— Граждане! — торжественно объявил он. — Второй Всебелорусский конгресс объявляется открытым. Поздравляю вас, делегаты и делегатки, как представителей белорусского народа, который собрался тут, в столице Белоруссии, для решения важных проблем будущего нашего народа и нашей Родины.
Зал зааплодировал. Президентом конгресса избрали Ефима Кипеля, в общей сложности двенадцать лет отбывшего в советских ссылках и лагерях.
— Мы собрались в чрезвычайно важный исторический момент, — заговорил он, взойдя на трибуну. — Во всем мире идет война, решается судьба народов на долгие годы. Беларусь теперь не может оставаться бездеятельной. Мы должны сами взяться за строительство своего будущего. От нашего имени позволяют себе говорить кремлевские заправилы, которые назначают опекунов, уже готовящих виселицы нашему народу. На наши земли претендуют польские паны. И вот поэтому в этот момент мы должны сказать всему миру — кто мы и чего мы хотим…
За кулисами речь Кипеля слушали двое немецких офицеров. Один из них наклонился к другому и спросил на ухо:
— Какие польские паны претендуют на их земли? Что он несет? Поляки и пикнуть сейчас не смеют!
— Пусть болтает, — успокоительно кивнул другой. — Главное, чтобы не выступал против нас.
Но выступать против немцев ораторы явно не собирались. Более того, вскоре была оглашена приветственная телеграмма конгрессу от Курта фон Готтберга. «Поздравляю 2-й Всебелорусский конгресс, — говорилось в ней, — и верю, что белорусский народ решительно, вместе с немецким народом, будет сражаться против большевистской опасности за освобождение Европы и что для этой цели он отдаст все свои силы».
В кулуарах съезда велись и другие разговоры.
— Все это, конечно, чудесно, — покачал головой делегат, представлявший белорусов Смоленской области. — Но вот сюда я еще приехал, а как обратно?.. Красные уже заняли Витебск! У меня складывается впечатление, что устроители конгресса играют в какие-то свои, причем не очень серьезные игры. О какой независимости можно рассуждать всерьез, когда большевистские танки через неделю будут у стен этого театра?
Собеседники депутата, дымя немецкими сигаретами, покосились в окно и дружно вздохнули. Никого из них такая перспектива не радовала.
— Ну, на месте спадара я бы не стал преуменьшать мощь германской военной силы, — возразил другой «народный избранник». — Большевики еще сломают себе шею под Минском, вот увидите!
— А я бы на месте спадара не стал бы преуменьшать мощь красной военной силы! — огрызнулся представитель Смоленщины. — Неужели неясно, что прикрывать свой отход немцы будут за счет сынов белорусского народа — вот этих хлопцев из Краевой обороны?! — Депутат ткнул пальцем в солдат оцепления. — Это их кинут с ржавыми итальянскими винтовками под красные танки, в то время как все эти Островские будут хлестать коньяк в салон-вагоне, увозящем их в Берлин!
Один из депутатов демонстративно отвернулся от смоленского коллеги:
— Спадар рассуждает как типичный русофил, наслушавшийся сталинской пропаганды!
— Увы, я рассуждаю как истинный патриот белорусского народа, а не как германский прихвостень!
— На этом конгрессе решаются судьбы нации, а вы…
— На этом конгрессе его верхушка из последних сил пытается доказать свою нужность, чтобы фрицы вывезли ее с собой в Европу, а не оставили Сталину! На судьбы нации ей плевать!.. Всю нацию в Европу не вывезешь, белорусам придется жить здесь и дальше…
Депутаты замахали руками.
— Тише, тише! Сюда могут войти немцы!..
Слушавший этот разговор Алесь Латушка погасил сигарету и, слегка улыбнувшись, направился к выходу. «Сегодня 27-е, — думал он. — Скорее всего, англичане уже здесь. И следовательно, до дня провозглашения независимости Беларуси — настоящей, подлинной независимости, а не такой, о которой идет речь на конгрессе, — осталось меньше недели… Меньше, чем через неделю можно будет послать немцев ко всем чертям!». Эта перспектива заставила мужчину широко улыбнуться помимо воли.
— У спадара Латушки доброе настроение, как я вижу? — улыбнулся ему начальник штаба Белорусской Краевой обороны майор Кушель, попавшийся навстречу.
— Доброе, — слегка помедлив, отозвался тот, кого назвали Латушкой. — Не скрою — очень доброе. День-то какой!
Глава 17
Задержавший Джима Кэббота германский патруль доставил раненого англичанина не в Заславль, а в Минск. Это объяснялось тем, что всех вражеских парашютистов было приказано сразу передавать IV отделу СД и полиции безопасности. Дауманн «разминулся» с пленным десантником буквально на пять минут.
Выслушав доклад пехотного лейтенанта, Хойзер поблагодарил его за отличную службу и приказал оставить наедине с раненым. Это был здоровенного роста парень, обладатель довольно выразительной внешности. Его левая рука была прострелена в двух местах во время преследования. Приглядевшись, Хойзер увидел на кисти старую, потертую татуировку в виде какой-то птицы.
Пользуясь бессознательным состоянием раненого, оберштурмфюрер умело обыскал его. Ни одна деталь даже не намекала на национальную принадлежность парашютиста. Все, от формы одежды до документов и оружия, было стопроцентно немецким. Судя по удостоверению, парашютиста звали Эрих Таубе.
Пригласив врача, Хойзер велел ему:
— Приведите раненого в чувство. Только аккуратно.
Через несколько минут пленный мучительно застонал, не открывая глаз. Хойзер склонился к нему и вкрадчиво произнес по-английски:
— Can you hear me, guy?
Запекшиеся губы раненого дрогнули. И в эту минуту он открыл глаза. Непонимающе покачал головой.
— Ну, ну, — нахмурился Хойзер. — Все ты прекрасно понимаешь, дружище. Твой самолет был сбит, все твои друзья давно в наших руках. Как твое имя? Чин? Цель заброски?..
«Конец, — понял Джим и закрыл глаза. — Фрицы все знают, задание провалено». Он сжал губы и молчал.
Хойзер вздохнул.
— Ты ведь понимаешь, парень, — снова заговорил он, — мне не доставит никакого удовольствия допрашивать тебя с пристрастием. Но, видимо, все же придется. Не каждый же день англичане прыгают с парашютами в сотнях миль от родной Британии, а?.. Скажешь, зачем вы десантировались — останешься жить. Тебя вылечат. И, может быть, даже позволят вернуться домой. Немцы и англичане — две великие нации, которые должны сотрудничать. Недаром фюрер говорил: «Величайшее недоразумение наших дней — это тот факт, что мы воюем с Англией»…
Видя, что его монолог не произвел на раненого ни малейшего впечатления, Хойзер еще раз вздохнул и позвал охранника. В кабинет вошел дюжий солдат-эсэсовец.
— В камеру, — кивнув на англичанина, сказал Хойзер. — И не трогать, понятно?
Загадочные люди, которые несли носилки с Ником Честером, уселись передохнуть. Один из них, молодой парень в рваном пиджаке бурого цвета, сердито буркнул, указывая подбородком на англичанина:
— И на кой он нам сдался? Шлепнуть его, и всего делов…
— Вот тоже шлепальщик нашелся, — отозвался второй, немолодой щетинистый дядька, вооруженный польским карабином. — Тебя бы по заднице отшлепать, больше пользы было бы.
— А если ошиблась Панкратьевна? — не уступал молодой. — Если это подосланный, что тогда?
Щетинистый дядька неторопливо постучал себе пальцем по лбу.
— Ты, Коля, когда в последний раз видел, чтобы подосланные без сознания на парашютах висели? Или немцам больше делать нечего, как в разгар отступления к самим себе в тыл парашютистов кидать?
— Оно-то так, конечно, — пробормотал парень, — да только рожа мне его не нравится сильно… Буржуйская какая-то рожа.
— Ладно, политик… Хватайся давай за ручки.
Еще через полчаса группа вооруженных людей вышла на большую, хорошо замаскированную поляну в центре заболоченного леса. Навстречу им вышел из землянки высокий, немолодой человек в сильно потрепанном обмундировании командира Красной Армии.
— Товарищ командир, — шагнув вперед, доложил щетинистый дядька, — разведка прошла успешно. По направлению к Минску наблюдается движение немецких машин, по виду штабных, и санитарных повозок. Согласно вашему приказу в бой не ввязывались.
— А это кто? — Командир кивнул на носилки. Парень в пиджаке сунулся было вперед, но дядька наступил ему на ногу и тот, охнув, спрятался за спины партизан.
— А это зашли до Панкратьевны, — объяснил дядька. — Она говорит: сегодня ночью слышала шум большого самолета. Потом с него попрыгало несколько человек, но всех их ветром разнесло в разные стороны. Этот ударился головой об дерево и так и застрял на парашюте… Ну, она его с дочкой сняла, подала первую помощь и так далее. Судя по документам, форме, оружию, парашюту — немец как он есть. Только вот сдается мне, товарищ командир, что немцы в своем же тылу парашютистов кидать не будут, — прищурился дядька. — И еще. Анька сказала, что говорил он с ней по-русски, но как-то не по-нашему.
— Как это — не по-нашему? — нахмурился командир.
— Ну, с акцентом то есть.
Сильно прихрамывая, командир отряда приблизился к человеку, лежащему на носилках, и заглянул ему в лицо. Человек был без сознания.
— Ладно, — буркнул командир. — Оклемается — поговорим. А за разведку спасибо.
Глава 18
День 27 июня был в полном разгаре. Солнце жарило немилосердно, горячий ветер взвихривал на обочинах дорог пыль. Разведчики по-прежнему шагали лесом, которому, казалось, конца-краю не будет. Чёткин и Крутиков несли на вырубленных из стволов берез носилках раненого Денисеню.
— Сколько до Минска? — окликнул Соколов шедшего впереди Плескачевского.
— Семь километров, товарищ капитан, — откликнулся тот. — Скоро выйдем на шоссе.
— Вот что, — серьезно произнес Соколов, обращаясь ко всем, — строго-настрого запрещаю обращаться друг к другу по званиям, ясно?.. Не забывайте, что на нас немецкая форма.
— Так точно, — откликнулись офицеры.
— Вижу шоссе! — предостерег Плескачевский, подняв руку.