Наталья присела, только сейчас почувствовав, как она устала за день. Коля делался все угрюмее и озлобленнее; видно было, что он приготовился, если потребуется, для отпора. В душе его росло злое чувство отмщения всем, всем за то, что он не видел ласки в своей детской жизни, — каждый день чувствовал враждебное, неродное, ранящее его отношение к себе.
С минуту молчали. Прялкин значительно поглядывал в потолок и покрякивал. Анастасия все-таки вытащила из шкафа и поставила на стол бутылку красного дешевого вина.
— Вы, понятное дело, пожаловали насчет нашего лоботряса? — спросила она с вежливостью.
— Да. Но только я таким словом вашего Колю не называю. И пришла сюда не с жалобой на него, — хочу похвалить. Есть за что!
Анастасия могла ожидать даже зимою грома; но не того, что она услышала, — это не укладывалось в ее голове! Прялкин, тоже не ожидавший такого суждения, поднял на лоб брови и осклабился. Диковинными и непонятными были слова учительницы и для самого Коли. Вся та решимость и злость, которые его охватили, вдруг исчезли из его мальчишеского сердца. Слезы прихлынули к его глазам, удушье скомкало горло. Он чувствовал бессилие от своей нежности, но одновременно другое чувство — недоверчивости — поднялось со дна его маленькой души. Он еще не до конца верил тому, что услышал.
— Способный и умный мальчишка, — тут Наталья говорила правду. — Главное — честный (она верила, что он такой и есть) по отношению к товарищам. Послушный, когда ему что-то приказываешь. Шалит меньше других. Нашел хулиганов, побивших стекла (их бил он сам) в библиотеке. Примерный, аккуратный мальчик. Уверена, что из него получится настоящий человек, если не изломают злые и черствые люди, — не без умысла вставила Наталья.
Едва она замолчала, как Прялкин вскочил со стула и, невпопад размахивая руками, подбежал суетливо к сынишке и начал его судорожно, крепко прижимать к себе.
— Вот не ожидал! А ты на нас с матерью не серчай. Свои мы, родители. Мать — она, брат, тебя любит.
— Уж знамо не чужой, — бросила Анастасия, стараясь скрыть холодные нотки в голосе.
— Слыхал, что мать-то говорит? — дергая головой, пробубнил в умилении Прялкин. — А мы-то думали: хулиган сынок наш. А оно вот как! Мать — она, известно, тебе не чужая.
— Извините за беспокойство, — Наталья поднялась, напряженно-вопросительно глядя на Анастасию.
— Мы ему родители, — проговорила та сдержанно улыбнувшись, и по ее улыбке Наталья окончательно поняла: эта женщина была не только злобная и деспотичная, но умная и хитрая, что еще тяжелее сказывалось на мальчишке.
Наталья вышла из калитки и на повороте переулка машинально оглянулась. За нею неловко, неуверенно шел Коля. Никогда еще о нем никто не говорил подобных хороших слов. Он медленно приближался к учительнице. Наталья строго и доверчиво смотрела на мальчишку, ожидая его. Подойдя ближе, он остановился, глядя себе под ноги. По щеке его скатывалась предательская слезинка, — он очень не хотел выглядеть жалким.
— Спасибо, Наталья Ивановна, — проговорил дрожащим голосом в тишине мальчик, — я… я… обещаю… — Он не смог договорить, шмыгнул носом и отвернулся.
Наталья ласково, по-матерински погладила его вихры и, ничего не сказав ему, повернулась и пошла, а он стоял, глядя ей вслед, до тех пор, пока учительница не скрылась в конце переулка.
XVI
По дороге Наталья завернула к родителям, чтобы узнать, здоровы ли они. Здесь был все тот же родной, всегда успокаивающий, тихий уголок, где она отдыхала душой. В сенях сидел понуро и угрюмо брат Николай. Он сильно изменился за последние две недели, был мутен лицом и заметно исхудал. Отросшие волосы его грязными прядями свисали на глаза. Вывалянные в земле, мятые брюки; нечистая рубашка и с оборванными пуговицами пиджак — все говорило о том, что Николай и внутренне, и наружно опустился. Он был, однако, трезвый. Наталья понимала состояние младшего брата: честный, порывистый и горячий, он надломился после ухода в поселок крашеной дурной куклы, как называла она его жену Анну. И она не ошибалась — так было на самом деле. Вот уже месяц как она не показывалась в Демьяновске.
После ухода Анны внутренняя нить, крепко державшая в жизни Николая, оборвалась, и он почувствовал пустоту вокруг себя. Единственное, что приносило утешение, — это был сын. Николай продолжал жить в доме Серафимы. Та не хотела, чтобы зять ушел на жительство к родителям, — это грозило, как она понимала своим неглупым умом, полным разрывом с дочерью. Серафима не любила Николая и всех Тишковых в душе, однако хорошо видела, что лучшего зятя ей не найти. Она задабривала Николая и вела разговоры, смысл которых сводился к тому, что Анна погорячилась и по тону ее письма к ней, к матери, видно раскаяние в своем необдуманном поступке. Серафима делала все, от нее зависящее, чтобы всеми средствами удержать зятя под своей крышей. Главным же средством удержания был, конечно, мальчишка, внук, и Серафима постоянно проводила мысль, что сыну никто не заменит родного отца.
И Иван Иванович, и Дарья Панкратовна со своей стороны пришли к твердому убеждению, что им нужно взять внука Васю к себе. Они этого хотели по двум причинам: во-первых, из нежелания, чтобы сын опять сошелся с ветреной и пустой женой, и, во-вторых, знали, какой рваческий, базарный дух привьет внуку Серафима. Кроме того, Дарья Панкратовна твердила, что и самому Николаю надо переходить к родителям, как ни мала их хата. Иван Иванович возразил жене и сказал, что Николай не поступит так, надеясь на возврат Анны. Он не ошибался в своем предположении. Хотя Николай ни разу не заговаривал о жене, но чуткое сердце отца угадывало, что он внутренне страдал и продолжал, несмотря ни на что, любить ее. Была, как видел отец, тяжелая и горькая боль сына, и потому требовался большой такт при разговорах о том с ним. Иван Иванович не ошибался: Николай страдал и с щемящей, не дающей ему покоя сердечной болью продолжал любить Анну. Гордость не позволяла ему ехать и искать ее, но такие позывы и мысли возникали. Сухотка, как черный, испепеляющий пал, жгла и мучила его сердце. Недаром же говорят, что порочная красота злая! Но не порок же ее он любил… Помнил Николай ее детский, звонкий смех, ее кроткое, застенчивое выражение в первые месяцы их жизни. Ах, если бы воротилось столь дорогое ему время, — и правда, как он был счастлив тогда!
Наталья молча сидела около стола, переживая за брата. Маленький Вася, так далекий от всех горестей взрослых, счастливо резвился, играя на полу с кошкой, и то и дело закатывался веселым смехом.
— Сынок… вот чего мы со стариком надумали: Васятка останется у нас, — заботливо одергивая рубашонку на внуке, проговорила Дарья Панкратовна.
Николай сразу понял, что это удаляло его от надежды как-то все же склеить жизнь с женой.
— Она… не пустит, — Николаю было неудобно назвать тещу матерью в присутствии родителей, а также по имени, и потому он избрал это среднее «она».
— Вася — твой сын, и как ты порешишь, так и будет, — сказала мать. — Серафима покалечит его душу.
— То правда, сын, — поддержал жену Иван Иванович.
— Не знаю… Она ж не пустит, — повторил Николай, и родители услышали в его голосе колебание.
— Тут главное — твое слово, — еще упорнее заявила Дарья Панкратовна.
— Родители верно говорят: Серафима держится за мальчишку не от любви к нему. Она через Васю хочет свести опять тебя с Анной, — сказала брату Наталья.
— А я ведь ее, заразу, не вырвал из сердца! — признался Николай, пунцовея верхушками щек.
— Мы тебе тут не можем указать. Сердце — оно вещает, — заметил отец, — но я думаю, сын, что тот ломоть для тебя отрезанный. Окрепни духом. Помни: ты родился жить, а не унавоживать землицу. Такое удобренье дорогое! Живи по уму, но в ладу с сердцем. Любовь ли там у тебя? Не знаю. Скорей, одурманился отравой. Не выхолости душу. Ты помрачился, а солнышко-то, глянь, какое светлое!
— Где оно? — надорванно и хрипло спросил Николай. — Я его не вижу! Ты тоже лгун, батя! Все, сволочи, лгут. Одно вранье — вот оно, твое солнце, понял?! Тысячу лет брехали и гадили и еще будут пять тысяч. Я и тебе не верю, не верю!
— Что больно, то и дорого. Но не обманывайся обманом. Туман пропадает, а свет остается. Не думай много об своей беде. Об жизни думай. А то твоя болячка застила тебе свет. Не мути душу, сынок. Наше-то счастье, когда мы за чужую болезню скорбим. Оглядись! А сына следует оставить у нас. Сам же живи пока там. Знаю: тебе оттуда нелегко оторваться. Нынче не легко, — добавил Иван Иванович.
Николай все так же сидел с опущенной головой. Слова отца действовали на него, но он не мог понять всей их глубины.
— Васька… пускай остается, — сказал он, хорошенько подумав.
Во дворе зашелся в лае Полкан. Дарья Панкратовна, прильнув к окну, увидела блекло-желтый платок Серафимы, проговорила:
— Легкая на помине.
Рот Серафимы был туго сжат, глаза поблескивали затаенной злостью, степенно, с достоинством шагнула через порог.
— Здоровенька вам, — проговорила она, быстро обегая всех глазами и останавливая их на зяте. — Загулялись мои молодцы. А у меня, Колюша, новость: Нюра письмо прислала. Вот оно. Сдается мне: дело указует к хорошему.
— Дай сюда, — отрывисто попросил Николай, едва не вырвав из рук Серафимы письмо; он в одну минуту, три раза кряду, пробежал его глазами. По тону письма Николай уловил, что жизнь Анны не клеилась, между строчек сквозила тоска, и его сильно обнадежила приписка в самом конце: «Скажи Коле, что я… не забыла его». Он вдруг повеселел и воспрянул духом. От мстительного чувства к ней не осталось и следа. К своему стыду, он чувствовал… мог ей все простить; это, видимо, унижало его достоинство, но по-другому не в состоянии был поступать. Вскочив и сделавшись деятельным, он стал помогать матери — она щепала лучину. Отец и Наталья с печалью смотрели на него. Наталья видела, что брат был готов на всякое унижение, чтобы опять сойтись с той, которая так подло, на глазах у всех, посмеялась над ним. Иван Иванович тоже думал так, но, умудренный жизнью и больше других понимающий те туманности в человеческих поступках, которые иногда невозможно осмыслить, он не знал, к счастью это или же к несчастью сына было то, что Анна могла вернуться назад. В душе же он считал, что сходиться сыну с ней не следовало, но такт удерживал его.