— Что, укатали сивку? Какая печаль, Яша? Погляди, жизнь-то как чаша: умей лишь черпать. Чего хмур?
— Своя земля снится, тянет, дьяволюка, — он растроганно улыбнулся.
— С Веркой нелады? — догадался Дударев.
— С базы ушел. С того и началось.
— Не оправдал, значит, ее надежд. Бабенка она, признаться, хищная. Я это тебе давно хотел сказать. И что надумал?
— Видно, надо подаваться обратно домой, — ответил после некоторого молчания Яков.
Дударев возвел к потолку глаза — такая мысль его не грела. Яков же признался:
— Я, брат, без косьбы да без нашей бани учахну.
— Да… да… Мелко гребем… Нынче вон в финские устремились. Тебе в ней мыться-то приходилось?
— Нет. А что за баня?
— Сухим паром всю грязь из внутреннего мира вышибает. Видал, куда прогресс шагнул?
— Ну, черта, брат, не отмоешь. Выгонь-ка грязицу из Бобылева! — засмеялся Яков.
— Бобыля, верно, и финская не возьмет, — согласился Дударев.
Яков поцепче оглядел товарища: лицо его так и светилось от счастья, и тот вопрос, который он хотел задать ему: «А как живешь ты?», отпал сам собою, и он порадовался за него.
Совхозный поселок раскинулся около соснового бора. Совхозная гостиница, где стояли шабаи, находилась на околице, — это был двухэтажный кирпичный дом, как обыкновенно, без малейших излишеств и походил на коробку. Шуйкин сервировал стол. Он был в приподнятом настроении, что обрадовало Якова. По случаю отъезда он принарядился, одев свой береженый костюм цвета лазурной волны. Сразу же следом за ними вошел человечек по виду вовсе потерянный: рыжеватые патлы его, причем весьма редкие, торчали в разные стороны, чем напоминали ежа, высунувшего на приятный запах свое рыльце. Малый росток да притом дикая чаща, покрывавшая его лицо, говорили красноречиво о том, что человечек вел весьма первобытный образ жизни, получая полное удовольствие. Он сделал реверанс, помахивая мятой кепкой:
— Приветствуем корешей! Рад лицезреть.
Фамилия у него оказалась Ступа: с сегодняшнего дня он числился новым кадром бригады взамен бегущего Шуйкина; Голубь тоже подался искать дела поприбыльней.
— Курнуть, извиняюсь, имеем?
— Мы-то имеем, а ты смали свои, — остудил его пыл Яков. — Откуда, умелец?
— Не твое собачье дело, — отбрехнулся Ступа, возмущенный неделикатностью.
Дударев вытащил зубами из пачки сигарету, не замечая при этом протянутой руки Ступы, который, однако, едва не поживился чужим куревом.
— Жмотье! Рази народ? Мельчает на-арод. Широты, понимаете, нету, — бубнил он, косясь на закуски.
— А где Дударь? — спросил Яков, снимая пиджак.
— Был Дударев, товарищ наш, так сказать, по профессиональному классу, и нету Дударева. Нашел семейное пристанище вьюноша, когда натурально облысел и зубов лишился. Истинные шабаи выводятся — вот вопрос!
— Семья — очаг жизни, — возразил Яков.
— Хомут, друг Яша, несравненный хомут, — сказал Шуйкин. — Химера.
— Мысля, достойная занесения в летопись, — покивал Ступа, — бабы ныне хищные. Ну и пускай бегают хлюстанки при собственном интересе.
Бобылев заметил:
— Согласен с альтернативой. Главное, браточки, чтобы хрустело в пэртмонэ.
— Нахапаешь денег, а дальше что? — спросил Яков.
— Дальше-то? — за Дударева ответил Ступа. — Шутник ты, приятель Ваня.
Шуйкин хихикал:
— Найдем широкую, ясную.
— Идите вы к черту! — озлился Яков. — Лично я на деньги плюю. Я ищу праздника души. Хоть раз бы его увидеть, этот праздник души!
— Эт можно. Эт, Яша, пожалуйста, — Бобылев скоренько наполнил стакан.
— Отстань! Дурные вы!
— Верно говорит философ Ступа: мелеет шабайство. Размах фиговый. Мелочь какая-то пузатая, — продолжал Бобылев.
— Забыли завета незабвенного Голубя. Деньги, идиоты, спущаем почем зря, — заметил Шуйкин, — а он-то верно учил.
— У русского человека — другая дорога, — отсек его довод Ступа.
— Вон Бобыль помалкивает: положил-таки на книжку — зашил на мошну.
— В зависть вдарился? — Глаза Бобылева блеснули свинцом.
— Вы тут, гляжу, богато раскатились!
— Пошто ж мелочиться-то? — махнул рукой Шуйкин. — Неизвестно, доведется ль повстречаться?
— Может и такое быть, — подтвердил Дударев.
— Гляжу: ан не выпивши ляжу, — Ступа потянулся было за рюмкой, но Шуйкин оттолкнул его руку:
— Успеешь.
Тот, иронически поблескивая глазами, хихикал:
— Утонченности нету, похерили во зле.
Разговор скакал, как блохи на морозе, как это часто бывает меж разношерстными людьми, да к тому же — при расставании.
— Порядочно тебя, дядя, помяли! — сказал Дударев Ступе.
Тот подмигнул сорочьим глазом:
— Порядочно… кха-кха… попотели на ниве. Зато повидал всевозможные картинки.
— Давно шатаешься? — взглянул на него Яков.
— Стаж велик. Ветеран движенья. Должна отобразить литература.
— А ты что, плотник?
Сощуренный глаз Ступы вспыхнул огоньком — не то людским, не то звериным:
— Все могем…
Красный, распаренный и по виду счастливый, вошел Бобылев, сразу же вытащивший из сумки бутылку коньяка.
— Ты без женки? — спросил он Дударева.
— Занятая… ей некогда, — соврал Дударев, отводя в сторону глаза, чтобы скрыть сконфуженность; Евдокия же заявила ему, что она не поедет «лакать водку в свинюшнике общего житья».
— Тем и лучше, — сказал Бобылев, отчего-то приходя в состояние возбуждения, — бабы опутывают. Хоть покалякаем по душам.
— Это верно, — подтвердил Дударев.
— Волос-то, Трофим, на голове уже маловато, — поддел его Бобылев.
— Ты, гляди, сам вовсе без зубов останешься! — со злостью вдруг крикнул Дударев, опрокинув в рот рюмку. Он снова, поприщурясь, взглянул на Ступу — чем-то он ему не нравился. — Мало, соколик, объяснил про себя. Мы люди степенные, основательные, проверенные, как бы сказать, родня. Потому должны знать новые кадры в деталях.
— Пошел на… — огрызнулся Ступа.
— Имей в виду, — заметил с величавым спокойствием Бобылев, — нецензурованный язык мы скореняем. Говори: где трудился?
— Ходили по Ельнинскому району.
— А где кореша? — спросил Шуйкин.
— Рассеялись. Обабились. Какой тут кругом на-арод? — взвыл Ступа. — Мелкота сивопузая.
— Чем же, интересуются, тебе не нравится здешний народ? — прикопался к нему Бобылев.
— Ты, можа, человек?
— Не шали, Ступа! Мы шалости не терпим, — предупредил Бобылев.
— Да брось! Баба ты, а не мужик. И все вы — бабы.
— А ты сам откуда? — поинтересовался Яков.
— Из Закарпатья.
— Из какой вообче-то прослойки? — не унимался Бобылев.
Ступа не ответил, и разговор пошел про другое.
Явился бойкой, развязной походкой человек лет пятидесяти, толстый, с круглым, слегка попорченным оспой лицом, в белой нейлоновой рубашке и красных подтяжках. Он всем свойски подмигивал круглыми, быстро вращающимися глазами. Это был тоже член их бригады Мухин, давно уже болтающийся по шабайству, три раза разведенный и как бы несущий в своем облике отпечаток такой жизни.
— Слышу: у корешков веселье! — бодряческим тоном проговорил Мухин, довольно запросто примащиваясь с краю стола и плеснув себе водки в порожний стакан. — А армейцы, гады, заелись — продулись как тысячу чертей.
Бобылев покивал лысеющей головой:
— В точку сказано. Финтят.
— Им деньги платят, и они должны марку блюсти. А вы чего, уже окосели, что ли? Три бутылки по нынешнему прогрессу — мало! Это даже для интеллигенции мало, а пролетариат — он выдержанный в огне. Кипели мы, так сказать, в смолах! — подмигнул неизвестно кому Мухин. — И живы, вообще-то, закаленные, бронебойные. Тягу даете, брательнички? — кивнул он Якову и Шуйкину. — Хотите помесить патриотическую грязь? Молодцы, ничего не скажешь!
— Молодцы, да как бы не стали овцы, — поддержал его ироническую мысль Бобылев; однако он крякнул и умолк, наткнувшись на взгляд Якова.
— Был я знаком с одним приятелем. Страшный патриот. Мы с ним на одной великой стройке кантовались. Мог, дубина, в какие шабаи выйти, в классические, а он, патриот-то, маханул в родное Неелово, говоря словами прогрессивного поэта Некрасова, — в райцентр с кинотеатром и коммунальной банькой, понятно, без пива. По морям, по волнам — оно веселее. Плевал я на ваши корни. На сегодняшний день корни — это прогресс. Говорят: семья, семья! А что такое, спрашивается, семья? Держаться за кастрюли и бабий хвост? Мерси!
— Но дети… того… требуются, — не совсем уверенно вставил Бобылев, причмокивая губами, — для будущности нации.
— Чтобы платить алименты? Я, понятно, не против деторожденья. Да жить-то нам с вами для своего интересу надо? В старости опять же дети — тоже не большие помощники. Пока их, оглоедов, в люди выведешь — сам сгорбишься, останешься без волос. Простая арифметика, браточки!
— Без детей еще раньше загнешься. Философ! — не скрывая своей неприязни, огрызнулся Яков.
Мухин с насмешкой смотрел на него:
— У тебя они, видать, есть. Ты-то счастлив?
— В том и дело, что нету, — согнулся Яков.
— Я, к примеру, вывел птенца. Алименты платил без напоминания. Скинул, слава богу, хомут. Я не крохобор. Чувства отцовские имею. А что заслужил? Родное чадо мне ж, отцу, кулаком в рыло! Это, я спрашиваю, как? А?
— Не те дети, не те, — покивал головой Бобылев. — Не того сорту. Низменность. Все лезут кверьху: повыше-то посытней.
— Дети разные, у кого — славные, у кого — дурные, — заметил Яков. — Так что ж у тебя на сегодняшний день есть? — обратился он к Бобылеву. — Кроме сберкнижки?
— Свобода, идиот! Повидай с мое. Баб утонченных имел. Шампанское рекой текло. Купался, можно сказать.
— Фейерверк, а не жизнь, — вставил Ступа.
— Все хотел тебя спросить: детьми обзавелся? Ты женатый?
Бобылев показал кривые желтые зубы — то ли оскалился, то ли улыбнулся — как-то по-лошадиному: не любил, когда наступали на больную мозоль.
— Был женат, приятель. И неоднократно. А дети пускай мужают. Я им дал жизнь.