— Но ведь наши дети из интеллигентной семьи, — пришла на помощь Анна Евдокимовна. — И сами они не рабочие. Хотя нынче всякая шваль гонится за модой.
— Милая логика! — бросил Роман Романович с сарказмом.
Инна не прошла по конкурсу, и теперь вся надежда была на могущественный звонок отца, судя по логике вещей, как понимала жизнь Анна Евдокимовна, ректор не откажет из-за боязни нажить в Туманове себе врага.
— Не забудь: завтра примерка костюма. Да, через Ирину Тихоновну я достала тебе целый набор прекрасных парижских галстуков и сорочек. Там твои любимые цвета.
— Мне ничего не надо, — отрывисто и все так же мрачно бросил он, глядя в стол.
— Ты не в духе? Плохо себя чувствуешь?
— Что вы хотите от меня?
— Ты ведь знаешь, что Инночка провалилась в институт.
— И что же?
— Ах, Роман, зачем делать вид, что ты ничего не понимаешь? При таком конкурсе — сто пятьдесят человек на место — разве могла она поступить?
— Но другие же поступают!
— Я не знаю, кто и как туда проходит, но знаю, что Инна не хуже их. Ты ведь хорошо знаком с ректором института… Сам ведешь у них мастерскую.
— Я его просить не намерен, — перебил жену Роман Романович.
Лицо Анны Евдокимовны осталось невозмутимым.
— Но ты ведь не хочешь плохого родной дочери?
— У нее нет никакого призвания к актерству. Но они учли все же, чья она дочь, и дали ей возможность пройти сквозь туры, допустив до общеобразовательных предметов. Их она сдала на одни тройки.
— Я хорошо отвечала, — вставила Инна.
— И тебе, значит, сознательно занизили оценки?
— Не будем затевать спора, — мягко улыбнулась Анна Евдокимовна. — Отец, я думаю, не хочет, чтобы ты пошла на стройку таскать кирпичи, — она отряхнула соринку с пиджака мужа.
— Ей нечего делать на актерском факультете. На свете много нужного дела.
— Однако, папа, согласись, что у меня есть желание, — заметила Инна.
— Желание — одно, а возможности — другое.
— Согласна. Но ты же сам наставляешь, что следует дерзать.
— Собственными силами.
— Да туда вообще без блата не пройдешь!
— Я так не думаю, ибо сам в свое время поступил без блата.
— То было другое время.
— Инна верно говорит — именно другое, не нынешнее, — сказала Анна Евдокимовна.
— Тебе на актерский, повторяю, идти бесполезно. Ты неспособна. Кроме нервотрепки ничего не получится. А ты — моя дочь, и мне небезразлично.
— Если бы ты питал отцовские чувства — так бы не говорил, — бросила раздраженно Инна. Зло взглянув на показавшегося в дверях брата, она быстро вышла из кабинета.
Сыну Туманова Игорю нынче исполнилось тридцать лет, выглядел же он за сорок; он горбился, и заметно уже сквозила под жидкими начесами лысина. На лице его всегда держалась едва заметная презрительная усмешка, раздражавшая отца. Баки и усики, по мнению Романа Романовича, портили лицо сына. Игорь третий год делал безуспешную попытку защитить кандидатскую и теперь вошел к отцу с твердым намерением заставить его звонить председателю ученого совета. В конце концов, родитель должен был понять, что обязан устроить судьбу своего детища. Анна Евдокимовна обожала сына, и даже его недостатки казались ей достоинством.
— Вот и Игорек не устроен, — сказала она, ласково оглядывая длинно-нескладную фигуру его.
— Пусть устраивается, — сухо бросил Роман Романович.
— Тебе ведь известно, папаша, что существуют бюрократы?
— А кого ты имеешь в виду?
— Хотя бы председателя ученого совета нашего института.
— А я слышал другое мнение: что он — внимательный и справедливый человек, — возразил отец.
— Так могли сказать только подхалимы. Степанюк душит все мыслящее.
— И что же, никто не защищает диссертаций? Он всех задушил? — не без насмешки спросил Роман Романович.
— Извини меня, папаша, но ты становишься… сам похожим на этого Степанюка.
— К сожалению, кажется, не похож. Тот, судя по всему, настоящий человек, — он замолчал, опустив голову, — что ты от меня хочешь?
— Не более того, что должен требовать сын у своего родителя.
— Звонить Степанюку я не намерен.
Игорь взглянул в глаза отца — холодно и отдаленно, и Роман Романович с грустью угадал, что сын никогда не поймет его терзаний.
— В таком случае ты должен подумать о том, как сложатся наши отношения в будущем. Как отец ты будешь требовать сыновней любви, но я не забуду твоего равнодушия! Можешь не сомневаться.
— Я не могу звонить, и ты меня прости, — тихо выговорил отец.
— Я тебя не прощу! — желчно и жестоко бросил, выходя, Игорь.
Анна Евдокимовна заспешила было за ним, но около двери остановилась.
Они долго молчали; примирение после возврата из Демьяновска было временным и обманчивым, — это она поняла сейчас; все держалось на тонкой нитке…
— Что с тобой, Роман? — спросила она, глядя на его тяжело опущенную голову.
— Обожрались… Я не могу так жить дальше! Мне не о чем писать.
— Но ты ведь не воровал, никого не обманывал.
— Себя обокрал. Я — нищий и пустой. Высасываю из пальца сюжеты. Я давно забыл, как пахнут сено и роса на заре! Вот уж третий день я пытаюсь вспомнить, как называется ремень, который стягивает хомут.
— Коней, как я знаю, перевели — зачем же тебе об этом знать? — спросила с насмешливостью Анна Евдокимовна.
— А кто тебе сказал, что их перевели? — обрушился он на нее с желчью.
— Да в газетах пишут. В конце концов есть справочники, — пожала она полными плечами.
— А счастье, какое я испытывал при виде колосящегося хлеба, — тоже объяснит справочник? Хорошо вам жить!
— Но ты так живешь ведь не один.
— Хорошее утешение! Какое мне дело до них? Я больше не желаю так жить.
— Можно же ездить в творческие командировки за материалом.
— За материалом на костюм! — усмехнулся с сарказмом Туманов. — Положим, поехав «за материалом», я узнаю, как называется ремень, который стягивает хомут. Но понимаешь ли ты своей головой, что я на этаком материале сварганю липу? Ух, вспомнил проклятое слово! — крикнул он с облегчением. — Супонь, супонь! Ты слышишь — клещи хомута стягивают супонью.
— Ну и отлично, пусть их себе стягивают. Вот видишь, вспомнил. И другое вспомнишь. Какая, Роман, трагедия? Зачем ты усложняешь себе жизнь? Да если бы одному себе — нам всем! — в голосе ее уже звучало возмущение.
— Вы мне не указывайте, как жить! Я желаю свободы! — Туманов, побагровев, стал быстро ходить по кабинету.
— Ну так разведись. У тебя возникало такое желание, — Анна Евдокимовна, высокомерно округлив рот, смотрела на него со злой насмешкой.
— Я твое предложение внимательно изучу.
Они замолчали, разговор топтался впустую.
Он хотел было с жаром поведать ей обо всем том, что мучило и жгло его душу, но, взглянув в ее пресыщенные глаза, понял, что никакие слова не могли пробить той брони, которой прочно и давно уже была покрыта она. Роман Романович с возмущением заговорил о детях:
— У них в головах истина: родители обязаны все устроить. В противном случае — они наши враги. «Вам все можно», — не мы ли с тобой приучили их к таковым мыслишкам? Дочери мы купили золотые часы, когда она сидела в третьем классе. А семикласснику-троечнику — сыну, как ты помнишь, мы подарили японский магнитофон стоимостью в пять тысяч! Сам же я, замечу, заимел первые простенькие часы много лет спустя после окончания института. Я стал чиновником — вот что произошло со мной. Раз выдвигали, то, видно, было за что, но не хватило воли и совести, — зажрался.
— Инна и Игорь не хуже других, а много лучше, — сказала Анна Евдокимовна не без гордости.
— Вот тут и вся соль: «много лучше» — потому что они наши дети и им все дано. А раз дано, то как же они могут быть хуже? Несокрушимая логика!
— Лично мне не стыдно за своих детей.
— Чем же в них мы можем гордиться?
— Они верно не плакатные герои, но милые, культурные, воспитанные люди, а это вообще-то немало.
— Воспитанные эгоисты — будет вернее.
— Нынче все такие, — возразила Анна Евдокимовна.
— Нынче, как и во все времена, люди разные. К великому сожалению, у нас неважные дети! Мне горько признать, но от правды никуда не денешься.
— И что же ты надумал? — спросила жена затем, сдерживая себя.
— Я не собираюсь переделываться в крестьянина, но и не могу жить в удалении от родных дорог. Я не ломаюсь. Ты это пойми. И не могу больше… Не могу, да и не хочу тянуть два воза, и потому я окончательно решил порвать со студией. Возможно, и вообще с кино. Мне эта гонка на перекладных надоела! Завтра же я подам заявление об увольнении со студии.
— А дальше что?
— Уеду на год в Демьяновск. Хочу поближе рассмотреть нынешнюю жизнь родной глубинки.
— Но ведь туда можно наезжать за материалом, как делают многие.
— Можно, если бы этот материал был отрез на костюм.
Игорь и Инна, услышавшие из гостиной о таком решении отца, с возмущением вошли в кабинет; особенно кипела Инна: она хорошо понимала, что порви отец со студией и с мастерской, ей туда никогда не пролезть. Она, сверкая глазами, подступила к отцу:
— Да ты с ума, что ли, спятил? Да кто же добровольно бросает мастерскую во ВГИКе и «Мосфильм»?! Никого дубиной не выгонишь! Папашка, ты, часом, не спятил?
— Не ори на отца, несчастная! Ты чей хлеб жрешь? — одернул дочь Роман Романович. — Взяла волю распускать дурной язык!
— Прости, отец, но я думал, ты умный человек! — развел руками и Игорь. — Инка права: надо потерять рассудок, чтобы похерить свое киношное имя. Ну ты даешь!
— Дурак, дурак! — взвизгнула Инна.
— Выйдите за дверь! Оба!
— Мы уйдем! Мы можем вообще покинуть тебя, — Инна с грохотом шибанула дверью.
— Дети правы. Ты обязан подумать об их благополучии, если… — проговорила раздраженно Анна Евдокимовна.
— Ты тоже исчезни, — прервал он ее жестко, твердо решив стоять на своем.
«Боже, как меняются люди! — подумал он. — Разве такой она была тогда — молодой? А я сам?» Зло оглянувшись в дверях, Анна Евдокимовна с достоинством вышла из кабинета.