— Ты чо измываешься? Хошь выместить зло за свое судомойство?
— Скверно говоришь, старуха. За добро так не платят. Ну это твое дело… Видно, твоей Лидке не очень нужна квартира? Придется исправить ошибку — отдать ее другим.
— Как другим? — испугалась Прокофьевна, согнувшись в три погибели — едва не достала лбом пола.
Варвара, округлив жестокие глаза, продолжала не мигая глядеть на ее седенький пробор. «Ах ты, старушенция тоже, оказывается, гордая!»
Старуха, согнутая в дугу, похрипывала от натуги.
— Велика важность — голову пригнула. Ничего с тобой не случится — могла бы и на колени-то опуститься. Другие взятки за такую благодарность взыскивают, а я-то наивная — плюю на деньги. Мне куда интереснее зрить людскую благодарность. Ну смелее, Жукова, — это ведь сущий пустяк! — подтолкнула она старуху.
— Что ж… — Жукова сунулась на колени, припав лбом к полу. «Страмота-то!»
Выражение полного и глубокого удовлетворения скользнуло по лицу Варвары. Это был высший и самый, может быть, заветный миг в ее жизни! Она незаметно, тихо и радостно перевела дух. Бросив взгляд на дверь — в ней, неплотно прикрытой, виднелся чей-то глаз, следивший за всей этой сценой, — торопливо и тихо проговорила:
— Ну будет, будет, встань… Теперь мы квиты. Иди, все улажено.
Старая Прокофьевна тяжело вздохнула, как бы удивляясь, что все это произошло с ней, и быстро, почти трусцой выбежала из кабинета.
А в дверную щель все это видела Екатерина Милкина. Она хлопотала то же, что и старая Прокофьевна, — квартиру: с двумя детьми жила в тесной комнатушке у мужниных родителей. Варвара при желании могла ей помочь, как остро нуждающейся, и она твердо знала, что начальник районного жилищного управления не отказал бы. «Согнется в три дуги — дам стерве. А нет — от ворот поворот», — решила Варвара, вся напрягаясь при виде этой зубастой бабенки. Она позвала Милкину в кабинет.
— Не держу я на тебя зла, Екатерина. Выше я распри. Мало ль какая случается брехва. Не злопамятна. И старухе и тебе поспособствовала. Вижу: всячески поносить меня собралась, по глазам вижу твоим, Екатерина! А я с добром: квартира-то, считай, уже твоя. Малая там формальность осталась. Но то — пустяк, соберешь кой-какие справки. Поблагодаришь — мне больше ничего и не надо.
— Как же тебя благодарить? — глядя на нее неверяще, из-подо лба, спросила напряженным голосом Милкина.
— Обыкновенно. Ты ведь гордая у нас, — Варвара засмеялась мелким бисером. — Страсть какая гордая. А я, грешным делом, люблю гордых. А еще люблю, как они низвергаются в житейские-то бездны. Носом-то в низменность с высот. Ты же понимаешь, коптить в чужом угле — не шибко велика радость! Есть за что сломать гордыню. Один нужник чего стоит: по непогодице-то бегать полсотни метров не ахти как завлекательно!
— И как ты рассчитываешь, чтобы я отблагодарила? — повторила свой вопрос Милкина все тем же стойким голосом. Глаза ее («поставленные колом», как определила Варвара) глядели в глубину хитрых глаз заместительницы. Варвара не выдержала, мигнула.
— Поклоном, голуба. Степенностью, — подсказала Варвара, стараясь выдержать добродушно-наивные нотки в голосе. — Пригни голову, — чай, не похудеешь. Это ведь так просто, Милкина!
— Заруби на носу: того не дождешься. Вот тебе! — Милкина сложила кукиш и, ткнув им в лицо Варвары, гордой, статной и неторопливой походкой вышла из кабинета.
Варвара вскочила с кресла и, раскрыв рот, хотела выкрикнуть пришибающие ее до смерти слова, но хитрый ум не позволил ей этого сделать, — молча проводила глазами Милкину до порога.
XIX
Неудача, постигшая последние роман и фильм Туманова, по мнению друзей, была вполне допустимым явлением. И у гениев случались срывы, — говорили они, при этом потревоживая звездную высоту великих имен. По существующей в жизни инерции, в рецензиях на эти произведения Туманова не было критики — в них говорилось больше о прошлых достижениях автора. Но сам Туманов, наделенный слухом всегда верно угадывать, какой и откуда дул ветер, без труда уловил, что его щадили из-за высоких постов и из боязни нажить такого могущественного врага, как он. Теперь ему эта истина открылась, как никогда, во всей своей неприглядной наготе. Последний фильм и роман говорили об одном — что автор их не знал жизни, в особенности народной, что он утратил с нею связь. То самое капитальное, что Туманов всегда выставлял и чем гордился — знание быта и народных основ, — в этих двух произведениях даже не проглядывало. Да и только ли в них? К своему ужасу он почувствовал, что ему нечего больше говорить. Он вдруг увидел всю ту лживость и скудность духовного их содержания, которую скрывали рецензии и статьи. Там все было ненатурально, подкрашено и подсироплено, к тому же, перечитав кое-что у классиков, он воочию увидел скудость и убогость своих художественных средств. «Зачем же я все это накатал? — пронеслось в его голове. — Почему они хвалили? К чему я пришел?» Он сам понимал, что ответ на этот вопрос был слишком страшным для него. Пришел ко лжи и к вредной, развратившей и погубившей все то дорогое, что когда-то тщательно оберегалось в сердце, славе. «Как же мне теперь выкарабкаться!» — подумал он, оглядывая свою толстую и дородную фигуру в зеркало. Так обнаженно этот вопрос он задал себе впервые. Пресыщенность своей жизнью приняла такие уродливые, отвратительные формы, что ему становилось стыдно встречаться не только со знакомыми, но и с незнакомыми, живущими на небогатую копейку людьми. Мосфильмовская гардеробщица тетя Клава всякий раз, когда он протягивал ей монету, презрительно отшвыривала ее. Но она же с благодарностью брала эту монету, например, у его ассистента, обремененного большой семьей и бедно живущего Пчелкина. Страшная пропасть между ним, Тумановым, и тетями Клавами, Пчелкиными и шире — между народом — открылась ему. Он видел темную бездну, в которую все глубже оседал. Дети, сын и дочь, те самые, которых он любил маленькими и радовался их милой непосредственности, — теперь были жестокими, живущими ради себя эгоистами. У Туманова не было сомнения, что не позвони он заведующему кафедрой университета во время приемных экзаменов восемь лет назад и не попроси за сына, тот не поступил бы туда. «Какую же я сделал услугу своему сыну? Медвежью. Нет, хуже, во много раз хуже — он понял, что нужно ходить с черного хода».
Дочь Инна, которую он особенно любил маленькой девочкой — она росла прелестным голубоглазым светлокудрым существом, — в это лето ужаснула его своей развязностью и всей той гнусностью, какая налипает на неустойчивых молодых людей, выросших в пресыщенности. На этом пути, конечно, ей помогала яркая, красивая внешность. Туманов осознавал свою личную вину. Он был источником пресыщенности и, стало быть, той заразы, какая губила детей. Все это сделали — быстро и незаметно — слишком богатые карманные деньги и объедание.
«Считал себя высоконравственным человеком и не видел, что зажрался. Что же это со мной стало?» — спросил он опять себя, остановившись посреди Александровского сада (он бесцельно двигался по улицам, стараясь наедине обдумать свое положение) и глядя на уже червленую, исступленно полыхавшую, облитую от нижних сучьев и до макушки багряностью березку. Дерево это, совершавшее круг своей жизни — от летнего расцвета к осеннему увяданию, — с пронзительной ясностью напомнило ему о его собственном закате. Сколько раз он с равнодушием проходил мимо таких облитых позолотою берез, и никогда сердце его не билось так горячо и сильно. Сейчас же раздвоенная у комля, еще не старая береза уничтожила весь тот покой и призрак того счастья, которое еще сегодня утром казалось ему высшим достижением. «Чего же я достиг? Приобрел толстый кошель денег, дачу и машину. Почета? Кто меня чтит? Подхалимы. Подпевал ненавистникам всего нашего и родного. Вырастил скверных детей. Наконец, создал в последние годы ненужные народу, лживые, потому вредные фильмы и шарнирно-блочные романы». Он вспомнил, как бился, ломая голову, над сценарными сюжетами, чтобы позанимательнее построить их. «Разве я думаю о духовности, когда сочиняю?» В памяти его всплыла мысль, высказанная давно заскорузлым мужиком Тишковым: «Возлюби добро, а слепо любить — тоже вредно». «Что он мне открыл? — попытался опровергнуть его суждение Туманов. — Как я могу верить?» Но странное дело, при всей его учености, развитости, бойкости он никак, несмотря на огромное умственное напряжение, не мог освободиться от воздействия его мысли.
«Разве я не сеял это самое добро на своей ниве? А меня самого любят?» Но тут был тупик мысли, из которого нельзя было выбраться иначе, как обвинять людей и обелять себя. Он искал оправдания такой своей жизни, чтобы найти твердую опору, но она ускользала. «Эгоизм! Эгоизм и тщеславие — и во имя их я губил все свои силы. Только гнусное «я»! Да, еще — отвратительная потребность брюха. И в своей семье главный злодей — это я! Освободиться… чем скорее, тем лучше. На что же я потратил молодость и лучшие свои порывы?» Собранный и молчаливый, он вернулся домой.
Туманов мельком взглянул в глаза этой женщине, жене, заметив так хорошо знакомое ему выражение мелочности и высокомерия, и снова спросил себя, как могло так случиться, что он сошелся с ней? И не только сошелся, но прожил вместе столько лет? «Как могло произойти все это с моей душой? Неужели она так страшно заросла бурьяном?..»
Он не смотрел на жену и дочь.
— Я хочу быть один. Не мешайте, — сказал он мрачно.
— Ах, Роман, ты стал такой раздражительный, — вздохнула Анна Евдокимовна. — Но только одна я всегда понимала тебя.
— А, это знаменитая папулина хандра, — холодно засмеялась Инна, показав все свои мелкие белые и красивые зубы.
— Зачем ты так крикливо одеваешься? — спросил он дочь с глубокой горечью.
Инна отполированными глазами смотрела на отца.
— Я же не деревенская Дунька.
— А чем ты лучше той Дуньки?
— Ну, папаша, извини меня, но ты сегодня не в духе.
С самого раннего детства Инна знала твердо одну истину: как птицам даны крылья, чтобы летать, так и ей должно быть дано все, чего она только пожелает. К этому ее приучила роскошь, доступность почти всего и, вследствие этого, сознание своей силы.