шириной с гроб — такова была уступка, предоставленная Деннингами и указанная в документе, выставленном в Браунли Холл. Как правило, она либо зарастала травой, либо была погребена под снегом. Но однажды, рассказывал Старик, ее использовали прямо по назначению. Дело в том, что Святого Михаила во время наводнений постоянно заливала вода, какие бы баррикады ни возводились, чтобы преградить путь реке. И когда вода прорвалась к церкви и затопила погост, мертвецов пришлось переносить на другой край пустоши, в монастырскую деревню в Вайрсдейле, где церковь была построена на холме и земля, отведенная для захоронений, всегда оставалась сухой. Прогулка в шесть миль даже по равнине – дело непростое, а уж нести труп через пустоши означало передвижение по крутым склонам и участкам черных торфяных болот. Старик поведал мне, что были случаи, когда гробы переворачивались и падали в буераки, раскрывались, и трупы выкатывались, обмякшие, как тряпичные куклы, или же попадали в трясину и тонули, в результате потерянные безвозвратно, а ближайший сухой клочок земли в этом случае мостили булыжником, и это служило покойникам надгробным памятником.
Если волею судьбы возникала необходимость воспользоваться Дорогой Мертвецов, выходить приходилось рано утром, чтобы попасть в Вайрсдейл и вернуться в один и тот же день. Иногда это удавалось, но нередко бывало, что погода внезапно портилась, и так резко, что гроб где-нибудь оставляли и потом за ним возвращались.
– Это правда? – спросил тогда я. Мне не нравилась идея оставлять кого-то одного в пустошах, пусть даже мертвого.
Старик осенил сердце крестным знамением, как делал всякий раз, когда я задавал ему этот вопрос.
– А как же, – ответил он. – Устраивали что-то вроде укрытия под глыбой торфа и прикрывали сверху вереском, сверху насыпали груду камней, чтобы не забыть, где оставили. Я ведь, должно быть, рассказывал тебе про Стэнли Клифтона, Джонни-паренек.
– Нет.
– Он был еще маленький, примерно твоего возраста. Так вышло, что ему кроеной расплющило голову, – начал Старик и изобразил, что произошло, растянув щеки руками в противоположные стороны и цокая языком. – Это произошло как раз, когда после Бури пошли наводнения одно за другим, – объяснил он. – Ты ведь видел фотографии?
– Видел.
Фотографии висели на стене в «Пастушьем Посохе» по соседству с засиженными мухами натюрмортами и изображениями спаниелей – выцветшие черно-белые снимки дороги, залитой водой настолько, что можно было проплыть на лодке, а надгробья на кладбище выглядели так, будто они плавали, как сторожевые буи. Клифтоны прошли пешком около часа, а потом налетела туча, и дождь полил как из ведра. Им ничего не оставалось, как бросить Стенлии вернуться в Андерклаф.
– А когда они вернулись на следующий день, – сказала Старик, закуривая, – гроб был пустой.
– Пустой?
– Ага.
– А куда же девался Стенли?
– Окаянный его забрал, кто же еще.
– Забрал куда?
– А кто ж знает? – отозвался Старик. – Мальца так и не нашли.
– Это точно правда?
– Ты что, не веришь, что Дьявол как раз там и обретается?
Он поднялся и направился к вешалке у двери, где висело его пальто – крепкая такая вещь из ткани в елочку, – которое он надевал, когда отправлялся в «Пастуший посох». Он пошарил во внутреннем кармане, извлек оттуда коробку из-под табака и протянул мне. Надпись была сильно поцарапана, крышку держала резинка.
– Ну-ка, Джонни-паренек, – сказал он, усаживаясь и стряхивая столбик пепла в чашку. – Открой.
– Я не курю, – возразил я.
– Да нет там курева, дурень ты такой, – сказал Старик. – Открывай.
Внутри лежал листок папиросной бумаги, засаленный и покрытый плесенью.
– Я нашел это, когда был в твоем возрасте, Джонни-паренек, – сказал он.
– Что это?
– Погляди.
Под бумагой оказалась маленькая черная ладошка, размером с младенческую ручку, скрюченная, как сгоревший паук.
– Совсем крошечная, – сказал я.
Но было кое-что еще, на что я вначале не обратил внимания.
– Посчитай-ка пальцы, Джонни-паренек, – сказал Старик.
Их было шесть.
Пока мы дожидались Кэт, Отец с мотком бечевки и складным ножом направился к холмам.
– Может быть, это подождет, Отец? – окликнул я его из «Лэнд Ровера». Он отмахнулся.
Муха рванулась за ним – инстинкт подсказывал ей, что он сегодня не склоне ее ругать.
Он тоже плохо спал, и когда Кэт, запутавшись в простынях, разбудила меня, я услышал, как он ходит по двору, заходит в хлев к барану, что-то пилит в мастерской, потом отбивает молотком заклинившую деталь в каком-то механизме, и она со звяканьем падает на пол. А теперь вот, при дневном свете, он обнаружил сломанную перекладину в ограде, которую необходимо было починить.
Я смотрел, как он поднимается наверх через куриный дворик. Птицы бросились врассыпную – Муха напугала их, – и, злобно кудахча, они принялись хлопать крыльями. Крутой уклон давался ему с некоторым трудом, видел я, и мне подумалось, что рано или поздно Отца настигнет старость. По-другому не бывает. Он пока еще способен переносить такие тяжести, какие мне едва удавалось поднять, и мог проходить немалые расстояния, но придет время, и, чтобы выбить его из седла, достаточно будет подвернувшейся лодыжки или непрекращающегося кашля, а тогда забота о ферме ляжет на других. Дайеры и Бисли сделают, что смогут, но у них свои заботы, к тому же Анжела, Лорел и Билл тоже стареют. Миновав кустарник, он добрался до ограды и попытался подтянуться. Это не слишком ему удалось: на крутом склоне, где кончалась принадлежащая ферме земля, изгородь и ворота были построены на буграх и в ямах, и, шаткие, они гнулись под ветром то в одну сторону, то в другую. Штормы обрушивались на холмы со страшной силой, чахлые дубы здесь росли согбенными, завихряясь в воронки у самой земли. Отец остановился, чтобы отрезать кусок бечевки, в том месте, где крайние колья частокола выходили на пропитанные влагой каменные террасы. Там цвели рябины, белые, как личико гейши. Дальше рос только вереск, а еще выше не было уже ничего, кроме каменистых гряд и облаков, где кружилась, взмывая в небеса, пара сарычей.
Кэт в черном пальто направилась к «Лэнд Роверу». Пересекая двор, она подняла глаза на птиц и обхватила себя руками, чтобы не замерзнуть. Усевшись в машину, она принялась счищать собачью шерсть с черных колготок, а потом опустила солнцезащитный козырек и стала подкрашиваться.
– Я могла бы и не торопиться, – заметила она, переведя взгляд на Отца. – Что он делает? Он же весь вымажется в грязи.
– Он просто старается чем-то себя занять, – ответил я.
– А что он делал ночью? – поинтересовалась она.
– Ты тоже его слышала?
– Ничего ему не говори, – сказала она, роясь в сумочке в поисках помады, – но именно поэтому я не могла заснуть.
Закончив работу, Отец в сопровождении Мухи спустился по склону и отослал собаку в конуру.
– Он только измучает себя, если все-таки не отложит все дела, чтобы выразить свою скорбь должным образом, – сказала Кэт, проводя кончиком карандаша по векам.
– Он скорбит должным образом, – ответил я.
Отец проявлял свою скорбь так, как скорбели всегда в Эндландс, – обратив мысли к ферме и долине, заботясь о благополучии скота. Земле нет дела до смерти отца. Она не будет ждать, пока он наплачется. То, что нужно делать, важнее того, что нужно чувствовать.
– Ему надо было бы отложить дела, – сказала Кэт.
– Может быть, он как раз и отложит их теперь, когда мы здесь, – ответил я, хотя прекрасно знал, что он не собирается ничего перекладывать на нас. Потому что все, что он поручит нам, ему придется доделывать, когда мы уедем. А заканчивать чью-то работу всегда трудно, причем настолько, что ее неизбежно приходится делать заново. А времени у него уже нет – погода быстро ухудшается.
В долине смена времен года подобна вращению мельничного колеса. Проходят День Дьявола и Загон, и местность на короткий период между осенью и зимой погружается в грязь и слякоть. В это время на долину опускаются густые туманы, налетают штормы, и свет в эти мерзостные дни лишь с трудом пробивается сквозь тяжелые тучи. Лес покрывается несметным количеством разных грибков и превращает его в некое месиво, птицы больше не поют. И воспоминания о лете кажутся в эти дни нереальными.
По сути, так оно и было, и когда Отец вырулил на дорогу и мы поехали в сторону деревни, вода в Брайар была все такой же высокой. Река с легкостью обгоняла нас, и ее рыжий, как чай, поток, устремляясь вперед между камней и зарослями чертополоха, после вчерашнего ливня обрушивался вниз со склонов. Бетонные плиты моста Бисли ушли на несколько дюймов под воду, а у Гнилой Петли вздувшаяся вода оторвала от берега крупные куски земли, так что обнажились белые, как кости, корни деревьев, растущих вдоль реки. По мере того как мы приближались к Салломскому лесу, грохот воды слышался слабее – река удалялась от дороги, теряясь среди дубов и ясеней, и направлялась дальше к Гринхоллоу.
Название было самым подходящим для места[19], обнаруженного мною в тот день, когда Ленни Штурзакер разбил мне бровь и я заблудился среди деревьев. До этого я всегда избегал заходить в Салломский лес, главным образом потому, что нужно было пересечь поле, где Джим Бисли оставлял пастись лошадей, для того чтобы попасть туда из фермы. Это были беспокойные, неуравновешенные создания, в особенности любимец Джима – старый косоглазый жеребец, который постоянно обретался под отдельно стоящим дубом. Изгнан туда он был за странности в поведении. Я же вообще не слишком любил лошадей. Однажды на шоу в Ланкашире я видел, как человека лягнула кобыла, которую он проводил по парадному манежу, и воспоминание о том, как он пытался удержать свой глаз в разбитой глазнице, долго преследовало меня.
Вода тоже внушала мне опасения. Я неплохо плавал и с удовольствием строил дамбы и бросал камешки выше по течению или доходил вброд до земляного островка, заросшего лютиками, считая это подвигом во имя Родины и Королевы. Но хотя вода при этом едва доходила мне до коленей, если я спотыкался и падал – реке ведь недолго было проведать, что я барахтаюсь, пытаясь выбраться, – и она тут же тянула ко мне свои многочисленные руки. В Салломском лесу, поведал мне Старик, русло протекающей через него реки было глубоким и узким и скорость течения была выше, чем на заливных лугах.