– Эта долька для бельчат, – сказал Иван по-русски, поднося дольку к её рту. Флеш взяла её зубами из его пальцев. Покончив с апельсином, они принялись за сэндвичи, запивая их ароматным домашним сидром.
– И почему на природе всегда такой аппетит? – Иван практически расправился со своей порцией.
– Наверное, инстинкты, – пожала плечами Диана. И снова впилась зубами в непослушный кусок мяса, – А – р-р-р! – Толстый ломоть окорока никак не хотел ей поддаваться.
Утолив голод, они растянулись на траве. Флеш прижалась к Ивану, устроив голову у него на груди. Несколько минут они пролежали без слов, рассматривая глубокую синь с белыми барашками облаков под аккомпанемент лесных птиц.
– Смотри, смотри, вон то облако выглядит, как свернувшийся клубком щеночек! – Девушка устремила палец в небо. Солнце утопало в её зеркально чёрном ногте, который, казалось, поглощал его лучи без остатка.
– Здесь красивое небо, – Иван внезапно стал задумчив, – глубокое и очень синее. Почти как над Дунаем…
– Ты обещал рассказать, – Флеш запустила пальцы в его соломенные непослушные волосы, – почему тебе пришлось уехать из Сербии тогда.
– Не очень хочу вспоминать вслух, – он непроизвольно поморщился, – да и про себя не хочу…
Она погладила его по руке подушечками пальцев. Иван глубоко вздохнул, как будто изготовился нырнуть на большую глубину.
– Ладно, – он с шумом выдохнул, – постараюсь подобрать слова… Мы, все мы – острие коллективной ненависти огромного сегмента людей, – он говорил тихо, задумчиво и отстранённо, словно в каком-то лёгком трансе, – и сейчас мне кажется, что я совсем затупился. Да, я понимаю, что коллективным «нам» это жизненно необходимо, нужно нашему глобальному племени. Борьба за место под солнцем, внутривидовая конкуренция и всё такое. Но зачем это нужно мне? Вот лично мне? Ведь всё происходит за мой счёт, всё это остаётся в моей памяти внутри меня. – Иван гулко постучал себе кулаком по груди. – А потом из соображений высшей целесообразности нас назначают плохими…
Он на пару мгновений замолк, сорвал травинку, сунул в рот, прикусил, пожевал и, сдвинув в угол рта, продолжил, – Вот в Сербии так всё и произошло. Мы, якобы, вышли за пределы, устроили, нарушили и всё такое. Мы плохие, негодяи, не оправдали доверия, подвели, покрыли всех позором. Репортёры писали так потому, что должны были оглядываться на так называемое европейское общественное мнение, а люди верили, потому что читали это в медиа. – Как можно сомневаться в написанном? Но это никому не мешало пользоваться плодами наших трудов – вернувшиеся в Косово быстро забыли о нас и сейчас просто живут, ни о чём не вспоминая, так, будто б шиптары по собственному желанию собрали вещички и убрались восвояси, освободив им место. И теперь здесь я вижу, как всё повторяется, но только уже на другом уровне. Я делаю то, что должен и то, что нужно, выполняю команды тех и вводные этих. Делаю часто то, чего стратегически не понимаю, потому что всю картину мне знать не полагается из понятных соображений. Но в чём вот моя личная мотивация? Особенно с учётом того, что потом, если вдруг мы победим, то реальность – вот эту нашу повседневную работу – всё равно же вывернут наизнанку, максимально упростят, слепят из всего этого карикатурный комикс для слабоумных, конечно же, чтобы не подставляться, не травмировать чувствительных обывателей с их примитивной картинкой восприятия жизни в духе тех старых мультиков, где показывают мармеладный отвратительно-переслащённый мирок в голове Губки Боба. И в лучшем случае в итоге о нас никто даже и не узнает, а в худшем – мы будем крайними, и я это уже проходил и впечатления не очень.
Он взял бутыль с сидром и сделал несколько глотков прямо из горлышка.
– Так тебе пришлось уехать из-за того, что было в Косово?
– Там на Косово… Там была жесть… – Иван на минуту замолчал, Диана не торопила. – Командиры приказывали, мы шли и делали. Наша группа стояла в Грачанице, прямо в монастыре, а работали мы по всему краю – Печ, Урошевац, Призрен… Мы называли это «шиптары отправились к турецкому султану»[75]. Но всё это по большей части осталось на дне и быстро поросло илом, да и, по правде говоря, кроме Турции до них дела по-настоящему никому и не было. А вот Брюссель очень возбудился на то, что происходило уже после – в Белграде и Нови-Саде… Полицейская операция «Сорняки». Мы даже вертолёты – старые французские «Газели» – в чёрный цвет выкрасили, ну чтобы соответствовать ожиданиям. Стадион «Партизан». Приземлялись прямо на поле, выгружали и на новый заход, за свеженькими. Всю ночь работали. К утру там человек триста скопилось, и вот эти-то фото потом кто-то и слил в Сеть, они все топы европейских медиа пробили… Собственно с этого всё и началось. Ну да, перепуганы они все были страшно, да и на коленях всю ночь простоять тоже было поди тяжеловато. В общем, кадры получились те ещё. Но и у нас к ним накопилось. Годами они нас грязью обливали. Все эти НКО, Б92, «Инсайдер», блоггеры. Говорящие головы на ниточках со змеиными языками… Некоторые наши вообще предлагали потерять их где-нибудь над Ядраном[76], но на Неманьиной[77] было принято более мудрое и рациональное решение, хотя совсем уж без инцидентов, конечно же, не обошлось. В итоге, часть этих упырей разослали экспресс-почтой по косовским и фрушко-горским монастырям, под присмотр братии на покаяние и исправление, а гроздь самых отпетых прямо с русской авиабазы под Нишем отправили в глухие старообрядческие деревни на Енисее – это река в Сибири – на вечное поселение. Конечно, в Европе поднялся дикий гвалт, который не мог остаться без последствий, ну вот из-за этого и пришлось уехать. Крайне поспешно. Подразделение тогда по-тихому распустили – Сербия вынуждена была уступить их коллективному нажиму и чем-то поступиться. Но нужно было и персонально кого-то ритуально наказать, сделать крайним. Молодой лейтенант с русскими корнями очень для этого подходил. Не я один, конечно, попал под удар, но писали больше всего именно обо мне. Рус из «Црвеных береток» то, рус из «Црвеных береток» это… Ты бы видела, как менялись лица соседей… Они знали меня с детства и вчера ещё гордились мной, а сегодня узнали всю «правду» из газет и в лучшем случае смотрели сквозь меня. Вот тогда я понял, насколько пластилиновыми являются большинство из людей. Хорошо хоть отца заранее предупредили друзья из ДБ[78] и дали мне возможность удрать в Москву, а некоторым пришлось и в Гаагском трибунале побывать, тогда он ещё существовал…
Диана погладила его по руке:
– Ещё я хотела сказать, на всякий случай… Всё это останется…
Она не договорила. Он положил указательный палец ей на губы:
– Не сомневаюсь. Я верю тебе. Не знаю, что я делаю тут на чужой войне, но знаю, что тебе я верю, Диана «Флеш» Миланкович. Это я знаю точно.
– Нет чужих войн, Иване, – Диана неторопливо перебирала узелки на ярко красной броянице у него на запястье.
– У меня в голове она и так идёт постоянно. Любой вызов, даже простой обгон на дороге, я воспринимаю, как боевые действия, как нападение. Я крепко держу себя в руках, да, ни разу не терял контроля, да, но в человеке-то все эти сценарии постоянно возникают, крутятся и реализуются. И днём, и во сне. Такой постоянный фон. Профессиональная деформация, выгорание и всё такое, ага.
– А как ты воспринимаешь меня? – Диана взяла его ладонями за щёки и заглянула в глаза. Она не отводила взгляд и не моргала.
– Liebe ist Krieg, как когда-то пел словенский «Лайбах». – Он не договорил и утонул в её губах.
Когда сумерки накрыли поляну, следы пикника были тщательно убраны, а Иван и Диана были готовы тронуться в обратный путь, она спрсила, надевая шлем:
– Иване, один вопрос, – он с готовностью кивнул, – только обещай, что ответишь честно, – сказано это было предельно серьёзным тоном, но крошечные бесенята, что мелькнули в зрачках, выдавали её с головой.
– Обещаю, обещаю… – Он снимал «Волка» с подножки.
– Ты что, правда, смотрел «Спанч Боба»?
Его хохот разнёсся по лесу, распугивая птиц и мелких зверушек.
Солнце пробивалось сквозь неплотно закрытые жалюзи госпитальной палаты и яркими полосами высвечивало лежащего на кровати человека, опутывавшие его приборы, провода и бинты. Пациент напоминал частично распелёнатую мумию. Мумию, у которой сперва слегка дёрнулась рука, ещё через несколько минут задрожали веки. Монотонный писк медицинских датчиков участился. Ещё через пару минут Клод с усилием разлепил глаза. Свинцовая тяжесть давила на глазные яблоки. Сознание возвращалось медленно. Вокруг всё плыло. Он постарался сфокусировать зрение, получилось слабо. Попытался произнести команду и включить свет – из горла вырвалось какое-то перхающие карканье. Попробовал щёлкнуть пальцами – неожиданно удалось! Но вместо света на противоположной стене включилась ТВ-панель – на экране высветился радужный логотип федерального новостного канала 24/7 Live.
…Прозак-кола в новой банке – плюс сто миллилитров жидкого спокойствия бесплатно! – компашка на экране с восторгом упивалась эликсиром оптимизма. После бодрого завершающего джингла стартовал очередной блок новостей. Напористый голос с резкими модуляциями комментировал кадры, стандартно иллюстрирующие официозную политическую мощь:
…Сегодня в Конгрессе, – на экране появилось жёлто-золотое здание Капитолия, – состоятся слушания в первом чтении спорного законопроекта о допустимых формах позитивного рабства, внесённого либертарианской фем-фракцией Прогрессивной Демократической Партии. По мнению экспертов, эта инициатива не найдёт поддержки у большинства конгресс-персон. К другим новостям…
Дверь бесшумно открылась.
– Мистер Сантклауд, вы очнулись!
Клод с усилием повернул голову. На пороге палаты стояла миниатюрная медсестра в тонких очках в металлической оправе и с огненно-рыжими волосами, причудливо уложенными в гладкую причёску. На его лице возникла слабая тень улыбки. Он попытался ответить, но у него опять ничего не вышло. Девушка подхватила стакан, налила из кулера воды и аккуратно напоила Клода, придерживая его затылок изящной ладонью. Поставив стакан на столик, она сказала: