— Это-то правда, — кивнула косичками Корзинкина.
— Оттого, что мало понимаешь. Мало молока сосала, — тоном взрослого и много повидавшего проговорил Коля. — Мы — великий народ. Дави не дави — один черт, выживем. Да это не вашего, не девчоночьего ума. Стихия! — прибавил он.
— А если б, ребя, люди любили друг дружку — то-то была б жизнь! — сказал горячо и мечтательно Федя.
Слова его и, главное, тон вызвали у Коли колкую насмешливость.
— Если б да кабы — росли б во рту грибы, а там-то один язык болтается, — бросил он, однако, добродушным тоном, — да и тот без костей.
— Все-таки я верю, верю в себя! — вскричал Федя с ожесточением, обжегшись картошкой.
— Хороши, знаешь, сны, да хреново просыпаться, — с невозмутимым спокойствием бросил Коля. — Ничего не остается, кроме как верить.
— Не можешь ты так заявлять обо мне! Ты ничего, ничего не видишь дальше своего носа! — вдруг с ожесточением набросилась на Прялкина Зина. — Ты, Прялкин, во всех смыслах ущемленный, понял? Твое самолюбие ущемленное! У тебя скособоченная психика.
— На еще картошку. Авось перестанешь философствовать, — проговорил Коля, посмеиваясь с искренним добродушием.
Сердечный тон его подействовал на Зину. Она вдруг встряхнулась, побледнела, глаза ее расширились и, вскочив с лодки и став в позу артистки, вытянула высоко зазвеневшим, серебряным колокольцем мелодию песни. Голос ее был так чист и звучен, что даже дрогнуло сердце, казалось, у способного лишь на одну насмешливость Коли.
— Ишь ты!.. Настоящая певица! — протянул Федя, глядя восторженными глазами на Зину.
— Сильно! — похвалил и Коля. — Черт-те… прямо сказать, не ожидал… Гм! — бормотал он, отчего-то смутившись и покраснев.
Зина, неловкая, нескладная, голенастая, в своем коротком, выношенном пальтишке, стояла перед ними.
— Только пой не пой, а счастья ты не увидишь, — должно быть обругав себя за расчувствованность, с твердой уверенностью выговорил Коля. — Его никому из нас не дано. Таланта много, а счастья-то ни хрена нет! Счастливы — у кого толстая кожа. Теперь у многих она толстая.
— Почему ты так считаешь? — спросил Федя, поглядывая за реку.
— Жизнь обучила. Порядочно тумаков давали, — огрызнулся Коля.
— Ах, я так хочу, ребята, в Москву! В Москву, в Москву! — вскрикнула Корзинкина.
— В Москву — разгонять тоску, — сказал Коля с иронией. — Там, говорят, грошей много надо. Народу столько, что на земле собак.
— А я боюсь туда поступать, — сознался, сконфузившись, Федя.
— Не в том счастье, чтоб в Москву, — сказал Коля. — Надо, чтоб каждый был сам по себе. Куда хочу — туда и иду. Хочешь на небо — иди, если силенок хватит. И никто не имеет права остановить. Да, я иду — потому что хочу. Я скажу всякому: «Какого черта тебе надо — я иду на небо».
— А для чего? — спросила Зина. — На небо?
— Мне надо знать… так ли уж велик человек? Оттуда, должно, все видно. Космонавтам ничего не видно, — прибавил он, — у них все кнопочное.
— Да ступеней-то нет! — возразил Федя. — Миры громадные, а ступеней нет. Вот задача!
— В том-то и соль, брат, что нет, — коротко засмеялся Коля, — оттого-то и запутано. Чего хочу, того нет. Того нельзя. Да по ступеням и дурак взгребется…
Сзади зашуршали кусты, и они увидели своего одноклассника Ивана Дроздова. Он был рыжеватый, с мелким, обсыпанным веснушками лицом и с белыми толстыми, всегда болтающимися руками. Дроздов приставал к их компании, но дружбы с ним у них все как-то не получалось. Отец Ивана работал лектором, научив сына газетной житейской азбуке. Подошедший подросток неловко присел на нос лодки, косясь на Прялкина: он побаивался его острого языка, к тому же еще и трепки. Такая тоже бывала.
— Не вся правда в том, что какие-то там учителя человечества указывают, как ходить по ступеням, — сказал Коля, должно быть, с целью, чтобы вызвать на спор Дроздова, и он не ошибся. Иван подбоченился, приподнял и без того угловатые плечи и белесые брови, открыл рот по форме буквы «о» и тоном назидания произнес:
— Люди не могут жить сами по себе.
— А если я все же желаю? — спросил с насмешливостью Прялкин.
— Должен непременно быть сдерживающий фактор. Таково высказывание корифеев марксизма.
— А ты сам-то вообще читал? — насел на него Коля.
Дроздов еще внушительнее поднял плечи, но, однако, не выдержал прямо направленного на него насмешливого взгляда Прялкина. Но и сдавать своей позиции он тоже не собирался.
— Да, представь, что читал. Если нет сдерживающего начала, то человек придет к мысли, что ему все открыто. А для всего есть закон.
— Силен! Да только ишак и тот подохнет, если его заставить жить по правилам.
— Я эту мысль поддерживаю, — значительно кивнул головой Федя. — Мысль вообще-то капитальная.
— Для чего же тогда, интересно, печатают всякие наставления и нравственные статьи? — поглядывая на них с вызовом, спросил Иван. — Такая потрата бумаги?
— Иногда, и довольно часто, ради заработка, — бросил Коля.
— Ну, знаешь, — там вообще-то не дураки, — Дроздов указал уважительно пальцем кверху. — Там, брат, соображают.
— Там — бесконечное небо, неизмеримая высота. Оттуда не покомандуешь. Знал бы ты, что это такое! — Прялкин махнул рукой, как бы говоря, что не намерен тратить попусту речи. — Однако необходимо знать, как жить?
— Ничего туманного в жизни нет. Все ясно. И я знаю, чего хочу, — безапелляционно заявил Иван, вставая следом за ребятами. — Трагедий никаких нет. Надо, братцы, как можно чаще ходить на стадион. На сегодняшний день стадион разрешает все вопросы — зрелище!
— Вот-вот, бей ладони на аплодисментах и, вытаращив глаза, ори разную чепуху. Хорошо культурное развитие! — поддел его Коля.
— Много ты понимаешь. Стадион отвлекает от разных философий. В стадионе — здоровье, а в философиях — сухотка и всякие шатания, которые вредны.
— А по мне, спортзрелища — пустяк, — сказала Корзинкина.
— Молодец, Зина! — похвалил ее Прялкин тоном человека, много пожившего на свете. — Далеко пойдешь.
— Надо внимательно смотреть программы телика, — сказал вдалбливающим тоном Дроздов. — Там часто делают наставления подрастающему поколению. Усваивать их полезно. Если говорят, что плохо, а что хорошо, то так надо и принимать к сведению: это плохо, а это хорошо.
— Ну ты, Дроздов, зубри, а я буду жить своей башкой, — заявил решительно Федя.
— Много ты понимаешь! — отбрехнулся Дроздов, становясь в позу учителя человечества, и по ней было видно, что на меньшее он не согласен. — Программы-то составляли авторитеты. Там! — он показал пальцем кверху.
— Ты-то не прошибешься, — протянул, уколов его взглядом, Коля, — пойдешь по стопам. Сядешь на своего конька. Дорожка верная.
Рот Дроздова округлился, в выражении лица его появилось высокомерие; он засунул руки в карманы.
— Что ты имеешь в виду? — спросил он с вызовом. — По чьим, интересно, стопам?
Прялкин не ответил ему.
— Все это сон, сон, сон! — вскрикнула громко и нервно Зина.
XII
Вечером того же дня, когда состоялся педсовет, Наталья Ивановна заспешила к Корзинкиным. Она знала легкоранимую душу Зины, тем более что, по слухам, дома у них происходили частые скандалы. О несбыточности мечтаний поступить в училище при Московской консерватории постоянно говорила Зине Щурова. Все вместе было направлено против девчонки-подростка. По жизненному опыту Наталья угадывала ту так хорошо знакомую ей, нашу странную русскую стихию, в которой бурлили могущественные духовные силы и где с безжалостностью мог быть задушен отдельный, еще не окрепший, с задатками великого будущего голос. Существование такой губительной, все раздавливающей силы в народе угнетало Наталью Ивановну. Самым же тяжелым злом здесь была, без сомнения, какая-то темная, тайная, подтачивающая веру в себя злоба Раисы Вильямовны. Она первая посеяла зловещие семена неверия: из такой-то глухомани — да на подмостки!
Матвей Платонович Корзинкин, Зинин отец, работал кочегаром на льнофабрике. Ему было за пятьдесят лет. Всю свою жизнь, с четырнадцатилетнего возраста, он, по его же выражению, «тянул лямку», то есть был чернорабочим. Случались и очень грязные работы. Такую же тяжелую житейскую школу прошел и его отец Платон. Помирая, родитель завещал сыну Матвею не искать звезд — был бы только черный, но честный хлеб. Анна Тихоновна, жена его, была тихая, покорная воле Матвея женщина. Она тоже с раннего возраста поступила в уборщицы, так с тех пор ею и осталась. Корзинкины не могли «взять в ум» (слова Матвея Платоновича), что их невзрачная на вид дочка может стать в будущем певицей.
По Матвею Платоновичу, так лучше ничего не было работы продавца продовольственного магазина. На этом месте был надежный кусок хлеба, считал он. А всякие там туманные мечтанья о подмостках певицы он относил к области пустой фантазии. Понятия Матвея Платоновича простирались до границ той жизни, в которой он сызмальства жил, а за ними уже были иные миры, и про них он говорил:
— Не нашего ума. Иди работать в магазин после окончания школы, — сказал он твердо и окончательно Зине. — Место к тому времю, может, найдется.
— Батя! Я петь хочу! Ничего, ничего мне больше не надо! А в магазине пропаду. Никакого другого счастья не будет у меня. Знай ты про то! — выкрикнула она и заплакала.
— Батька верно говорит. Там-те все вилами на воде, — встряла мать. — Не пройти тебе. Куда ж там: не по одежке, видать, шапка, доченька. Ты родителей-то слушай.
— Маманя, я ни за какие деньги не пойду в магазин! — Зина сжала худенькие кулачки, стояла, готовая защитить свое право на то, что было ей дорого, как сама жизнь. — Хоть на улицу выгоньте, а не пойду, не пойду!
Анна Тихоновна замахала обеими руками:
— Что ты? Что ты, Зиночка? Разве мы не родители тебе?!
— Не пойду в магазин — хоть режьте. Лучше утоплюсь. Мне не страшно!
Матвей Платонович, будто чем-то подавившись, вертел головой с широко раздвинутыми глазами, потом пронзительно выкрикнул: