— У тебя остался твой… гм… старая квартира. У вас в Москве масса работы, не могу же я отправлять вас отсюда каждое утро коконом!
Точно. Как я забыл про свой старый курятник. Конечно, комфорт не тот, но всё необходимое на первый раз имеется. Главное — есть диван…
— Ну кто про что… А в той трёхкомнатной квартире вы с Иоллой никогда не бывали, в ней жили лица… да, кавказской национальности. Все соседи подтвердят. И на работе тоже, и у неё и у тебя. Вы всегда жили в твоём… гм… да. Откуда у молодых интеллигентов деньги на трёхкомнатную квартиру в Москве, сам подумай?
Интересно. Когда же вы успели всё провернуть?..
Уэф всё ещё мрачен, но в глазах уже затлели маленькие огоньки.
— Это у вас с Иоллой мысли заняты в основном освоением дивана, а мы с матерью времени не теряли. И вся команда старалась.
— Ещё вопрос можно? Оттуда до моей работы, да потом до её… А у нас только одна машина. Как мы будем успевать?
Уэф смотрит с недоумением.
— У вас две машины, я разве не сказал? Точно, забыл… Привык, понимаешь, к телепатии. Они обе стоят в твоём личном гараже во дворе соседного дома. Это надёжнее, чем на стоянке. Система охраны периметра и всё такое…
— Зачем?
Уэф задумчиво смотрит на меня.
— Понимаешь, какое дело… Вражеская сеть обезглавлена и расчленена, но, умирая, эта тварь особенно опасна, так как почти непредсказуема. Вспомни этого… Ивана! Так что предосторожность не помешает.
— Ясно. А машины-то какие? И гараж во дворе — дорого же…
Насмешливые огоньки в глазах разгораются ярче, и впервые с утра лицо Уэфа трогает слабая улыбка.
— Пришлось потратиться, ну и немного гипноза. А машины… Обе «жучки-восьмёрки», выражаясь твоим языком. Белые, похожи как две капли. Незаметнейшая машина, скромная, разве нет?
Это правда. Но я как-то уже привык к «Ауди-100»…
— А старую свою машину ты продал вчера, разве не помнишь? Чем ты вчера занимался весь день? Неужели подрался с этим… Иваном?
Костёр, разложенный прямо на траве, горит ярким пламенем. Завтра на этом месте в плотном травяном ковре будет проплешина. И ещё долго глаз будет натыкаться на выжженное пятно, напоминая о погибших.
На самом излёте мая ночи на Селигере светлые, но пламя костра не позволяет увидеть этот пепельный свет, и кажется, что за пределами пространства, вырванного у ночи живым огнём, ворочается, копит силы непроглядный мрак.
Вокруг огня сидит горстка ангелов. Сидят в неловкой позе, подтянув длинные ноги и обхватив их руками. Крылья распущены, прикрывая их вроде плащей. Время от времени то один, то другой подбрасывает в огонь сухие ветки, не прекращая пения. Поминальная песня у поминального костра — ещё один их древний обычай.
Песня, каких я ещё не слышал. Грустная? Жалобная? Щемящая? Не то, не то!
Взвывающий нечеловеческий мотив, голоса переплетаются, дополняя друг друга. Нет, они сами меняют свои голоса. Они же могут петь и разговаривать любым голосом, как я забыл…
Я не знаю их языка, но смысл Поминальной песни всплывает в мозгу чётко и однозначно. Вот только спеть с ними я не могу. Во-первых, корявый и неуклюжий человеческий язык не в силах произносить такие звуки. Во-вторых, мешает комок в горле.
«Тебе лучше уйти, Рома» — Ирочка не прекращает пения, говоря со мной. Она смотрит на меня прямо, в огромных глазах, кажущихся сейчас тёмными, мерцают отблески костра. Я растерянно смотрю на неё. В чём я провинился?
«Тебе лучше уйти, человек» — я вздрагиваю. Они все смотрят на меня, и в глазах пляшет огонь — «Ты ни в чём не виноват. Но сейчас — уходи!»
Я встаю и иду во тьму, как собака, которую прогнали. Я ожидаю, что вот-вот за моей спиной Ирочкин голос окликнет: «Рома!» Или хотя бы бесплотный шелестящий голос… Но нет ни того, ни другого.
Ноги сами принесли меня туда, куда надо. В темноте, на лавочке возле бани, маячит тепловое пятно. И давно он тут сидит?
— Давненько — голос Иваныча хриплый, севший — садись и ты, Рома.
Слышится негромкое бульканье. В руку мне тычется холодная алюминиевая кружка.
— Спирт?
— Спирт. Только чуть развёл. Давай и мы помянем их души, Рома. Как любили говорить в своё время, пали смертью храбрых. За нас, между прочим. За людей.
— …Ты ни в чём не виноват. На тебя никто не обижается. Но и никаких извинений не жди, Рома. Если ты даже обиделся — тебе придётся молча проглотить свою обиду, значит.
Я молчу. Хмель уже дошёл до мозгов, и мне не так легко разобраться в своих мыслях и ощущениях. Обиделся ли я? Да не то, чтобы…
Не надо врать. Да. Да, я обиделся.
— Скажи, Иваныч. Разве так можно? Ведь мы же ещё вчера… Ведь мы же одна команда! Нет, больше — боевые товарищи. Не по-человечески это!
— Так ведь и они не совсем люди. Ангелы они, Рома. И этим всё сказано.
Я сую деду кружку, которую стискивал всё время. Кружка нагрелась, скользит в ладони от пота.
— Налей ещё, Иваныч!
Дед крякнул. Смотрит на меня, но в темноте я вижу лишь яркие тепловые пятна вместо глаз.
— Тебе Ирка скандал не закатит, герой?
— Не. Она лежачего не бьёт. Налей, Иваныч, хоть ты-то будь человеком!
Пепельно-жемчужное освещение не пробивается сквозь веки, но в глазах танцуют размытые цветные пятна — красные, зелёные, коричневые… Возможно, их танец и имеет скрытый смысл, но у меня нет ни сил, ни желания разбираться. Во рту у меня вместо языка будто толстый шерстяной носок, к тому же давно не стиранный. И в желудке словно кирпич. Плохо, ох, плохо…
Моего ума — или что там от него осталось — коснулась мысль, но я её не улавливаю. Мне удаётся уловить лишь общий эмоциональный фон — брезгливое любопытство.
Близость моей Ирочки придаёт мне бодрости, и мне удаётся разлепить глаза. Она сидит по-турецки, разглядывая меня, как мумию Рамзеса — любопытная редкая вешь, хотя и противно…
— Скажи, Рома. Это было надо? И кому?
— М-м-м… — толстый шерстяной носок во рту не в состоянии произнести ни одного членораздельного звука. Но какая-то часть моего мозга, не до конца отравленная алкоголем, либо вернее — успевшая освободиться от него, ухитряется сконструировать довольно внятную мысль. Очередное преимущество телепатии.
«Мы с дедом Иванычем поминали погибших. Таков тут обычай»
Брезгливое любопытство сменяется гневом.
— А наестся дерьма ты не пробовал? И ещё измазаться им с ног до головы, а потом блеять и скакать на четырёх конечностях?
— При чём тут?.. — я наконец обрёл голос.
— А при том, что вот эти двое погибли не для того, чтобы люди в их честь травились этиловым спиртом! И я заявляю прямо — мне непонятен и противен этот ваш дикарский обычай! Надо же такое выдумать!
— Этот обычай выдуман не мной…
— Этот обычай выдуман дураками, для которых любой ум, даже самый куцый — тяжёлая обуза. Деду можно простить — над ним довлеет жестокая память войны, проникшая в подсознание. Но даже он постарался спрятаться, чтобы никто не видел. Ты же валяешься здесь, не то что не мывшись — даже не раздевшись! Встань и приведи себя в порядок, немедленно!
Мне обидно, но привычка быстро и чётко выполнять команды въелась так глубоко, что я начинаю вставать помимо воли. У-ух, как штормит!..
Гнев стихает, и я ощущаю даже сквозь алкоголь, как она расстроена.
— Не могу я понять людей, Рома. И даже тебя, как выяснилось. Наверное, я тупая. Вот сегодня утром я смотрела на тебя с восхищением и даже каким-то страхом. Надо же, мой муж — Великий Спящий! А сейчас он же — дурак дураком. Нет, больше — грязное, дурно пахнущее животное.
— Зверь — пытаюсь я пошутить.
— Нет, Рома — она грустно усмехается — именно немытое потное животное. К моему глубокому сожалению.
Её душат слёзы, и мне страстно хочется её обнять, утешить, но какой-то сторожок в медленно проясняющемся мозгу удерживает меня. Будет хуже.
— Ты всё-таки не до конца утратил разум. Если ты меня сейчас коснёшься — тебе потребуется медицинская помощь. Я не шучу.
Я, пошатываясь, бреду к люку. Нет, действительно… Сейчас холодной водички… В душ. Нет, из колодца… Да что такое!
Люк остаётся незыблем, как скала. Я снова посылаю ему мыслеприказ открыться — ни движения.
— Не старайся, Рома. Никаких связных мыслей в твоей голове сейчас нет. Как ты сюда-то попал, я удивляюсь! Наверное, ещё не раскис до конца, пока шёл.
Она легко поводит бровью — люк исчезает.
— Иди и возвращайся, я подожду. Только спать ты сегодня будешь в углу, без меня.
Я неловко пытаюсь перелезть через высокий порог. Или что там у люка — комингс?
— Хочу заявить. Может быть, я и не прав. Нет, точно не прав — перебор… Давно не пил спирт. Но если бы вы не прогнали меня… В общем, если ты ждёшь извинений — их не будет. Пусть даже ты обиделась — тебе придётся проглотить свою обиду. Вот так, родная.
Она смотрит на меня, и её глаза мерцают в полутьме.
— Пусть будет так. Но могу я надеяться — это в последний раз?
— Я обещаю.
— Тогда всё. Забыли. Да иди уже, мойся!
Да, и не только… Я титаническим усилием перебрасываю вторую ногу через порог, пытаюсь ловко и элегантно нырнуть в люк, но мой вестибулярный аппарат наносит мне предательский удар в спину, и я грузно валюсь навзничь, как мешок. Медленно подбираю ноги, снова встаю. Люк уже закрыт — люк безразличен к моим мучениям. Хотите выйти? Пожалуйста! Достаточно небольшого усилия мысли. Да где взять?
Потолок вспыхивает ярким светом. Ирочка берёт меня за руку. За запястье.
— Пошли, моё сокровище. Пошли, пописаешь. И я сейчас подумала…
Она явно посылает мне мысль, но я не в состоянии её расшифровать. Только эмоции…
— Тогда объясняю на словах. Чем так мучиться… Может быть, Великий Спящий сегодня будет спать в туалете?
Всё. Завязал. Нет, правда — я больше не пью. Вот с этой секунды.
Июньское солнце плавит асфальт. Каникулы в школах, и у нас масса свободного времени. Сегодня и завтра — почти целая вечность. Папа Уэф нынче неслыханно щедр.