и разрушил аббатство Риббл так основательно, что камня на камне не осталось, желающие набить себе карманы никогда не переводились. У Боньё-Ласи, возможно, отобрали земли (или же их казнили за измену во время Благодатного паломничества)[17], а монахов прогнали с полей, но протестанты Эштоны уже были тут как тут, чтобы занять их место и забрать себе овец.
Эштоны разбогатели, размером богатства они превзошли аббатство, не в последнюю очередь благодаря тому, что были ловкими и осмотрительными дельцами. Они быстро сообразили нанять ткачей-гугенотов, сбежавших от тисков и костров Инквизиции[18]. Эштоны быстро выкупили землю в Линкольншире и Норфолке и, таким образом, смогли разводить овец не только для суконной, но и для камвольной пряжи и тем самым повысить прибыли.
Они сумели извлечь приличный доход даже из производства грубых шерстяных тканей от ворсистых овец, пасущихся на их северных пустошах, поскольку закон обязал всех бедняков носить одежду именно из этих тканей.
Как раз с этих прибылей они построили Браунли Холл над Вайрсдейльской долиной, там, где просека переходит в приятные глазу равнины. В школе нас как-то возили туда на один день в связи с темой истории родных мест и провели табуном по пропахшим плесенью комнатам, со стен которых на нас взирали изображенные на огромных портретах бородатые купцы в чулках и одеждах, подбитых горностаем.
Бизнес Эштонов активно развивался чуть более века, а потом гражданская война оставила их и других торговцев шерстью без рабочей силы. Последовавшая за этими событиями череда суровых зим и дождливых летних сезонов угробила их северные пастбища. Фермеры в Эндландс остались там жить, но семья Эштонов перебралась на юг – жить и умирать в местах с мягким климатом.
К тому времени, как последний Эштон, Мэтью, покинул в 1805 году этот мир, семейное состояние заметно иссякло, и, поскольку последующие поколения продолжали распродавать все то, чем семейство когда-то владело, в конце концов у них не осталось ничего, кроме Браунли Холла и поместья в Брайар-дейльской долине.
Не имея наследников, Мэтью завещал все своему племяннику, Эдгару Деннингу, виноторговцу из Лондона. Но полуразрушенный дом и пара акров болотистых пустошей были ему неинтересны, и он поступил так же, как Эштоны, когда они сбежали в Кот-сволдс, – получил причитающееся ему наследство, ни разу не съездив на север.
Это не значит, что он выбросил семейную собственность, как сломанные часы. Вовсе нет, он был весьма проницателен и, увидев возможность получить деньги, воспользовался ею. Он представил себя как нового владельца земли, увеличив размер ренты, и на следующий год еще раз.
Много лет фермеры обращались к нему с просьбой считать Эндландс одним участком земли, а не тремя, чтобы установить размер аренды по более низкой ставке и разделить ответственность по ее уплате. Но по той или иной причине – всегда, впрочем, финансовой – просьба упорно отклонялась.
Тогда три семейства нашли способ позаботиться о том, чтобы все они смогли сохранить свои дома. Каждую осень они забивали овец, свиней, коров и гусей, а мясо распределяли поровну. Все, что добывалось браконьерством в пустошах или в Салломском лесу, быстро продавалось подпольным образом на следующий же базарный день в Клисроу, а полученное делилось на три части, так что, когда сборщик арендной платы в очередной раз стучался в их двери, у всех были деньги, чтобы ему отдать.
Ничего не изменилось, когда Джо Пентекост вместе с остальными выкупили Эндландс в 1920 году. Фермеры по-прежнему заботились друг о друге. Мы делили все что можно. Если появлялась в чем-то нужда и это можно было одолжить, покупка не делалась. Изгороди ставились, чтобы держать скот, а не отделяться от соседей. По сути, три семейства стали тесно связаны, делая Эндландс практически полностью независимым хозяйством, и до сих пор оно таковым и остается. За пределами долины мир может рухнуть, но мы здесь не обязательно услышим грохот. Именно это дается каждому новому поколению со времен Джо Пентекоста – возможность жить по собственным правилам и не быть вынужденными плясать под чужую дудку.
Но фермер в Эндландс – только хранитель. Тут никому ничего не принадлежит, все передается от одного поколения к следующему. И сейчас точно так же, как и в прежние времена, говорю я Адаму, Эндландс держится на плаву, и тем, кто придет после нас, придется решать, как сохранять устойчивость ферм и дальше. Никто здесь не тратится на страховку, вместо страховых полисов у нас дети.
Кэт провела беспокойную ночь и смогла уснуть только к утру. Поэтому я оставил ее спать, а сам спустился вниз и на кухонном столе увидел открытую тетрадь с картами. Отец начал было вычерчивать очередную карту, но, очевидно, его отвлекли другие дела. Я нашел его в подсобке, где пахло, как и теперь пахнет, скипидаром, яблоками и кошками, сделавшими свои дела в отсыревшую обувь. Здесь вешали мокрые дождевики и дичь, перед тем как ободрать ее и поставить печься.
Оконная рама в дальнем конце помещения заросла мхом, и свет плохо проникал внутрь, потому что снаружи выросло терновое дерево. Отец годами собирался спилить его, чтобы стало светлее, но до этого так и не дошло, и я знал почему. Дерево напоминало ему, как и мне, о Маме. Вот одно из немногих навсегда врезавшихся в память воспоминаний того далекого времени: она стоит на заляпанной краской стремянке и тянется к веткам дерева, чтобы собрать мелкие сливы, и пятки у нее поднялись над шлепанцами.
Отец сидел на низкой скамеечке под связками подвешенных к потолку безжизненных тушек кроликов с остекленевшими глазами, а рядом стояла жестяная коробка из-под печенья со щетками и гуталином. Одну руку он засунул в ботинок Старика и счищал складным ножом присохшую к подметке грязь. При этом он надрывно кашлял.
– Отец, давай, может, я это сделаю? – предложил я. – А ты пока пойди переоденься.
Он на секунду замер, поднял на меня глаза и тут жеснова сосредоточился на своем занятии. Предлагать, в общем-то, не имело смысла. Ботинки отца всегда чистит сын.
Ботинки стояли в ряд на полке над банками с краской. В них ходили отцы, и отцы отцов, а за теми их отцы и так до старого Артура Пентекоста, пастуха в Эндландс в те времена, когда Эштоны еще собирали с нас оброк. Колоссальных размеров ботинки его были подбиты сапожными гвоздями, мысы твердые, как кость. Шнурки давно сгнили, и только обрывок торчал в нижних застежках, хрупкий, как сушеный червяк.
На двух других фермах есть такие же полки со старыми ботинками. Не должно быть забыто то, что сохранено, и новые поколения, пришедшие на смену старым, должны помнить, сколько труда было затрачено, чтобы сохранить фермы. Для них. Для нас.
– А кто чистил мамины? – спросил я, увидев рядом с другими ее потертые на мысах ботинки.
– Ты чистил, – ответил Отец. – Просидел тут много часов. Я не мог заставить тебя идти в кровать, и Старик нашел здесь тебя спящим на полу.
– Не помню, – отозвался я.
Как мало воспоминаний осталось с того времени. Пробковые каблуки маминых туфель. А вот варенье течет по клеенке на кухонном столе. А вот мы с ней на лугу наблюдаем за чибисами.
– Он бы примирился, в смысле, Старик, – сказал Отец, втирая гуталин в сапог. – Я говорю о тебе и твоей красавице.
– А ты?
– Конечно, Джон, – ответил он.
– Тогда в чем дело?
– Ни в чем.
– Ладно, – сказал я. – Я же вижу. Если это из-за Грейс, то мы ей ничего не говорили, ты же знаешь.
– Мне все равно, – сказал он.
– Тогда потому, что мы сначала сказали родителям Кэт?
– А почему бы вам не сказать им первым? – ответил он. – Вы же живете в двух шагах от них, разве нет?
– Я не хочу, чтобы ты обижался, – сказал я.
– Если я начну обижаться из-за таких вещей, Джон, – заметил он, – это значит, что я маюсь от безделья.
– Просто они пришли к нам в гости, и было бы странно не сказать им.
– Я так понимаю, ее мать довольна и счастлива? – спросил он.
– А ты как думаешь?
Он невесело засмеялся.
– По крайней мере, у вас есть, кому помочь, – сказал он.
– Есть кому вмешиваться в нашу жизнь, это точно, – ответил я. – Это здесь у нас точно была бы помощь.
– Ну, честно говоря, отличить одно от другого непросто, – заметил он. – Лорел и Анжела не замедлят явиться, как только вы приедете погостить.
– Я имею в виду, если бы мы жили тут.
Он бросил на меня взгляд и взял другой ботинок.
– Завари-ка чайку, – сказал он и принялся отчищать подметку.
Дожидаясь, когда закипит чайник, я присел за стол, раскрыл тетрадь с картами и стал разглядывать то, что начертил Отец. Он успел провести границу Эндландс и наметил дома. На ферме Пентекостов было написано только одно имя – его. Оно выглядело каким-то беззащитным, одним махом его запросто можно было бы стереть.
Вглядевшись, я понял, почему он бросил карандаш. Сначала необходимо было оценить степень ущерба, нанесенного пожаром Салломскому лесу. Лес уже давно нуждался в изучении и оценке, как и ясеневая роща и тропа, ведущая от фермы Бисли наверх, в горы.
Тропа появилась здесь вместе с первыми поселениями. В плохую погоду народ пробирался по ней через Долину до того, как здесь проложили асфальтовую дорогу. Тропу постепенно размывало, так что она то появлялась, то исчезала, напоминая шов на разорванном полотне. Каждый год тропа разрушалась чуть сильнее, и Старик приходил туда и смотрел, что произошло, а потом отмечал изменения на карте.
Тропа уже так давно распалась на отдельные участки, что каждый из них уже получил отдельное название. Над Салломским лесом проходил Высокий Путь, дальше, над фермой Бисли, она уже называлась Свиная Голова, а потом это была просто Дорога Мертвецов, и она на много миль уходила в пустоши.
Вообще-то назвать эту тропу дорогой было бы искажением смысла. Это была не более чем выкошенная полоса в вересках