Матвеиха пришла в негодование:
— Сынок тоже хорош. «Под каблуком». И у сына — корысть. А об снохе и слова нет — паскуда!
— Пошто ж мне их осуждать? Вот только бы пензию воротить.
— Заяви немедля в райсобес. Не то пойдешь, стара, с протянутой рукой, — посоветовала Марья.
— Ох-хо-хо… Как же жить им без стыда? — опечалилась Аграфена.
— Да, вишь, живуть и в придачу кофею пьють, — сказала Матвеиха, — а к кофею ишо и куньяк.
— Брат Иван сказал: без совести и стыда нету. Стало, без чести живуть, — заявила Марья.
— Без чести, а царствують, — сказала Варвара.
Марья поправила ее:
— До поры до времени.
— Я вам, бабы, не баила, — заговорила с возмущением Матвеиха, — на той неделе была я, Марья, у твоей родни — у исполкомовской начальницы Варвары.
— Нащет Лидиной квартеры ходила? — спросила Марья.
Матвеиха, обуреваемая чувствами, не могла усидеть и, вскочив из-за стола, грохнула по нему кулаком:
— Стыдно и сказать… заставила лбом об пол стукаться. За квартеру земного поклона встребовала. Зараза на колени поставила.
— Иные взятки беруть, а энта, вишь, блажью мается, — сказала Фекла, — должно, высоко метить баба.
— Метить-то высоко, да низко шлепнется, — заявила с уверенностью Марья.
— Не всегда оне шлепаются, — заметила Варвара.
— Чо, слыхали, к Северину сын приехал, — сообщила Фекла новость.
— Эт, который? Старшой, что ль? Начальник? — спросила Марья.
— Ен самый — Михаил.
— Повезеть, стало быть, старика в Киров к себе, — догадалась Варвара.
— Навряд. Степан насолил и сынам. Не возьметь он его, — твердо заявила Марья.
— Не возьметь, — подтвердила и Аграфена. — Сыны его бросили, как собаку.
Марья вздохнула, проговорив осуждающе:
— Хоть он и злодей, Степан а бог их покараеть.
— Ну они его кары, видать, не дуже-то боятся, — проговорила с насмешливостью Матвеиха, поправляя свой блекло-желтый цыганский платок. — Меньшой за год прислал два письма, а Мишка, начальник, кажись, вовсе ни единого.
— Чаго ж ен тогда приехал? — Варвара, однако, несмотря на сообщение о приезде сына к Северинову, не раскрутила пирог, решив все-таки отнести его ему.
— Попить вволю натурального молока, пожрать меду и яблок. Не знаешь, что ль, пошто ездють к нам? — ответила Матвеиха.
— А какими мальцами-то славными росли! Что старшой — Мишка, что меньшой — Илья, — сказала Марья.
— Детки, считай, все хорошие, — сказала Аграфена.
— Чо ж, велик начальник-то? Михаил? Ты ведь все про них знаешь? — спросила не без насмешки Дарью Матвеиха; подначивали они ее иной раз Степановым ухажерством.
— Уж так, бабы, велик, что страх. Агромадный начальник! Бають: не токо ево, а и женку на большой казенной машине возють. Скажем, надо ей прогулку изделать — и пожалуста: садися! — сообщила Дарья, знавшая действительно кое-что про сынов Северинова.
— Велика ль штуковина — машина! Нонече их у людей вона скоко! — сказала Аграфена.
— Дак той свои: содержать следовает. Чай, за заработанные денежки купленные, — проговорила Варвара.
— Кто за свои купил, а кто — за легкие, — поправила ее Марья.
— Бабы-то иные вовсе ошалели. В бархате да в золоте хочуть ходить, — сказала Дарья. — Али, к примеру, иные сытые телухи хари свои моють простоквашей.
— Эт зачем? — удивленно спросила Варвара, начинавшая легонько сотрясаться от внутреннего смеха.
— А чтоб век красивыми быть.
— Две жизни, видать, прожить хочуть, — засмеялась Матвеиха, держа на растопыренных пальцах блюдце.
— Посуды простой они тожить гнушаются. Ищуть германьский хвархвор. У них, стало быть, сирвиз красный есть. Ложки, вилки — не железные, а чистого серебра. Во как живут сынки Северина!
— Понятное дело: кто из грязи — тот в князи, — сказала Варвара, добавляя в чайник какой-то душистой травки, так что по комнате сразу же распространился тонкий, бодрящий аромат, и лица старух повеселели.
— Сам Толстой-то, на картинке видала, в посконной рубахе ходил, — заметила Марья. — А они, вишь, как баре.
В дверь довольно требовательно постучали, Варвара крикнула: «Входи!», и на пороге возник в своем сером, обтерханном понизу плаще и с остроносым, до глянцевитости выбритым лицом Юзик. Он потянул ноздрями самоварный дух, оглядел нехитрые закуски, и по выражению его лица было видно, что он не прочь подсесть бы к старухам, однако те его не пригласили к столу. Юзик переступил ногами, и на тонких, поджатых губах его зазмеилась холодная, хитрая улыбка, смягчившая строго начальственное выражение лица.
— Придется, родные, завтра выйти в поле, — проговорил он как можно мягче, что ему плохо удавалось, голос его, по обыкновению, скачуще подпрыгивал. — Надо прикончить лен. А то как бы белые мухи, понимаешь, не полетели. Мы вас просим потрудиться последнюю неделю. Я, понятно, действую в рамках и от имени, так сказать, директора, — Юзик замолчал, продолжая поглядывать на самовар.
— Такой ты геройский дядя, а, вишь, не могешь без нас совладать. Со льном-то! — засмеялась Матвеиха, нарочно поднося ближе к его носу распространявший приятный запах пирожок.
Юзик выпятил больше грудь, чтобы внушительнее выглядеть, пришлось, однако, проглотить насмешку, и он проговорил все так же учтиво:
— Временные трудности, родные. Совхоз на подъеме.
— Чегой-то никак тольки он при вас не подымется, — сказала Марья.
— Трудности, так сказать, переживаемого исторического момента. Идея ускорения!
— Уполне понятно, — кивнула Фекла.
Юзик хлопнул ее по плечу:
— Дирекция учтет, Фекла Ивановна, твою сознательность.
Варвара кольнула его глазом:
— Приперла нужда, — вишь, про отечество вспомянул!
— Седня вспомнил — завтра опять забудеть, — засмеялась Марья.
— Напрасно так говорите, — сказал Юзик, — для нас, то есть для дирекции совхоза, социальная справедливость, обрисованная в лозунгах текущего момента, — наперед всего.
— Ну ты добряк известный, — кивнула Варвара.
— Совсем необоснованное высказываешь недоверие.
— Останется под снегом лен, — чай, по головкам не погладют. Вот она и вся твоя соц… социальная-то справедливость, — снова поддела завхоза Марья. — А я тебя, Семеныч, вместях с Кармановым седня во сне видала.
Юзик улыбнулся концами серых губ:
— Какого же, любопытно, направления сон?
— Будток вы очутилися в аду. Да вот чудеса: сидели вы тамка за богатым столом… с чертом. Не к ночи сказано.
Матвеиха всплеснула руками:
— Неужто с рогатым? Ловкие — и тама пристроились!
Юзик хохотнул, но тут же снова взял свою роль серьезного человека:
— Нелепый сон.
В дверь постучали, и вошла Тишкова Варвара.
— Здравствуйте, товарищи. Ну что, долгожители, все дирекцию ругаете, а она вас вот в какие хоромы поместила!
— Ну да, за верству бегать по нужде, — сказала Варвара.
— Внедрим канализацию — исправим положение, — пообещал Юзик.
— Покеда ты внедришь — мы копыты откинем, — усомнилась Марья.
— В плане на пятилетку канализация стоит, — пояснила Варвара, направляясь к порогу.
Около двери Юзик обернулся:
— Уверен, что вы ощутите, так сказать, плоды прогресса, то есть будете пользоваться указанной канализацией. Слыхали, что заявило руководящее лицо: в плане стоит! Раз в графу попало, то оттуда не выскочит, потому что на рубежах перестройки план — это фундамент! — Он поднял указательный желтый палец: — Вы же, товарищи старушки, со своей стороны, должны проявить понуждение к благодарности за такие, как сказать, блага.
— Блага! Петушиного крика не слыхать. Мы, чай, усохнем без такой музыки, — заявила Марья.
— Что такое петух? Анахронизм! Разве в петухе вопрос? — усмехнулся Юзик, как человек, который знает, в чем состоит истинное крестьянствование.
— Ты нам речугу не толкай, чай, не дурней тебя, — пошла в наступление на него Варвара, — не построите рядом хлевы — будем жаловаться!
— Вы только не пугайте. Привыкли горлом брать, — сказала строго Варвара Тишкова, выходя из квартиры.
Юзик сунулся было за нею, однако остановился.
— Мы с Фролом Федоровичем надеемся! — Он фукнул, что у него всегда выходило, когда подделывался под простачка, и с поставленными дыбом бровями еще выразительнее поглядел на стол. Варвара крякнула, однако за стол его не посадила.
— Ладно уж, — сказала Марья, — уж… придем.
— Люблю я вас, родных… — почти пропел Юзик, потряхивая головой и продолжая коситься на стол. Он вышел, держа торчмя спину, — ему казалось, что такая поза соответствовала его положению какого-никакого, а все-таки начальника.
— А я-то думала, что школьники подняли весь, — сказала Варвара.
— Без нас-то, старухи, видать, не обойтись, — вздохнула Марья. — А Юзик к самовару ладился.
— Привык на дармовину, чай! — заругалась Варвара.
— А што? Сходим-ка, бабы, на погост? — предложила Марья.
— И то! Давно не наведывались, — поддержала ее Дарья.
III
Тем временем приехавший вчера поздно вечером старший сын Степана Михаил сидел около распростертого старика отца. Он был тучен и тяжел, так что немного конфузился перед костистым и запалым родителем; всем своим видом Михаил выказывал послушание и сердечность, но от тяжелых и еще зрячих глаз Степана не укрылось, что старший сын приехал скорее для отвода глаз, чем помочь ему, и догадывался, что не возьмет его с собой на жительство. Михаил косился на нечистые наволочки, на пожелтелые фотографии в рамке, где была изображена их ближняя родня, находил себя в большом, съехавшем на нос картузе и незаметно хмурился оттого, что он — такой теперь человек — вышел из столь убогого гнезда и является сыном старика, забытого даже богом. Он видел, что отец всеми фибрами цеплялся еще за жизнь, как все злые люди, и, глубоко в душе желая ему смерти, он внешне проявлял внимание и заботливость к нему. Он вспомнил высказывание одного крестьянина: «Старики дорожат жизнью больше, чем молодые. В старости жизнь дороже», — находя его очень верным, прибавив от себя: «А деспоты дрожат за нее вдвойне». Думая так, Михаил Степанович, конечно, не допускал мысли, что он сам — семя родителя, повторение его облика; он бы понял, что это так. Михаил знал, что большинство сотрудников на службе ненавидели его, считая несправедливым, жестоким и мстительным, но он также знал, что все эти люди, копошащиеся в бумагах внизу, просто завидовали ему. Допустить же своего сходства с отцом Михаил Степанович никак не мог.