ые желания рассыпались, и он посмеивался над самим собой. Изрядно похлопотав, Яков сумел-таки создать небольшую пасеку, — тридцать ульев, излеченные им от клеща, давали отменный мед. Кроме того, он приспособил три улья-короба на соснах. Здесь, в тишине, возясь около ульев, он спокойно ворошил в памяти свою прошлую жизнь. Теперь он понимал, что ошибался, считая всех людей корыстными. «Люди в руках судьбы, — все чаще думал он. — Я сам побывал в ее лапах, одурманился, но, слава богу, выкарабкался из трясины. Мог бы просто спиться, толкаясь по шабаям. «Отчего ж зазъяниваются люди? — спрашивал он себя, не в силах осмыслить этот тяжелый вопрос. — Живем-то мы раз. Под солнцем места всем в избытке: и черным, и рыжим, и умным, и дурным, и злым. Чего ж нам всем еще надо?.. Чего мне не хватает и сейчас? Жены? Можно жить и так. Миллионы одиноких людей. В чем же счастье человека? Много умных книг, но жизнь умнее их. Правда, наверно, в словах брата Ивана: счастье — в услужении другим». Но тут его мысль натыкалась на рогатину: «Я услужу ему, а он меня исподтишка — по голове колом». Тут был тупик, и все же Яков чувствовал, что иного пути нет.
Якова возбуждал слитный, дружный гул пчел, тянувших с неиссякаемой энергией вощину. Он открывал крышки ульев, внимательно оглядывал живую, теплую, копошащуюся пчелиную массу; тяжкий таинственный, не прекращающийся ни на минуту труд крошечных козявок поражал воображение Якова. Тайна жизни пчел всегда возбуждала его. «Зачем они это делают? Глупые! Для чего они собирают мед? Не понимают, что любой человек может наступить ногой и раздавить. Безо всякого притом сожаления». Один улей особенно беспокоил Якова. По его наблюдениям, матка этого улья хворала, и он заметил новые, настораживающие повадки пчел. В нем было больше, чем в других, пчел-грабительниц, смело рыскающих по сотам и не принимавших никакого участия в общей работе. Как хорошо знал Яков, появление трутней и грабительниц было зловещим признаком гибели всего роя. Подойдя к улью, Яков увидел между кустами брата и его охотничьих собак — лысую Подранку и рыжего Дударя. Иван Иванович со своей старенькой тульской одностволкой возвращался с охоты на дичь, однако Яков с удивлением заметил, что его повешенная через плечо парусиновая сумка была совершенно пустой. Он знал, что отец был хорошим охотником, и потому с удивлением и насмешливостью поглядывал на его сумку. Сухощавая, нервная и горячая Подранка недоверчиво фыркала, держась на расстоянии от улья, — боялась пчел. Красавец Дударь, до того огненно-рыжий, что казался влажным, с самым добродушным и веселым видом стал ластиться к Якову, тыкаясь прохладной мордой ему в ладони. Яков, как и брат, некогда любил охоту и собак, и лицо его просияло.
— Хорош, хорош, картинка, шельма! — Яков потрепал Дударя по голове. — Впустую, что ли? Ни одного чирка не взял?
Иван Иванович смущенно крякнул: ему было неловко перед братом за то, что он проявил сентиментальность — пожалел уток.
— Пусть погуляют. Шут с ними, — махнул он рукой. — Ну что роевня?
— Да вот хочу поглядеть, — Яков осторожно снял крышку.
Тех признаков медленного погибания роя, которые были налицо еще день-два назад, сейчас не замечалось. Пчелы, сцепившись лапками и равномерно трепеща крылышками, похожие на черные мохнатые гирлянды, производили характерный бодрый, энергичный звук, свидетельствующий о великом напряжении их труда. Другие, оторвавшись от дела, расправлялись с пчелами-грабительницами и с толстыми нахальными трутнями. Огромная, с рыжеватыми крапинками на спинке матка, перебирая лапками, с хозяйской внимательностью двигалась по сотам со свежей, душистой, только что выработанной вощиной. Видно было, что матка выздоровела и теперь твердо управляла роем. Полное выздоровление матки можно было определить не столько по ее виду и энергичности, с какой она двигалась, сколько по полному порядку, царствующему в улье. Это сразу же заметили братья, оба хорошо знающие жизнь и повадки пчел.
— Отменная хозяйка! — похвалил матку Иван Иванович. — Золото! Породистая. Ты правильно сделал, что не стал рушить семью. Матку-то, видно, подлечил?
— Пришлось, — улыбнулся Яков, с довольным видом закрывая крышку. Иван Иванович знал все те секреты, которые использовал брат при лечении матки, и погордился им, что он ничего не позабыл из того, чем занимался уже давно.
— Съезди в Лошаково, поговори со стариком Дюковым. Он тебе что-либо присоветует, где можно разжиться пчелами, — сказал Иван Иванович. — Мастер первой руки во всем крае.
— Да, худо нынче с пасеками! Сам знаешь, как директора совхозов кинулись добывать зерно и мясо. А на медок да на яблоки — ноль внимания.
«Кажись, брат окреп. Я рад за него! Совсем недавно он еще был мутен. А нынче окреп. Главный лекарь — работа и земля». Мысли Ивана Ивановича прервало фырканье лошади: на дороге показалась объездчицкая тележка Якова, в которой сидел, по случаю воскресенья принаряженный в свое береженое пальто и в зеленую, сдвинутую на ухо шляпу, торжественно-величавый Степин.
— Ну как делишки на охоте? — спросил он Ивана Ивановича, останавливая тележку сбоку пасеки.
— Братец, видишь, пожалел уток, — улыбнулся Яков.
— Пущай побегают. Их и на развод не осталось. — Степин кивнул Ивану: — Ты с нами едешь?
— А вы куда наладились?
Яков заметно смутился и подмигнул Степину, и Иван Иванович догадался, что у них какой-то сговор.
— Да тут… проедемся… как сказал поэт, навестим поля пустые… Гм!
Иван Иванович не стал выяснять, куда они собрались, и, успокоенный, кликнув собак, вышел на дорогу в сторону Демьяновска.
XVI
Затевалось же между тем сватанье, и Яков пока не хотел, в случае отказа, чтобы об этом тонком деле знал брат. На то, что затея могла самым позорным образом рухнуть, указывал характер женщины, к которой они направлялись, — Бубновой Лизаветы, жительницы деревни Лучково. По слухам, к этой самой Лизавете можно было войти вполне прилично, на обеих ногах и с достоинством, обратно же удалиться на четвереньках, к тому еще или с раскровененным носом, или с синяком под глазом. Последний воздыхатель, ветврач из Мухина, вылетел из ее сеней, растянувшись плашмя на крыльце и потеряв в схватке два передних зуба. Другой, заведующий закусочной, сиганул в окно.
— Ты еще, сучка, ляжешь под меня. Если я только пожелаю! — кричал он, отплевываясь и размахивая руками.
— Чтоб духом твоим не воняло. Мозглявый жулик! — Лизавета швырнула в окно его кепку. — Попадись еще мне. Я из тебя сделаю картинку: мать родная не узнает!
За Елизаветой, таким образом, закрепилась кличка «Гром-бабы», как это водится, со всякими присовокупленными небылицами, указывающими на ее странный характер. Поговаривали, что на ее душе был даже погубленный человек — бухгалтер леспромхоза. Тот каким-то образом сумел склонить ее к любви, так что Елизавета расчувствовалась и пустила его к себе, с той же ночи бухгалтер начал чахнуть, а вскоре и помер. Длинные языки говорили, что Елизавета нечаянно придавила его в темноте.
Бубнова Елизавета уже двадцатый год жила одна. Вскоре после войны она сошлась с одним израненным бывшим старшим лейтенантом и, говорили, сильно и горячо любила его, а как он умер, горько-горько плакала и, по молве тех же вездесущих языков, едва не наложила на себя руки. С тех самых пор ни один мужчина не сумел проложить дорогу к ее сердцу. Сама Елизавета говорила, что ей никто не нужен и она доживет свою жизнь одна. Елизаветина хата стояла на отшибе. Несмотря на то что во дворе не было мужских рук, он не пришел в упадок, как это часто можно видеть кругом по деревням. Она все делала сама: крыла крышу, красила стены, чинила крыльцо, белила печку, пилила дрова. Никакой кряж, даже дубовый в обхват, не мог выдержать удара колуна в руках Елизаветы. Жила уединенно, но те, кто понаблюдательнее, считали, что это проистекало не от скрытности, не от сухости ее натуры, — она очерствела, дав обет: после Васи-залеточки никого к себе не подпускать.
Егор Степин, выслушав просьбу Якова идти сватом, сперва наотрез отказался:
— Не пойду. Еще по мусалам схлопочешь. Это не баба — атомная бомба.
— Знал бы ты ее! — пытался вразумить его Яков.
— Видать, ты не знаешь. От такой жены в одних подштанниках и то не унесешь ноги. Хочешь серчай, хочешь нет, а я к этой Салтычихе сроду не пойду, и ты меня не уговаривай. Сильно бьет, стерва, мужиков промежду глаз. За милую душу лишишься зрения, а то и мужского достоинства. Такая пырспиктива мне вовсе не светит. Без ноги, да еще остаться кривым! Хе!
Однако горячка, с какой Яков стал уговаривать его идти, возымела действие, и тот, махнув рукой, согласился:
— Ладно. Хрен с тобой. Конечно, позорно получить увечье от бабы, но спробуем!
Когда выехали из леса и показалось среди бурого осеннего поля Лучково, Степин спросил:
— Какую бутылку купил?
— «Московскую». Как-никак — самая, брат, сватальная водка. Убойная.
— Ты, Егор, занимался когда таким походом?
— Бывало дело, — и Степин сознался, не совсем уверенно двигаясь следом за Яковом к крыльцу Бубновой: — Трушу я, откровенно сказать.
Яков, не ответив ему, с тактом погремел щеколдой. Ждали порядочное время. Двери сеней оказались незапертыми, и они шагнули вовнутрь. Яков в волнении поправил галстук — он все сползал набок — и стукнул костяшками пальцев во внутреннюю дверь — в хату. «Входи», — послышался отрывистый и громкий голос. Елизавета стояла около застеленной байковым голубым одеялом кровати, перед раскрытым небольшим сундучком — она перебирала его содержимое. В первое мгновение, как только они ее увидели, в позе женщины не было ничего воинственного, скорее наоборот, в ней угадывалась бабья мягкость. Видимо, в эту минуту она что-то хорошее вспоминала — на лице ее угасала грустная сдержанная улыбка. Но едва ее глаза обратились на вошедших, как от грустного выражения на лице не осталось и следа. Она глубже засунула фотографии, резко захлопнула крышку и уперла руки в бока.