— Попробуй-ка взять с нас алименты, — хихикнул Мухин. — Выкуси! Седни здесь, а завтра там. Мы — люди бесхозные, незаприходованные в бухгалтерских ведомостях.
— А коли нужда припрет? Гляди, соловьем засвистишь?
— Родительских прав потребуем, — заявил Бобылев.
— А дети возьми — и откажут. Тогда что?
— Закон на нашей стороне, — сказал Ступа. — Он всех оберегает.
— Про закон вспомнил! — уколол его Яков, снова обратившись к Бобылеву: — Сколько же все-таки у тебя детишек?
— Пристал! Не знаю, — буркнул, — может, пять, а может, шесть… Материя скушная.
— Дети должны об нас, об отцах, заботиться, — сказал Мухин, — это ихняя первейшая обязанность.
— Долг платежом красен, дядя, — сказал Яков, — что, говорят, посеешь, то и пожнешь. Одно за другое цепляется.
— Тут и в отцах — тоже вопрос, — уколол Мухина Шуйкин, — все об своих животах думаем.
— Красивые словечки. Только живот-то у каждого — он, брат, свой. Каждый под себя гребет, прикрывшись ею, философией-то.
В дверях показалась прилично причесанная на пробор голова молодого слесаря — сожителя Мухина по гостиничному номеру.
— Резанемся в «очко», дядь Петя? — спросил он, подмигивая.
— Найдутся охотники? — обратился к ним Мухин.
— Мы не хочем, — сказал Яков, желая поскорее избавиться от этого раздерганного, развращенного, пустого человека.
— Ну, не хочем, так как хочем, — сказал с иронией Мухин, посмотрев на Якова как на человека, который, по его разумению, не заслуживал внимания.
Он вышел развинченной походкой.
— Пропал, — проговорил ему вслед Яков, — осталась тень от человека.
— Мухин не дурак, он умеет жить, — возразил ему Бобылев.
— Ну прощайте, ребятки, — поднялся Яков. — Не хватай, говорят, жар-птицу — был бы немудрой гусь.
— Зря, братцы. Надо любой ценой за Москву цепляться… — начал было Дударев, но замолчал, наткнувшись на ощетиненный взгляд Шуйкина.
— Цепляйся. Я, к примеру, не горю! — заметил веско Шуйкин.
— Не осознаешь высшей культуры столичной житухи. Темнота! — пожурил его Дударев.
— Много, что ль, ты культуры-то этой видишь?
— Много, мало, а месить демьяновскую грязюху я больше не желаю.
— Асфальт несравнимо выше, — авторитетно покивал Ступа.
— Из грязи в князи, брат, не вылезешь. И не та грязь, по какой мы ходим, а та — какая в нас, — сказал веско Яков.
…Вечером Яков уезжал из Москвы. Соседи еще не знали об этом, они встретили его на кухне.
Дверь тихонько, робко скрипнула, и в коридор вышли тетя Настя и еще две чистенькие старушки — ее товарки, которые, как и она, помогали одиноким старым и больным людям в их переулке; у них была организованная тетей Настей своеобразная коммуна взаимной выручки.
— Так и скажи Матвею, — договорила тетя Настя, обратившись к худой и востроглазой старухе. Та кивнула головой.
Старушки быстро вышли. Жильцы квартиры, как и всегда в присутствии тети Насти, утратили пыл и по-одному исчезли из кухни. Яков и старушка остались одни.
— Не поминай, отец, лихом, — сказала тетя Настя, согревающим взглядом подбадривая его.
— За что ж мне тебя плохо поминать? Тебе спасибо за все! — ответил с благодарностью Яков. — Уж не серчай: не смог всех денег отдать. Сто рублей вышлю, ты только не думай: я слово сдержу.
Лицо старушки опечалилось — последние его слова ей были не по душе. Она вздохнула.
— Боже тебя упаси: не шли мне денег! Куда они мне? Боже тебя упаси! — повторила она. — А на них, отец, не серчай, — показала глазами на двери жильцов. — Всяк по-своему живет. Москва велика. Народу всякого много.
«Да, всякого. Не одни Недомогайлины и Матильды. И не от Москвы я бегу, — не могу жить без родного угла! — думал Яков. — Тут все мои страдания и есть».
— Ну, хорошенького ветерку, — ласково проговорила тетя Настя, Яков нагнулся, она по-матерински поцеловала его в лоб и перекрестила на дорогу. — А ее не осуждай, — прибавила старушка, имея в виду Веронику Степановну.
Около подъезда попрощались инвалид Семенов и Федор Лучкин. Федор очень напоминал брата Ивана, и он подумал с гордостью: «Такие Иваны и Федоры одинаковы — что в Демьяновске, что в Москве, на них-то и держится жизнь!»
— Успеха, Яков Иванович, — Федор крепко пожал его руку. — Не забывай.
— Само собой, не обходи, — сказал и Семенов на прощание.
На Белорусском вокзале ждали его шабаи — Бобылев и Шуйкин, он им сообщил, что уезжает домой, а те продолжали держать на него ставку. Зашли в буфет.
Бобылев вытащил из кармана бутылку, но Яков отказался от выпивки, глядел на них строго, неподпускающе.
— Клюнул на перековку? Пустых щец похлебать захотел? Ну-ну, с ветерком, если дурак набитый!
— Не глупее тебя.
— У нас такой контракт — за лето отломим по шесть кусков, — загорячился Шуйкин, — вернись, Яша, будь умняша.
— Сгиньте с глаз! Рожи ваши не могу зрить.
Бобылев вытянул с презрением:
— Какие это люди? Ослы!
— Погляди как следует на самого себя! — сказал Яков, жалея его.
Шуйкин все вздыхал, — был он какой-то маленький, сморщенный, но выглядеть жалким не желал — хорохорился, вытягивал трубкой губы, поднимал плечи. На прощание сказал:
— Вернешься — примем как брата… Мы, Яков, сильно надеемся!
Бобылев, царапнув Якова насмешливым глазом, затопал к метро. Шуйкин огорченно заспешил за ним.
К Якову подошла Вероника Степановна. До самой последней минуты в глубине своей души она не верила тому, что Тишков так легко порвет с Москвой. В голове ее не мог уложиться такой поступок. Она предчувствовала, что, набив себе цену, в самый последний момент тот пойдет на унижение, упрашивая ее, чтобы не выгоняла его. Но Вероника Степановна жестоко просчиталась. Он спокойно, без сожаления, уезжал и расставался с ней. Было уязвлено ее самолюбие, да и почувствовала она вдруг совершенно неожиданно пустоту и одиночество. Однако она искусственно улыбалась и старалась казаться веселой и непринужденной. Остановившись на перроне, оба не знали, что нужно было еще сказать.
— Не поминай лихом, Вера, — произнес Яков, затягивая покрепче ремень на своем старом чемодане.
— Была нужда про что-то вспоминать, — она высокомерно поджала губы. — Я не пропаду. Можешь быть спокойным. Найду не голодранца.
— Тем и лучше.
— Тебе, что ли, лучше?
— И тебе, и мне.
— Ну ты за меня не печалься. Сам-то с чем остался?
— Пора мне. Прощай! — Он взял чемодан и, махнув ей рукой, направился к вагону.
— Подожди… — хриплым, задрожавшим голосом, в котором угадывалась нотка сожаления, проговорила она, — если ты захочешь… я, может быть, еще подумаю…
Под сердцем у нее что-то оборвалось. В душе стала шириться, разрастаться пустота… Все ж не из-за одной корысти она сошлась с ним! Трепетала, горько, безысходно, какая-то светлинка. Напряженно подняв брови, ждала его ответа, — в эту минуту жалкая, готовая идти безропотно за ним.
Отозвалось и сердце Якова, но внутренний голос сказал ему, чтобы он не обманулся, устоял. «Я не могу ее осуждать. Каждый живет, как считает нужным. Все одинаково не могут жить, — думал Яков, с добрым сердцем глядя на нее. — Да и она не такая уж плохая. Она женщина видная, хочет получше одеться, — живет-то в столице».
— Прощай, — скупо и тихо бросил он ей и, не оглядываясь, шагнул в вагон.
Поезд, набирая скорость, рвался стальной грудью вперед. Яков, притихший и усталый, сидел около окна; гигантский город рассасывался в ложившихся на землю сумерках. «Домой, домой»! — возбужденно и радостно твердил он себе.
XXVIII
Будто молоденький, он горячо взволновался, увидев засквозивший на горах Демьяновск. Слезы выступили у него на глазах. В туманной дали, в великом многолюдье размылся след той манившей его дороги, которую он так стремился пробить для своей новой жизни. Он ни о чем не сожалел, одно, что тревожило и наполняло его сердце теперь, — было осознание одиночества. Но, осознавая себя маленьким, до которого никому не было дела, человеком, Яков испытывал еще другое чувство — душевной ясности, несмотря на то что он возвращался на заброшенное место, которое следовало заново обживать. Он не поехал автобусом через рабочий поселок — сошел, не доезжая до него. Хотелось Якову вдохнуть воздух родных полей, пройти проселком, ощутить ласковое тепло и свет… Благословен человек, могущий подобно ребенку затрепетать при виде родимых картин! Березовый лес, как два золотых крыла, распахнулся перед ним. Так просторно и вольно было ему идти! Никогда благодать тишины и простор полей не действовал на него с такой силой! Полное и глубокое успокоение охватило его. Он отдыхал душой. Яркими кострами краснели клены. Исступленно полыхали кустарники. Родная лесная даль призывно манила его к себе… Никогда так не радовала его пахота, как эта, лежавшая по обеим сторонам дороги. «Добрая должна выйти зябь!» — отметил Яков, с крестьянской сметкой окидывая взглядом поле. Но как горько ему было смотреть на это обезлюдевшее пространство!
Не заметил, как лес кончился, и сразу его опахнуло простором заднепровского раздолья. Река показалась ему еще полноводнее и шире — туманилась на западе в лесах. На середине желтеющими островами дыбились камыши. Солнце садилось за курган. Богатый урожай созрел нынче в садах! Во дворе Ручьевых румяные бока показывал ранет. У Сычкиных тяжеловесные и копыластые висели груши — каждая в полфунта. Но у Зябликова выглядывали мелкие и худосочные дички. «Тоже, как и я, Гришка кинулся искать рай, а баба запустила сад», — отметил Яков, жадно приглядываясь к проулку. В мусоре домовито копались куры, то тут, то там хрюкали свиньи, блеяли козы. На поленнице дров стоял, выставив на медленно шагавшего Якова бороду, дутовский козел. «Живой, брат! Уцелел на безмясье. Стало быть, народ не собирается вымирать», — ответил он мысленно Веронике Степановне и ее подружкам, считавшим, что из малых местечек скоро все разбегутся. За забором живописно растянутые на веревке висели синие галифе Дутова. «Тоже целы!» — обрадовался Яков. С этими несчастными галифе были связаны воспоминания прямо-таки драматические. В свое время Яков упорно торговался с ним, поставив перед собой задачу приобрести у него галифе, — тогда ему казалось, что он выглядел бы в них генералом. Однако они никак не столковывались в цене. Галифе висело по форме трефы, являя для обозрения две большие, другого цвета, заплаты на заду. «Ну тогда-то у них б