— Шкерьте бревно, — приказал ему Иван Иванович, указав на еловую лесину с обрубленными сучьями.
Топорище было короткое и горбатое, и, как только Кирилл Егорович взял его в руки, он понял, какая трудная предстояла работа. Шкерить бревно, как он знал, значило не только очищение его от коры, но следовало отполировать так, чтобы оно блестело и на нем не осталось ни одной заусеницы. Прежде всего следовало освоиться держать в руках топор. До сих пор ему казалось, что он не забыл такое нехитрое занятие с той поры, когда был парнем. Теперь же его белые толстые, неподатливые руки, так ловко подписывавшие всякие приходящие и исходящие бумаги, не желали повиноваться ему. Он разом вспотел так, что его тонкая красивая рубашка вымокла и облепила плечи и грудь, но ему было неудобно снять ее, обнажив перед мужиками свое еще более белое и рыхлое, чем руки, тело. О, как он презирал и ненавидел (ему казалось, что вполне искренне) свою сытость! «В народ, в народ! Тут все великое… Больше ничего не нужно. То, к чему я вполне сознательно пришел…» — твердил он себе. Мысли эти приятно, будто шампанское, кружили его голову. Он встряхнулся, чтобы не отвлекать себя от работы, и еще усерднее, добросовестнее застучал и замахал топором, но, к своему ужасу, никак не мог сладить с ним: тот два раза вырывался и отлетал прочь, в кучи щепы. Кирилл Егорович боялся оглянуться на сделанное, но у него не было сомнения, что работка его выходила из рук вон негодная, а мужики помалкивают лишь из одного чувства такта. И он не ошибся. Когда, пройдя до конца очень длинное (оно казалось ему бесконечным) бревно, он поглядел на свою работу, а главное — на лица мужиков, ему стало очень стыдно. Работа действительно никуда не годилась. Он ободрал, и то неровно, с мясом, кору, а на местах сучьев оставил щербатины, заусеницы и рваные ямки. Иван Иванович незаметно вздохнул, чтобы не обидеть такого важного человека, и кивнул Назаркину:
— Матвей, подчищай за ним. А вы тольки дерите кору, — приказал он Князеву. — Держите легше топор. Пускай он сам чистит. Не запускайте лезвие в мясо.
Иван Иванович сдержался, не сказав ему, что бревно, которое тот обработал, представляло собой брак.
— Вы бы скинули рубаху-то, — посоветовал Князеву Назаркин, ловко, по-колдовски поправляя наиболее рваные ямки.
— Нет, ничего, — ответил тот, стараясь не показать своей усталости и переходя к новому бревну.
Между тем солнце поднялось уже высоко, сильно жгло, и теперь Кирилл Егорович выглядел просто выкупанным. Пот ручьем падал с его лица. Топор все так же дергался, будто пьяный, в руках, и стоило больших усилий удерживать его. Разгибаясь, чтобы передохнуть, он слышал ладный разнобой топоров плотников, поражаясь их выносливости, спокойной деловитости и сметке в работе. Тут была особая наука, и Кирилл Егорович понимал, что ее невозможно было перенять умом. Лишь в эти напряженные часы физического труда он понял, как ошибался, считая такую, неумственную, работу примитивной. Мужики останавливались только на короткий перекур и с веселым говором, поплевав на ладони и взяв топоры, становились опять к бревнам. Разговоры сразу иссякали, и слышался один звук работающих топоров. Кириллу Егоровичу было стыдно перед самим собой за те свои высказывания о мужиках и рабочих, что они могут только одно — увиливать от дела и пить водку. Он понимал, как был не прав и оскорблял простых людей и, значит, в их лице свою могущественную нацию, которая не приобрела бы и на сотую долю такого значения, загноись она в сплошной низменности и пьянстве. Блестящим образом это мнение опровергали мужики крошечной бригады. Он так настраивал себя, но вместе с тем иной, иронический голос — другого Кирилла Князева — посмеивался над ним. Противный ему, сытый человек, его двойник, все время находился в нем, ни на минуту не покидая его и напоминая, что все, что он задумал, — есть пустой мираж, который неминуемо исчезнет, и останется тот самый прежний Кирилл Князев, от которого он пытался теперь уйти.
Сколько прошло времени с начала работы, он не знал, но ему казалось, что уже, должно быть, наступал вечер. Ему хотелось пить, курить и отдыхать, и только усилием воли он заставлял себя не думать о том. Спина, ноги и руки были точно деревянными, в глазах прыгали желтые мухи. Пот шкварился под мышками и на его выпуклом животе. Никогда он не испытывал такой физической тяжести — с тех пор, как уехал из Демьяновска. Лишь теперь Кирилл Егорович в полную меру осознал, в каких великих трудах добываются народом блага жизни. От того умиления, с которым он взял в начале работы в руки топор, не осталось и следа, — он чувствовал такую усталость, что мог всякую минуту пасть на землю. Скрытная злость стала овладевать им. «Как машины… Когда же они сядут отдыхать?» — начинал все сильнее злиться Кирилл Егорович. Однако плотники (ни один из них) не являли никаких признаков усталости. Как и в начале работы, они выглядели бодрыми и веселыми. Все так же нахрамывал и ухал, опуская топор и засекая углы, маленький Степин. Несуетливо, ритмично и точно лудил бревна Иван Иванович. Пройдя метра полтора, он становился на колени и, прижав плотно ладони к поверхности бревна, общупывал и обглаживал, нет ли где какой шероховатости. Молодой Петр Лушкин, как и старые плотники, переняв их сметку и мастеровщину, будто тонкие слеги, кантовал бревна. Назаркин то сыпал мелкую, тонкую дробь, то звучно и басовито ухал, мелькая блестящим лезвием своего топора, — он им особенно гордился. Иван Иванович воткнул в чурку свой конек (он так называл топор), поглядел из-под ладони на стоявшее в зените солнце и бодро произнес:
— Обедать, обедать!
XI
Мужики расположились тут же, прямо на теплой земле, в тени лозового куста. Здесь можно было лучше отдохнуть, без траты времени на ходьбу туда и обратно, к тому же они чувствовали себя куда вольнее без присутствия домочадцев. Еда в узелках находилась при них. Кирилл Егорович ничего не взял с собой, не рассчитывая обедать вне дома, не забыв ту трапезу на косьбе, когда его заставили отведать кулеша обгрызенной ложкой.
— Схожу перекусить к старикам, — сказал он, застегивая ворот рубашки.
— Садитесь, еды хватит, — гостеприимно предложил ему Иван Иванович.
Отказываться было неловко, и он присел к мужикам. Еда не делилась и пошла по кругу. Иван Иванович выложил мелко крошенное, с любовинкой, сало, пирожки с молодой картошкой и выставил литровую бутыль козьего молока. Петр, ко всеобщему одобрению, достал из сумки два толстых вяленых золотистых леща. Налив в посудину квасу собственного изделия и накрошив туда черного хлеба, Назаркин приготовил таким образом тюрю.
— Отпробуйте-ка, — предложил он гостеприимно Князеву.
Немочь прошла, с ней и смутное раздражение на мужиков, точно они оказывались виноватыми в его бессилии. Назаркин вытащил из сумки глиняную чашку с отбитой ручкой, намереваясь налить ему квасу без тюри, но Кирилл Егорович незаметно отодвинулся от него и, не желая обидеть старика, ответил:
— Не беспокойся, отец. Я сыт.
— Мировая штука! — сказал Степин, все как-то с подковыркой посмеиваясь и бросая иронические взгляды на Князева.
Мужик на деревяшке, наиболее занозистый, заставлял, как ни странно (еще неделю назад он бы посчитал ниже своего достоинства сказать такому человеку пару слов), напрягаться Кирилла Егоровича. Степин же видел его насквозь, не верил ему ни на грош, считая его вредным поедателем народного добра.
— Нашел чем ублажить, — коротко засмеялся Степин, — там, брат, в высотах-то, не такой квасок пивали!
— Там всего много, — подтвердил не без робости Петр: он робел перед таким важным человеком и также понимал, что тот был низвергнут, и выяснилось, что ничего великого в нем не обнаружено.
— Разговорились, — пожурил их Иван Иванович, как всегда и всюду примиряя людей и прощая им их заблуждения и ошибки.
— Бревны не сыроваты? — чтобы переменить разговор, обратился Назаркин к Ивану Ивановичу.
— Что ж делать? Какие есть, — сказал тот, покончив с едой и закуривая.
Все сделали то же самое, угостившись сигаретами Петра Лушкина.
— А ты, Петруха, в институт-то нынче опять не надумал? — спросил парня Степин, соображая про себя, как бы, да поязвительнее, уколоть будто свалившегося к ним с неба Князева.
— Там без меня хватает барахла, — отмахнулся Петр.
«Золото парень! — подумал о нем Иван Иванович. — Стоит дорогого, а ценит себя — на рубль».
— А ты что, хуже, что ль, других? — скользнув бегло по лицу Князева, заметил Степин. — Глядишь, выучась, твою б персону на казенной «Волге» возили. Как… некото́рых, к примеру… — Он выразительно кашлянул и замолчал, поглядывая в небо, на быстро бегущие, легкие белые облака.
Иван Иванович опять почуял, что разговор начинал клониться не туда, куда следовало, и бодро поднялся с земли.
— Хватит лясы точить! Хорошего понемножку, — энергично сказал он, берясь за топор.
Полуденный сильный жар должен был лишить плотников энергии и бодрости, но в них не обнаруживалось даже легких признаков усталости — вполне естественной к тому же после такой напряженной работы до обеда. Кирилл Егорович по-прежнему шкерил бревна. Во время трапезы он надеялся, что руки его попривыкнут к топору и ему будет легче, но едва обработал половину бревна, как понял, что жестоко ошибся. Не только легче, но куда тяжелее было теперь! Кое-как кончив бревно, он вдруг почувствовал одеревенение рук. Стоило больших усилий, чтобы удерживать топор. Кроме того, он набил на обеих ладонях кровавые мозоли, причинявшие ему боль. Поплевывание же на них, на манер плотников, сделало еще хуже. Наблюдательный Иван Иванович, внимательно посмотревший на его руки, вытащил из кармана штанов маленькую цветастую тряпицу, развернул и протянул ему кусочек гусиного жиру.
— Помажь руки-то, — сказал он ласково.
Гусиный жир и верно помог, однако нужно было еще крепче сжимать топорище, дабы не выпустить его из рук. Молча и деловито они насели на подгонку венцов, что было куда тяжелее шкеринья. Плотники легко, будто слеги, кантовали бревна и засекали углы. Кирилл Егорович догадывался, какая это была нелегкая и тонкая работа. Степин после обеда звучнее фукал и покряхтывал, все так же с насмешкой подмигивая Кириллу Егоровичу, как бы говоря: «Ну как, родной, игра в народ?» Князев окончательно вознен