И все же Мите и Лёле в этот день еще раз пришлось встретиться с Черной душой. Было так.
Когда они прибежали в школу, играла такая веселая музыка, что нельзя было устоять на месте. Взявшись за руки, школьники мчались вокруг елки. Митя и Лёля вошли в хоровод, и все стало кружиться: и голова, и елка, и стеклянные шкафы с бабочками и лягушками… Не кружился только Дед Мороз, очень похожий на дядю Васю. Он то и дело поглядывал на школьные часы: стрелка подходила к двенадцати…
Тут-то в дверях и появилась Черная душа, улыбаясь во весь рот. Никто ее не заметил. Стоя у шкафа с наглядными пособиями «Змеи и ящерицы», Черная душа вынула золотые часы в форме сердца: на них было без одной минуты двенадцать. И на школьных часах было без одной минуты двенадцать. Дед Мороз воткнул вилку в штепсель. Елка вспыхнула тысячами огней, от игрушек забили маленькие молнии, загорелись бенгальские огни. И раздался первый удар часов, возвещающий рождение нового года. А за ним — еще одиннадцать таких же медленных и торжественных ударов.
— С Новым годом, ребята! — басом сказал Дед Мороз.
— Ура-а!.. — закричали школьники.
Черная душа подошла к елке.
— Да здравствует Новый год! — пламенно сказала она. — Поздравляю вас, деточки! — Но, увидев Митю и Лёлю, Черная душа шагнула назад, стушевалась и побежала к выходу. Дети удивленно глядели ей вслед.
— Чья это мама? — спросила Зоя.
— Это не мама, — сказал Митя.
— Черная душа… — прошептала Лёля.
Митя подошел к Деду Морозу и сказал ему на ухо:
— Это была Черная душа… Она убежала!
— Не бойся, — сказал дядя Вася, который все знал. — Она долго не проживет. Придет весна, и она растает. — По знаку дяди Васи Саша Тимошкин пустил на радиоле вальс «Снежинка» и стал швырять ленты серпантина и конфетти.
Стараясь не наступать валенками на туфельки Лёли, Митя кружился в вальсе и пыхтел.
— Мне пора, — в разгаре веселья вдруг сказала Лёля.
— Куда? — всполошился Митя.
Лёля пошла к выходу, Митя за ней. Он нашел ее белую шубку среди наваленной одежды. И они вышли на улицу, где горели звезды. Перед крыльцом стоял маленький серебряный самолет с косыми крыльями.
— Сказка кончилась, — грустно сказала Лёля. — И я уезжаю.
— Куда?
— Домой, в хрустальный дворец.
— И мы никогда не увидимся? — спросил Митя в отчаянии.
Лёля подошла к самолету, на хвосте которого висела связка бубенцов, оторвала один бубенчик и протянула Мите:
— Если очень захочешь меня увидеть, — найдешь!
Пропеллер завертелся. И самолет умчался, поднимая снежную пыль. А затем проплыл в темном небе, заслоняя звезды.
Митя постоял. Снег весело танцевал в освещенном квадрате окна школы. Там плясали, оттуда доносились музыка, смех. Митя пошел было к школе, но вспомнил, что Лёли там нет. И, понурив голову, повернул домой. Он открыл дверь своей избы. Навстречу ему рванулись звуки аккордеона. За праздничным столом хлопотала нарядная Митина мама. Посреди стола румяный гусь держал в клюве бумажный цветок, а вокруг лежали яблоки. Председатель сельсовета дядя Андрей играл на аккордеоне. И гости говорили все сразу.
— A-а, фантазер явился! — сказал бухгалтер.
— Приходит, понимаешь, и говорит, — сказал дядя Андрей: — «Я слепил Лёлю!»
— Какую Лёлю? — спросил кто-то из гостей. — А как он учится?
— Он у меня мечтатель, — любовно сказала Митина мама и положила сыну кусок пирога. Митя уселся на лавку, поднес кулак к уху, тихо позвенел бубенчиком и принялся за пирог.
КУКОЛЬНАЯ КОМЕДИЯ
1
Спорим, что нет! На что? На что угодно, что вы не знаете, из чего делаются куклы! Вы думаете, — из папье-маше, целлулоида или просто из тряпочек? Хм, как бы не так! Чего доброго, вы еще скажете, что некоторые куклы говорят «ма-ма», потому что внутри пищалки, а есть которые вообще ничего не говорят? И это ошибка! Впрочем, и мы думали про кукол, как вы, до тех пор, пока один очень странный случай не раскрыл нам глаза.
Дело было так. У Таты Корольковой — девочки из дома № 7 по Воротниковскому переулку — заболело горло, и ее уложили в постель. Она лежала; ее нос был едва виден среди двух огромных подушек, а из-под мышки торчал градусник. Сонно щурясь под лучом солнца, падающим из окна, Тата придумывала себе развлечения. Стоит, например, зажмуриться, и сразу начинают вертеться красные, зеленые, радужные круги. А если посмотреть на солнце сквозь ладонь, еще интереснее: между пальцами светятся красные линии.
Хотя глотать было больно, Тата, как всегда при ангине, то и дело глотала и морщилась. Вы спросите: какое это имеет отношение к тому, из чего делаются куклы? Самое прямое, и вы скоро в этом убедитесь. Итак, Тата глотала, морщилась, опять глотала, опять морщилась, потом вздохнула и повернула голову.
Перед ней на ночном столике, будто флот, плывущий под разноцветными парусами сигнатурок, искрились на солнце лекарства. Впереди всех плыл толстый коричневый пузырек, на котором не по-русски было написано «Ипеккакуана».
— Ипеккакуана… — прошептала Тата и поглядела наверх.
На потолке, отражаясь от форточки, вспыхивали и разлетались тени и зайчики. Тате захотелось чихнуть. Она долго собирала нос в складки — вот-вот чихнет, но так и не чихнула. А когда решила, что уже не чихнет, — вдруг чихнула, да так, что взлетели паруса сигнатурок.
— На здоровье! — сказала Татина мама — толстая, большая, с такой же челкой на лбу, как у дочки. Она только что вошла и открыла дверь ногой, потому что руки были заняты тазом с водой. В тазу плавала губка и качалась комната, отражаясь в воде.
— Спасибо, мамочка, — ответила Тата.
Поставив таз на стул, мама пощупала дочке голову, посадила и начала умывать губкой.
— Болит горло? — спросила она.
— Болит, — жалобно сказала Тата.
Мама схватила пузырек с ипеккакуаной, которую прописала вертлявая докторша из районной поликлиники, но, вспомнив, что у докторши коса, как у девчонки, и что она окончила институт всего три года назад, поставила пузырек на место. На другие лекарства мама даже не взглянула: их прописал доктор из квартиры № 13. Маме не понравилось все — и номер квартиры, и сам доктор: он слишком много говорил и не взял денег. Правда, на всякий случай она заказала его лекарства, но Тате дала каждое по одному разу.
«Возьму-ка я марганцовку», — подумала мама. Это было старое, испытанное средство всех мам и бабушек. Не удивляйтесь, что мы задерживаемся на таких подробностях, — они имеют прямое отношение к той удивительной истории, которую мы взялись вам рассказать.
Мама бросила зернышко марганцовки в стакан, и в воде стали расплываться лиловые нити; сперва они превратились в облако, потом в осьминога, наконец все смешалось и вода сделалась фиолетово-красной.
Тата полоскала горло, опуская воду в гортани то ниже, то выше: от этого звук становился то выше, то ниже. Это рассмешило Тату, она фыркнула и чуть не проглотила марганцовку.
— Перестань, — сказала мама.
Задребезжал звонок.
— Доктор…
— Опять доктор? — жалобно сказала Тата.
— Да, самый хороший.
Быстро поправив дочкину постель, мама убежала. Слышно было, как открылась и закрылась входная дверь. В коридоре раздались голос, мамы и самодовольный басок. Затем дверь отворилась, и появились сначала — дым, через некоторое время — живот, потом — трубка, а потом и сам доктор целиком.
Он вошел не спеша, покосился на лекарства, прописанные коллегами, небрежно отодвинул их, уселся в кресло, закинув ногу на ногу, и расстегнул пиджак, чтобы удобнее устроить живот. От металлической защелки его подтяжки на потолке заиграл еще один зайчик.
Татина мама остановилась у порога:
— Вчера утром у нее было 37 и 2, днем — 37 и 6…
Доктор невозмутимо выбил трубку в хрустальную вазу и, прищурясь, смотрел на маму. А она все говорила:
— … Вечером — 37 и 9, а ночью у нее было 38 и 3!
Щелкнув крышкой часов, доктор взял двумя пальцами руку Таты. Но едва он прощупал ее пульс, как за стенкой раздался гром рояля: кто-то изо всех сил забарабанил по клавишам.
Мама вздохнула. Доктор пытался сосредоточиться, но слышал только рояль. Холодно посмотрев на Татину маму, он спросил:
— Нельзя ли прекратить эти экзерсисы?
— Попробую… — сокрушенно сказала она. — Там живет такая девчонка… — и вышла в переднюю.
Оставшись наедине с Татой, доктор постучал пальцами по столу, скучающе посмотрел на девочку, потом на потолок.
— Покажи язык, — сказал он.
Тата с удовольствием показала ему язык.
За стеной музыка прекратилась, и вошла мама. Доктор снова взялся за пульс. Но за стеной опять загремел рояль.
Тогда доктор вынул трубку, на которой, как на носу разбойничьей шхуны, возлежала костяная наяда, раскурил табак, втянул в себя дым и выпустил на Тату целое облако, так что она закашлялась.
— Однажды я прощупывал пульс во время землетрясения в Стамбуле, — сказал он, поднялся, вышел в переднюю и открыл дверь в соседнюю комнату.
Там за роялем сидела Лиля — девочка лет десяти, с холодными голубыми глазами, льняными косичками — и стучала по клавишам.
Доктор остановился на пороге и уставился на Лилю, молча пыхтя трубкой.
Девочка продолжала барабанить по клавишам. А доктор все пыхтел трубкой.
— Ну, чего вам? — спросила Лиля.
— Когда я был врачом посольства на острове Святой Пасхи, — сказал толстяк, небрежно щурясь, — я застрелил из карабина слоненка, который трубил слишком громко возле моей хижины.
— Меня не посмеете застрелить, — ответила Лиля, тряхнула косичками и загремела еще громче.
— Это выяснится в дальнейшем, — сказал доктор и ушел.
Войдя в комнату к Тате, он сказал:
— Все-таки хорошо, что эта девочка не умеет играть в четыре руки.
Мама робко спросила:
— А вы не послушаете Таточку? Может быть, у нее что-нибудь в легких?
Доктор не ответил. Стряхнув «вечное» перо на одеяло, он вытащил из кармана блокнот, на котором было напечатано золотыми буквами: «Доктор Кракс. Профессор элоквенции».