— Сбегай-ка к нему. Чует мое сердце неладное.
Входную дверь Лушкину открыла старуха Пахомова.
— Сосед, старик Назаркин, дома?
Та выглядела сильно испуганной.
— Нету. Куда-то ночью делся.
— Комната его заперта?
— Нет. Там всего богатства — чугунок да ведро. У него и замка не водилось.
Петр в сопровождении старухи вошел в жилище Назаркина. Действительно, в комнате, кроме чугунка, ведра и деревянной, в форме петуха, солонки на столе, ничего не оказалось.
— Вечером ты с ним о чем-нибудь разговаривала? — допытывался у старухи Петр.
— Пирогом хотела угостить. Не взял. Я, говорит, сыт, милая. К нему вечером чего-то сам начальник милиции заглядывал.
— У тебя Нифедов про старика что-либо расспрашивал?
— Я в своей комнате сидела, ко мне не зашел. А только я так, Петька, разумею: старик через него и побег. Вышел он на кухню сам не свой. Посидел, опустивши голову, на табуретке. Пирога не взял. Начал было про покойниц дочек рассказывать, да махнул рукой, загорюнился. К себе пошел.
Тяжелую эту весть в бригаде восприняли как собственную беду. Иван Иванович горько покачал головой и, бросив мастерок, опустился на кирпичную кладь. Порядочное время все молчали.
— Все через Нифедова, — сказал мрачно Иван Иванович, узнав, что тот вечером приходил к нему.
— Что же ему было нужно? Зачем Нифедову понадобился старик? — тоже, как и все, сильно расстроенный, спросил Туманов.
— А зачем поганый человек топит хорошего? Тут не ответишь двумя словами, — Иван Иванович смахнул набежавшую слезу. — Нифедову сподручно, когда б все жители стояли по ранжиру. Куда как просто.
— Но может быть, он уехал к какой-нибудь родне? — Туманов, захватив махорки из кисета Степина, свернул собачью ножку.
— У Матвея нет родни. Худо, худо! — с дрожавшими в горле слезами, поднимаясь, проговорил Иван Иванович. — Я все время боялся. Так оно и вышло!
Туманов, незаметно от мужиков, сделал какую-то пометку в своей старенькой записной книжке, куда он заносил всякую житейскую всячину.
— Жалко старика! — вздохнул Петр. — Но ты ж сам говоришь, Иваныч, что мир не без добрых людей.
— Он, Петруха, не без добрых, да и не без злых, — поправил его Иван Иванович.
Докурив папиросы, они, ничего не говоря больше, стали на свои рабочие места. Туманов заметил, что мастерок в руках Ивана Ивановича подрагивал, и он поразился силе переживаний его, как будто Назаркин был братом ему. Работа в это утро шла не так хорошо. Часа через два, перед обедом, Петр наткнулся ломом на железо и сказал об этом Ивану Ивановичу. Здесь шла ровная стена, и Тишков знал, что не должно быть никаких перекрытий.
— Подсаживай аккуратно снизу лом, — сказал он Петру, — вынимайте кирпичи.
Когда разгребли обломки кирпичей, показалась железная ржавая крышка; Петр поддел глубже ломом и вывернул небольшой металлический сундучок с висячим сбоку ржавым замком. Его не без труда сбили камнем. Петр подсунул в щелку лезвие перочинного ножа и со скрипом открыл крышку. Осторожно снял полуистлевшую желтую бумагу. Проникший через оконце скупой луч осеннего солнца упал на кучу червонного золота — это были старые русские рубли. Кроме монет, которых было очень много, на дне сундучка они нашли еще два золотых слитка большого веса, и каждый понял, какое огромное богатство неожиданно оказалось в их руках. Все, обступив, молча и с любопытством смотрели на сверкающее под лучом золото. Своим блеском и значением оно искушало их души… Простые люди, кроме Туманова, жившие трудовым рублем, только по разговорам знавшие, какой громадный вес в мире имел этот металл, вдруг поразились тому, что теперь они сами могут сделаться сказочно богатыми. Больше же всех был изумлен самый молодой среди них — Лушкин Петр. Он точно все не верил своим глазам. Бессознательно потрогав монеты, он тотчас же, будто обжегшись, отдернул свою руку. Петр еще никогда не прикасался к золоту. Заклинающая и могущественная сила благородного металла воспринималась им как что-то придуманное и обманное. Может быть, золото действительно являлось идолом для многих, но он, Петр Лушкин, этого еще не осознавал и с детской наивностью смотрел на него. Туманов любовался лицами мужиков, радуясь за них. Он радовался за них потому, что эти люди, никогда не имевшие больших денег, при виде золота не сделались алчными. Что они не сделались такими, говорило их наивное изумление, — мужики просто любовались золотом, ибо оно действительно излучало красивое сияние.
— Из-за этакой-то штуки столько делают злодейства? — проговорил Иван Иванович, разглядывая слитки, признавшись: — А ведь я, ребята, золотишка-то ни разу в руках не держал. Железо.
— Железо-то, Иван, железо, да видишь — светит, — сказал Степин.
— Что ж оно тебе осветило? — с добродушной насмешкой спросил его Иван Иванович.
— Да, брат, дай мне его в руки… найду ход, — пробормотал тот, подбрасывая монету на ладони.
— Ну так бери. Вот ты и король, Егор!
«Могут они взять золото или нет?» — думал Туманов: скептический голос вызывал сомнение в их детской простоте и наивности. Голос этот был тот двойник, другой Туманов, ненавистный Роману Романовичу, от которого он бежал и все еще никак не мог избавиться от него.
— Не иначе как клад оставил купец Никоноров. Великий был радетель: считай, половину города выстроил! Видно, думал об потомках, — вынес предположение Иван Иванович.
— Никоноров, точно, — подтвердил Степин, — он и Жиздринский храм возвел. Неописуемой был красоты! Уж сделал человек добра городу, а помер-то, говорят, отверженно. Сыны удались непутевые.
— Хорошие люди зачастую помирают одиноко, — сказал Иван Иванович.
«Ну а теперь главное — что делать с золотом?» — продолжал думать Туманов.
— Доброе золотишко. Это тебе не пятьсот восемьдесят третья проба. Видишь, червонка! — Степин продолжал в великом изумлении, легко позванивая, перебирать деньги.
— Тебе б, дядя Егор, этакое богатство! Что б ты сделал? — спросил его Петр.
Вопрос смутил Степина; искушающая сила, по его выражению, «златого змия» была столь сильной, что в глазах его промелькнуло чувство, так знакомое Туманову по выражению лиц многих своих товарищей со студии, когда они оказывались у кассового окошечка и им предстояло получать очень большие суммы. «И молодой, и Степин, видимо, могут поддаться», — мелькнуло в голове Туманова.
Степин натянуто кашлянул, зажав в кулаке штук десять монет.
— Да уж… хм! Соображу, что и к чему… А ты чего, молокосос, лезешь? — вдруг озлился он на Петра, будто тот наступил ему на мозоль. — Трепло!
Иван Иванович докуривал папиросу, проницательно поглядывая то на Степина, то на молодого Петра. Он не сомневался ни в том, ни в другом, что не одурманятся золотом, ибо знал их души.
— Надо нести находку, — сказал наконец Иван Иванович, захлопывая ларец. — Кому поручим? Петру, как молодому?
— Я, Егорович, боюсь, — признался Петр, решив уйти от соблазна.
Туманов подумал: «Чего? Нападения?» Он так и не понял, чего же Лушкин боялся.
— Иван, нести придется тебе, — сказал Степин, — к Петру Нифедов может прикопаться. А куда, к слову, несть-то?
Иван Иванович подумал.
— Видать, что в музей. Ты как считаешь, Роман Романович? — обратился он к Туманову.
— Ты верно говоришь: следует сдать в музей, — ответил тот.
— Тогда, ребята, так: понесем все вместе, — подумав, твердо решил Иван Иванович.
Туманов угадал мудрость такого решения: несмотря на то что доверяли Тишкову, тот желал, чтобы ни у кого не возникло неясностей и это важное дело совершилось бы у всех на глазах.
Музей находился совсем рядом — в конце улочки; минут через пять постучали и вошли к директору.
Место это второй месяц занимал человек лет пятидесяти пяти, невысокого роста, лысоватый, чисто промытый до каждой бесчисленной морщины, в очках с тяжелой оправой — Тимофейчук. Будто смазанные дегтем, клочки волос по бокам его головы были так аккуратно — волосок к волоску — причесаны, что казались приклеенными. Тимофейчук, должно быть, находился в превосходном расположении духа, на это указывало веселое, с нажимом в нос, оттого немножко гундосое, его пение:
Любви все возрасты покорны…
Он оторвался от бумаг на столе, вопросительно поглядывая на невесть зачем явившихся. Иван Иванович в молчании поставил сбоку стола сундучок и открыл его. Тотчас же, как взгляд Тимофейчука упал на содержимое сундучка, в нем появилось, в отличие от мужиков, выражение алчности. Директор жадно обегал глазами золото и что-то быстро соображал. Он не мог оторвать своих сделавшихся совершенно черными и круглыми глаз от монет и слитков, слегка дрожащей рукой он стал перекладывать их с места на место, но постепенно дрожание исчезло — его рука приобрела цепкую и ухватистую силу.
— Монеты конца восемнадцатого века. Большая художественная ценность! — проговорил Тимофейчук, не в силах оторвать от золота взгляда. — Где нашли?
— В соборе, — сказал Иван Иванович.
— Ну что же, вы сдали — я принял. Сейчас дам расписку. — Он взял ручку и, расставляя кругло слова, написал о том, что дирекция музея такого-то числа и от таких-то приняла найденный клад золотых монет и два слитка; красиво и размашисто расчеркнувшись, Тимофейчук протянул расписку Тишкову, взглядом же обращаясь к Туманову как к интеллигентному человеку, из-за каких-то непонятных причуд очутившемуся в бригаде этих мужиков.
— Все законно, — сказал Тимофейчук.
— Не совсем, — сказал Иван Иванович, переворачивая сундучок и рассыпав на столе монеты: он разгадал хитрость Тимофейчука — принять без счета.
Петр принялся считать: их оказалось четыреста восемьдесят штук.
Тимофейчук с непроницаемым видом, поджав губы, корректно начал писать другую расписку.
— Теперь, я полагаю, все? — спросил он, протягивая ее Тишкову.
Надев свои старенькие, перевязанные нитками очки, Иван Иванович внимательно изучил бумагу и, положив ее на стол, указал не совсем чистым пальцем место под подписью: