегать с ломаными грошами по магазинишкам. Проклятая дыра! — Анна высокомерно тряхнула головой. — Дернул черт тут родиться. Никакой культуры. Не для такой жизни я рожденная, Коля! Мне во снах она другая мерещится. А что мы тут видим? Мне молодость другую в профкоме не выпишут по наряду, и надо, верно, быть круглой идиоткой, чтоб зарывать такую красоту, как моя! — Она зло всхлипнула и, не в силах сдержать женской слабости, заплакала, сразу сделавшись жалкой и подурневшей, с ресниц ее густо поплыла чернота.
— Люди живут, Нюра, и мы не лучше их, — волевая решимость Николая вследствие ее слез пропала, он вновь стал податливым, уступчивым, не заметив, что именно такого его состояния и добивалась Анна.
Искреннее чувство, появившееся было в ее глазах, исчезло, они опять сделались фарфоровыми и насмешливо-холодными.
— Обрадовал! Как же, не на ту, миленький, напал дуру! — она желчно, зло усмехнулась. — И учти: меня сын не привяжет. Я не намерена прозябать. Не для такой житухи я родилась. Мерси покорно! Не перебивай меня!
— Я и так молчу.
— Вот и молчи, несчастный, что тебе еще остается. Сопи в две дырки и молчи. Шофер, ничего из себя не представляющий, должен молчать.
— Должон, должон, — покивала Серафима, — при такой-то женке беспримерно должон.
— Нынче женщина шагнула на новую ступень. Вышла на арену. Теперь не вы над нами, а мы над вами. В прежних рамках нас жить не заставишь. На-ка, выкусите! Была дурой, что родила. Рожайте сами. Можешь сидеть в мазуте, а мне обязан предоставить гармоническое развитие. На другое я не согласна. Ты, шоферюга, даже понятия не имеешь, что такое гармоническое развитие. Про сценичность и мизансцену вообще не слышал.
— Слыхал про попы-ансамбли, про длинноволосых и безголосых дармоедов, — озлился Николай.
Анна смерила его с ног до головы уничтожающим взглядом:
— Темнота! Тебе ли судить?! А если взять эстетику, то ты вообще лопух — ни бельмеса не смыслишь.
Николай пошел опять на попятную, пробормотав:
— Разве я, Аня, спорю?
— Если бы не напел мне, наивной, тогда в уши, то где бы я теперь была!
— Высо́ко, — кивнула мать, — очень высо́ко!
— Не спорю. Лучше, красивше тебя никого в районе нет.
— То-то ж! Все при ней: писаная. Женка, вишь, тебе попалась видная, — снова вмешалась Серафима, — не чета другим. Такую-то, малой, поискать с огнем! Она где хошь не пропадет. Что лицом, что телом, да и по уму не вдарит в грязь. Ты должон, зятек, за подол ейный держаться.
Николай чувствовал, что обмякает, теряет твердость.
— Верно. Верно, мать, — поддакнул он, и только у него шевельнулась мысль, что сам же топчет собственную гордость.
— За ней-то, нябось не позабыл, вой-какие сватались! — продолжала Серафима. — С самого областного центру приезжал артист. Чуток не вышла за него. Тебя пожалела. А вышла б — в чистой жисти жила, не чета этакой, эва! Цени, зятек, какую отхватил женку-то!
— Я ее не хулю. Я про молву говорю, — бормотал, оправдываясь, Николай, будто он был виноват в пущенной молве.
Анна поставила на стол горячий самовар. Он как бы внес на минуту умиротворение, и собравшиеся под одну крышу люди эти почувствовали себя счастливыми. Тут на пороге появилась маленькая фигура Ивана Ивановича. В такое тяжелое время для сына надо было удержать его от засасывающего порока, от водки: он видел, что Николай не находил сил устоять.
Иван Иванович шел, понятно, не ради того, чтобы обвинить сноху с ее матерью, но с одной мыслью и желанием — если возможно, повлиять на них, открыв им истины добра и любви, на которых от века держится жизнь.
Анна все с той же подчеркнутой предупредительностью и внимательностью, с какой разговаривала в этот вечер с мужем, встретила и свекра.
— А, проходи, проходи, батя. У нас, видишь, самовар.
Тишков присел с краю стола.
— Все хорошо, батя, все в норме… да! — Николай, хмельной, суетливый, подмигивал отцу, подсовывал ему тарелку с закуской, налил шкалик.
— Я по дороге заглянул, — сказал Иван Иванович.
— Ты заявился меня воспитывать! — вдруг взвизгнула, не выдерживая напускной роли умиротворительницы, Анна. — А я-то, батя, не пугаюсь. Никого не пугаюсь. Плевала на всех. Пускай говорят завистники. Им ничего не остается. Сермяжина проклятая! Я уезжаю в поселок. Представьте себе, буду работать в ансамбле! Не нашим клопам чета.
— Тут у нас не одни клопы водились, молодуха, — возразил ей Иван Иванович, — складывались и большие песни.
— Слыхали мы про то, между прочим, — бросила с насмешкой Анна.
Разговор не вязался; посидев короткое время, Иван Иванович поднялся. Сын вышел его проводить. Он виновато покрякивал, стыдясь в присутствии отца за свою слабость перед женою.
— Пугает? Или верно порешила уехать? — спросил отец обеспокоенно.
— Все наладится. Ничего… ничего… — бормотал Николай, притаптывая окурок.
— Сохрани гордость, сын! — только и сказал отец, потяжелевшими шагами уходя от их дома.
Николай вернулся с улицы. Анна не смотрела на него.
— Ты что… взаправду собралась в поселок?
— А ты думал, со своей красотой стану тут гнить? Да, я решила. Поселок недалеко… буду заглядывать.
Дня через три, уволившись из магазина, недоступно-высокомерная, в лучшем ярко-красном платье шла она к автобусной остановке. Было раннее теплое утро, над Днепром дымился туман, то тут, то там по всему Демьяновску кричали петухи, где-то хрюкали свиньи. Анна округлившимися глазами озиралась вокруг, враз чужое и ненужное стало ей тут все, будто винный дурман кружил ей голову. Запах майской зелени на миг пробудил в душе ее что-то чистое, голубое, давно утраченное… Она кусала припухлые губы, до самой автобусной остановки не проронила ни слова. Молчал и Николай; ненавидел и одновременно любил же он ее! Тарантулом ворочалось в груди сердце, сушила его испепеляющая тоска. Умом хорошо понимал, что надо бы радоваться расставанию, но туманила глаза пленка горьких, обжигающих слез… Они остановились под ракитой, за ветками бирюзой сверкала днепровская гладь, и на не