Потом они представили, что Змея, может, сдал сам милиционер своим собратьям, так как ему показался подозрительным вид человека в затрапезе с дорогим портфелем в руках, да еще пристегнутого к нему наручниками! И уж из милиции портфеля не выцарапать теперь, денег не видать ни в жизнь! Но еще хуже, если Змеем, увидев несуразность в его облике, заинтересовались бандиты, которые сюда так и шастают по разным своим делам. Тогда не только портфеля и денег не видать, но и самого Змея: отпилят ему в самом деле руку, зря он так шутил, а потом и самого распилят на части, и следов его не найдешь! – содрогнулись Писатель и Парфен.
Потом Писатель подумал (за время, которого привратнику не хватило бы и глазом моргнуть), что вот исчез Змей, а он даже не успел расспросить его, как и чем он жил в последнее время. Были школьные дружки, потом разошлись, у каждого своя судьба, но ведь есть же точки соприкосновения, уж кому, как не Писателю, уметь их найти! Не спросил: как ты, Змеюшка, почему ты один живешь, о чем не спишь по ночам, о чем думаешь, глядя на улетающий в небе гусиный караван, на щебечущих на земле детей? Не спросил! Ушел человек – и теперь не спросишь!
Но нет, спросишь! – осенило тут Парфена, который по удивительному совпадению думал на ту же тему. Не от нас уходит человек, а – в нас уходит! Живший, бывший с нами, он нас меньше беспокоил и интересовал, а как уйдет, начинаешь и его вопросами пытать, и на его вопросы отвечать, и вдруг снится он, снится, снится, до слез! Живший, он в себе жил, ну, и около нас немного, а в нас – совсем чуть-чуть. Уйдя же, он полностью переходит в нас!
Но значит – и Писателя осенило! – мы страшным образом богаче становимся! Тяжелее… Мудрее… Начинаем больше думать о тех, в ком мы сами останемся. Больше о себе думать – в высшем смысле!
А тут и я, то есть автор, который пристолбенел рядышком, засовестился, что, уписав столько страниц, не удосужился толком рассказать, а что они за люди-то: Змей, Парфен, Писатель, а иначе говоря – Сергей Викторович Углов, Павел Павлович Парфенов и Иван Алексеевич Свинцитский… Отделался скороговоркой, а ведь за каждым из них – Жизнь и Судьба. О, если б не проклятые законы жанра, не позволяющие надолго останавливать движение! – оно должно нестись стремительно, как гоголевская птица-тройка! Правда, Гоголь, сочиняя по жанру то же, что и, извините, автор данного текста, то есть плутовской роман в реалистической транскрипции, мог позволить себе лирические отступления. Но то, как вы правильно заметите, Гоголь!..
Если б не эти законы, я бы о каждом из моих героев написал отдельный роман – и чего б там только не было! О когдатошней любви, например, Змея к той, кто стала его женой, а потом бросила его, и он забыл о ней, а она, между прочим, его все ждет, все ждет, а он и не знает… Или о любви жены Парфена к Парфену, которую она скрывает ехидством и бытовой злостью, со страхом чувствуя странное желание вызвать отвращение в Парфене к себе, чтобы он бросил ее и стал счастлив, – разве не глубокая трагедия, самого Шекспира достойная? А сколько о Писателе мог бы я написать! – и о метаниях его в стороны, не сходя с места, и о романах его – коммерческих, художественных и тех, что в жизни были, и об одной загадочной загадке в жизни и мыслях жены его Иолы…
Но тут неожиданно, созерцая остолбеневших своих героев, я стал прислушиваться к себе, к какой-то внутренней музыке, и понял вдруг, что там сам собою слагается гимн русскому (независимо от национальности) человеку! Да, он подчас медлителен. Он семь раз отмерит, один раз отрежет – или вообще плюнет на это дело. Да, да, да! Но не просто так он медлит, не просто так отмеряет. Он в это время – думает. Он занят производством мысли как продукта! Никогда, к сожалению, вроде бы не углублен русский человек в проблему целиком и полностью, вечно у него путаются под ногами какие-то приблудные мысли. Вот строит он дом, выкладывает из кирпича стену. Ну и думай об этом, старайся, чтобы стена была ровна и красива, кирпич к кирпичу. Да, и он думает об этом, но еще, посвистывая, решает в голове совсем никчемный и посторонний вопрос: с какой высоты должен упасть кирпич на непокрытую голову прораба, чтобы прораба до смерти не убить, а только поувечить? Насколько это зависит от тяжести кирпича? Насколько от крепости головы прораба и ее наклона в данный момент? Насколько от наличия волос на голове? А от толщины их? И сколько могут веса выдержать, допустим, десять сплетенных волосков длиной десять сантиметров? Вроде бы – несуразица, но вот он придет домой, расскажет сынишке об этих мыслях, а тот призадумается, сострижет собственный чуб, начнет экспериментировать, а там вырастет, выучится, увлечется технологией полимерных нитей – и, может, мы скоро уже будем раскатывать не на металлических рельсах, а на полимерных, а дом, двадцатиэтажный дом, можно будет засунуть в карман, как авоську, и поехать к морю всей улицей, а там растянуть авоську, покрыть прочнейший каркас прочнейшими же нитями: вот и гостиница в полосе прибоя на двести номеров.
Впечатляет?
Но вернемся к нашим героям.
Хорошо, бросились бы они к милиционеру, растерзали бы его, поувечили бы, не дай бог! Они же остолбенели типичным русским остолбенением. И оно, конечно, не вечно, но…
Но когда они все же собирались сбежать и терзать-таки милиционера, мягко скрипнула дверь в фальшиво-мраморной стене и оттуда благодушно вышел Змей.
– Что-то вы долго, – сказал он. – А я тут в туалет… А то пиво-то пили… Круговорот воды в природе, святое дело!
Как тут не прослезиться? Слава круговороту воды в природе, слава остолбенению, слава Судьбе и Жизни, слава русскому человеку, слава, слава, слава!
Глава двадцать седьмая,
в которой герои решают вопрос кумиров, зиждителей, отцов отечества и т.п., а автор по веской причине собирается их прикончить, но вместо этого впадает в еще одно лирическое отступление
Конечно же, встретившимся друзьям захотелось выпить, что они немедленно и исполнили в ближайшей забегаловке.
– Я когда там в туалете был… – сказал Змей. – Там чисто, светло… Отделка хорошая… Уважаешь себя… И мысли такие… Высокие… И я подумал: зачем нам бедным помогать, их слишком много! Богатых или злодеев деньгами губить? – они сами себя погубят! А вот бывают, например, премии…
– Снова здорово! – сказал Парфен. – Все! Никакой благотворительности! Хочу пить, гулять и лобзать младых красоток! Не согласны – отдайте мою долю.
– Ты не уважаешь меня? – спросил Змей.
– Я уважаю, но…
– А уважаешь – дослушай. Именно, кстати, об уважении. Давайте подумаем, кого мы больше всего уважаем. И отдадим ему деньги. Чтобы он жил и процветал на благо человечества. То есть такая как бы премия – от нас.
– Я уважаю больше всего себя! – заявил Парфен.
Писатель подумал, что вслух этого не скажет, но тоже уважает себя, пожалуй, больше всех. А уж премии-то достоин как никто за многолетний свой бескорыстный труд на литературной ниве.
– Я согласен, но это не в счет, – сказал Змей. – Я тоже уважаю больше всех себя. И маму. Но – кроме нас, понимаете?
– Не сойдемся, – сказал Парфен. – У каждого будет своя кандидатура.
– А мы отыщем такую, чтобы все согласились. Потому что, конечно, я тоже больше всех уважаю дорогого, земля ему пухом, Владимира Семеновича Высоцкого, но его уже нет!
– А я, – серьезно сказал Писатель, – академика Л., но у него и так премий много, да и откажется он. За это и уважаю, что откажется.
– А я не уважаю никого, – сказал Парфен. – Не сотвори себе кумира!
– Это плохо, – огорчился за него Змей. – Нельзя жить без маяка в душе. Чтобы вспомнить: есть такой человек! – и легче.
Все трое призадумались. Все трое честно стали перебирать в уме людей, славных жизнью и делами, которых они взяли бы в пример себе. Писатель, поразмыслив, даже академика Л. отверг. Уважать-то он его уважает, а чтобы вот именно – Кумир… Нет, не чувствуется этого в душе.
– Полным-полно у людей идолов, – сказал он. – А у нас, получается, никого? Как же мы дошли до жизни такой?
Они стали думать, как дошли до жизни такой.
– Вот что, – сказал Парфен, доставая блокнот и ручку. – Давайте рационально, по порядку. Политика, наука, культура, спорт и так далее.
Друзья радостно согласились.
Они составили список деятелей политики – и вычеркнули одного за другим всех, у каждого найдя недостаток.
Потом составили список экономистов – и вычеркнули всех, у каждого найдя недостаток.
Потом составили список так называемых бизнесменов – и, едва глянув на него, перечеркнули весь разом с брезгливыми гримасами.
Потом составили список ученых, кого знали, – и вычеркнули всех, у каждого найдя недостаток.
Потом составили список деятелей культуры – и вычеркнули всех, у каждого найдя недостаток.
Потом составили список спортсменов – и вычеркнули всех, у каждого найдя недостаток.
Пригорюнились.
Сидели же они, между прочим, в одном кафе, что на улице Немецкой (бывш. просп. Кирова, бывш. ул. Немреспублики), неподалеку от крупнейшего в городе книжного магазина. Это не просто к слову говорится, потому что произошло следующее: Писатель что-то вспомнил, подхватился, убежал и мигом вернулся с толстой книгой «Кто есть кто в России».
– Мы же не знаем многих! – увлеченно сказал он. – Поэтому сделаем так: наугад откроем, ткнем, в кого попадем, тому и достанется. Ведь это деньги судьбы, случая, пусть случай и решит! Тут все-таки семьсот деятелей, за что-то их втиснули, а?
Парфен пожал плечами, увидев фотографии на обложке и подумав, что он никому бы из этих обложечных не дал, что тогда говорить о тех, кто внутри? А Змей обрадовался:
– Можно мне?
Ему дали книгу. Он положил ее перед собой и стал ощупывать пальцами.
И с треском открыл, тут же ткнув пальцем.
И зачитал вслух:
– «Слаповский Алексей Иванович. Впервые шумный успех выпал на долю саратовского прозаика и драматурга в 1994 г., хотя к этому времени он давным-давно печатался, а пьесы его шли во многих театрах российской провинции. Именно в тот год Слаповский (которого столь авторитетный критик, как А. Немзер, считает одним из самых значительных писателей поколения) попал в список финалистов английской премии Букера за лучший русский роман года. Он, филигранно, мастерски владеющий искусством построения авантюрного сюжета, умеющий блеснуть недюжинным умом и не чуждый ир