Сын Игорь, не сумевший защитить диссертацию, все свои неудачи связывал с бегством в деревню отца — это можно было объяснить лишь его сумасшествием. Он не задумывался над тем, чтобы как-то пересмотреть свое отношение к жизни, находя ее нормальной для того круга, к которому принадлежал сам.
Как и мать, и брат, Инна во всех своих неудачах тоже винила отца. Он был виноват, что не позвонил в институт кинематографии и, таким образом, лишил ее возможности туда поступить и потому она никогда не станет артисткой. Наконец, отец был виноват и в том, что она не могла покупать дорогие модные заграничные вещи, к которым привыкла с детства, не мысля свое существование без них. Кроме того, она так привыкла к свободным, так называемым карманным деньгам, что не желала примириться с мыслью о вечно пустом кошельке со звеневшими жалкими копейками, тогда как раньше там похрустывали десятирублевые бумажки. Денег же со сберегательных книжек Анна Евдокимовна не снимала. Тут что-то свершалось в высшей степени несправедливое и ужасное, с чем Инна никак не могла примириться. На любовников была плохая надежда, они, негодяи, постоянно обманывали ее, наобещав горы благодатей, ограничившись же расходами лишь на бутылку вина, на сигареты и мороженое, и, таким образом, в ее понятии они все были, как один, скоты. Высокая мосфильмовская зарплата отца была хорошим источником.
Так, каждый по-своему, терзались и негодовали эти люди, лишившись больших материальных благ и всего того почета и веса, какой был у них совсем еще недавно. Надо было, значит, любой ценой восстановить нарушенное течение жизни, то есть воротить, вырвать его из той глухой дыры, где он находился теперь. В таком понимании они усматривали к тому же высокую цель — его спасение как режиссера, да и писателя тоже. Надо было решительно действовать, считали они, пока не поздно. За эту-то мысль особенно ухватился Игорь, решивший именно такими доводами убедить отца вернуться на «Мосфильм», в кино, которое он может навеки и невозвратно утерять. Постепенно он уверился в том, что достигнет успеха. На заклинания и слезы баб, матери и сестры, он меньше всего надеялся. Таким образом, был составлен серьезный план, похожий на заговор, — во что бы-то ни стало вернуть, его назад — к «очагу мира, спокойствия и в режиссуру», как торжественно выразился Игорь. И они порешили, не откладывая, завтра же, ехать туда — в какой-то там Демьяновск.
XIX
Был субботний день, и Туманов находился дома. С утра припускал уныло-однообразный дождь, расквасивший вконец и без того грязные улочки городка. К полудню дождь прекратился, и посветлело, хотя тучи по-прежнему обкладывали все небо, провисая темными лохмотьями едва ли не до самых демьяновских крыш. Роман Романович с удовольствием ходил по крестьянскому дому сестры, затем он сел сапожничать. Недавно стопленная русская печь, запах пекущихся пирогов, красные «огоньки» на окошках — все это было приятно ему.
В городок его семейка приехала на новой белой «Волге», которую он им оставил. Туманов увидел их, въезжающих во двор, в окошко. «Зачем? Что им нужно? Но это моя семья. Я имею обязанности», — понеслись в его голове мысли.
Проходившие мимо дома люди с любопытством поглядывали на них. Роман Романович в брезентовом фартуке и в сатиновой рубашке-косоворотке, которую берегла как память в своем сундуке сестра, сидел около окна с железной лапой между коленей, занимаясь починкой ее сапог. Екатерина вынимала из русской печи золотисто-румяные, на кленовом листу, пироги. В домике было тепло и очень уютно, что подчеркивали звуки ходиков на стене и мурлыканье рыжей кошки, лежавшей посередине кровати на стеганом байковом красном одеяле, жмурившей в покое и полудреме свои ясные, орехового цвета глаза. Простенькие, дешевые половички на чистом, промытом до желтизны полу тоже говорили о тихом уюте и неприхотливой жизни обитателей этого жилища. Увидев лица детей и жены, Туманов тяжело вздохнул и отложил лапу. Два противоположных и тяжелых чувства разом уничтожили тот душевный покой, который только что владел им. То же двойное чувство — и жалости, и непримиримости — испытывал он к жене.
— Вы, пожалуйста, извините нас за такое вторжение, — поздоровавшись, обратилась Анна Евдокимовна к Екатерине, — за то, что мы нахально, без приглашения, приехали к вам. Мы не собираемся у вас ночевать. Не беспокойтесь, — сразу заявила она.
— Ну и зря. Чем богаты, тем и рады. Чего ж стесняться-то? — гостеприимно сказала Екатерина, протирая тряпкой табуретки Для них. — Садитесь. Чай, проголодались с дороги. Да уж и обедать пора.
— Да, пора. Умойтесь. Рукомойник у нас в сенях, — Роман Романович сложил в ящик инструмент и снял фартук.
Пока он это делал, и Анна Евдокимовна, и дети с удивлением смотрели на него, не в состоянии понять той перемены, какая произошла с ним, и не зная еще, принимать ли серьезно такую его жизнь. Видно было, что все они хорошо продумали пребывание здесь; умывшись, уселись за широким столом, на котором уже стояла небогатая еда: отварная картошка, домашний студень и только что вынутые из печи пироги. На столе дружественно пел с водруженным чайником старый, еще родительский тульский самовар. Инна с насмешкой косилась на вздымающуюся к потолку гору подушек и подушечек и на цветное, лоскутное одеяло, которым была покрыта широкая деревянная кровать в углу. Для нее, да и для всех троих, это был иной, новый мир, о котором они не имели понятия. Порядочное время за столом хранилось молчание.
— Исторический городок. По преданию, в нем останавливался на ночевку сам Наполеон, — сказал Игорь.
— Да, он здесь был, — кивнул Роман Романович. — С кургана наблюдал движение войск к Москве, а ночевал в доме одного купца. Кстати, на валу есть лаз под Днепр, и этот ход тянется почти на двенадцать километров. Сделан еще во времена татарских нашествий.
— А Семлевское озеро отсюда далеко? — поинтересовался Игорь, знавший из прессы, что в него были сброшены драгоценности, увозимые Наполеоном после бегства из Москвы.
— Километрах в тридцати, вон в той стороне, — указала рукой на запад Екатерина.
— Наша безалаберность. Не могут достать, — заметил Игорь. — А это что за дорога? — спросил он, приглядываясь в ту сторону, куда указала тетка.
— Старая Смоленская! — ответил с гордостью Роман Романович.
— Какая незаметная! — сказала Инна.
— Очень серая, — подтвердил Игорь.
— Серая, а знает ее весь мир, — поправил их отец. — Гордая слава России!
— Слава-то, конечно, слава, — поморщился Игорь, — но мы едва не увязли.
— Значит, следовало ехать поездом, а от станции — автобусом, — ответил Роман Романович.
— Ну уж, папаша, извини, — бросила Инна.
— Бензину-то какая потрата! — сказала Екатерина.
— Я рад, что вы приехали, — душевно проговорил Роман Романович, принимая из рук сестры красные чашки с чаем и передавая их детям и жене.
— Ах, папашка, мы тоже очень рады тебя видеть! — пролепетала Инна.
— Я захватила твой свитер. Ты его очень любил, — сказала Анна Евдокимовна.
— Спасибо.
— Да вы закусывайте. Что ж стесняться-то? — потчевала их Екатерина. — Что есть, то и есть.
— Все очень вкусно, — сказал Игорь.
Разговор прервался, и наблюдательная Екатерина по настроению гостей поняла, что лучше будет, если она оставит их одних, и, прихватив пустые тарелки, поднялась и вышла в сени. Игорь подсел ближе к отцу, на место Екатерины.
— Ты знаешь, папаша, что мы все любим тебя. Конечно, между нами были трения, но они преодолимы. И не об этом я сейчас хочу говорить с тобой. Я считаю нужным предостеречь тебя.
— В чем же? — тихо и мягко проговорил Роман Романович.
— В том, что еще не поздно не потерять все и навсегда. Разве ты не знаешь, как они там, на «Мосфильме», карабкаются, чтоб получить постановку? Трудно понять все то, что ты сделал! Твой поступок вызвал у всех удивление. При твоей славе — и бросить режиссуру! Ну бросить кино на год — это понятно. Тут есть логика: поднабраться, так сказать, сил, впечатлений, чего там еще? — Он поправил бородку. — Но порвать совсем, — тут, извини, отец, даже не выдержит дубовая логика. Тут черт знает что такое! Ты уже вычеркнут из штатов студии, и какой студии, — одним неразумным поступком ты перечеркнул свое будущее! А ты ведь не старик: в пятьдесят режиссеров не списывают.
— Слов нет для возмущения! — вставила Инна.
— Не перегибайте, — поправила их мать.
— Я понимаю, что тебе захотелось покоя, уединения, тишины. Все правильно. Этакая глушь после шума городского в некотором роде — бальзам, так сказать, панацея, что ли, но, прости меня, папаша. Кредо-то твое — оно там, в павильонах, в редакциях, где всякий становился подобострастным при твоем появлении. О, понимаю! Поклонение, которого ты, по твоему мнению, не заслуживаешь, стало противно тебе. Пусть так. Но ты же умный человек и должен понимать: впереди еще порядочно лет жизни. Похоронить себя в оных весях — это прежде всего неразумно. Я уже не говорю, извини, папаша, о твоих некоторых — вообще-то не маленьких! — обязанностях перед нами, перед своей семьей. Ты имеешь юридическое право от нас отказаться — мы взрослые. Но как же согласуется такой поступок, извини, с твоей совестью? Уезжая, ты сказал нам, что надо поступать по совести, чтобы можно было спокойно окончить свое земное существование. Согласен. Но то, что ты сделал по отношению к нам, — в таком твоем поступке есть совесть? Тебе было трудно сделать два телефонных звонка!
— Игорек, не горячись. Ты ведь знаешь, какой замечательный человек твой отец! — воскликнула Анна Евдокимовна, явно с целью ублажить мужа. — Он знает сам, что обязан обеспечить будущее своим детям. Давайте разговаривать мирно, как близкие и воспитанные люди. Мы ведь, Роман, приехали не требовать, не упрекать, хотя и имеем право. Ты же понимаешь сам. Сестра тебе не заменит мою заботу. Конечно, ты можешь даже завести другую семью. Отказаться от взрослых и, скажу прямо, не от плохих детей! Но это твое дело. Мы же приехали только напомнить, что горячо любим тебя. Нам больше ничего не нужно. Можешь не верить, но это именно так.