В доме было холоднее, чем снаружи в снегу, и Отец прошел к камину, чтобы посмотреть, в каком он состоянии.
– Мало проку от него, – заметил он.
Внутри, в самом очаге, слоями лежало птичье дерьмо, решетка была забита остатками гнезд. Еще больше, наверно, их застряло в трубе.
В качестве дров мы могли использовать только пару оконных ставен, принесенных сюда когда-то на замену прежним и оставленных возле стены. Отец потоптался на них и разбил на куски, которые мы положили на решетку. Встав на колени, мы принялись раздувать огонь, но дерево не загоралось, а тлело, и в двух футах от камина холод пронизывал до костей.
– Она ведь доберется сама до фермы? – сказал он.
– Нас же не бросят, – отозвался я. – Они найдут ее.
– Она с ума будет сходить из-за тебя, – заметил Отец.
– По крайней мере, она не будет одна, – сказал я. – О ней позаботятся, пока мы не вернемся.
– Я прикидываю, обратный путь займет пару часов, – сказал он.
– Отец, мы не можем никуда идти сейчас, – сказал я.
– Только пять вечера, – возразил он, посмотрев на часы. – Если мы сразу пойдем, будем на ферме к семи, самое позднее – к восьми.
– К восьми утра более вероятно, – сказал я.
– Да ладно.
– Слушай, Отец, давай говорить разумно, – сказал я. – Ты знаешь, что такое пустоши под снегом.
– Я потерял девять здоровых животных, – сказал он. – Я хочу быть уверен, что с остальными все в порядке.
– Все с ними будет в порядке.
– В такую погоду в овчарне их нельзя оставлять, – сказал он.
– И что бы ты сделал?
– Отправил овец в хлев, – сказал он, – очевидно.
– Ну, так они это и сделают, – сказал я. – Они столько же раз загоняли овец с пастбищ, сколько и ты.
– Нужно к тому же присмотреть за бараном, – упорствовал Отец.
– У них есть глаза, – сказал я. – У всех.
– Я имею в виду, хорошенечко присмотреть, хитрожопый ты умник, – сказал он. – Если вдруг дело пойдет к худшему, надо вызвать Лейта.
– Они управятся, – сказал я.
– И мне нужно посмотреть, кем заменить маток, – гнул свое Отец.
Ну да, погибли не просто девять овец. С ними погибло и их потомство и потомство потомства. Смерть множится.
– Билл правильно сказал, Отец, – сказал я. – Это не твоя вина.
– Был бы сейчас Старик с нами, – сказал Отец, – конца и края не было бы рассказам про все вот это.
– Но он не с нами.
– Во плоти, может быть, и нет.
– Старик тебя водил когда-нибудь сюда? – спросил я.
– Никогда, – ответил Отец. – Он вообще сказал, что если узнает, что я пытался найти это место, он возьмет ремень.
– Да он в жизни никогда не брал ремня в руки, – сказал я.
– Это он так выразился.
– А как ему было? – спросил я. – После того, что произошло с мальчишкой?
Я раньше еще об этом не спрашивал.
– Он не особенно высказывался, – ответил Отец. – И никто из нас не говорил об этом.
– Думаешь, он хотел убить парня? – спросил я.
– Да нет, конечно, – сказал Отец. – Он целился выше головы мальца. Но видишь, как вышло, он ведь весь вечер проторчал в этом сратом пабе. А потом он и поссать прямо не смог бы – глаза-то залил.
– То есть это был несчастный случай.
– Какая разница, Джон, – сказал он. – Несчастный случай или нет, все равно он – тупой старый осел.
– Таким ты и хочешь его запомнить? – поинтересовался я.
– А как еще ты хочешь, чтобы я его запомнил?
– Он твой отец, – напомнил я.
– Ага, только он никогда особенно не любил меня, – проговорил Отец.
– Любил, конечно, – сказал я.
– Значит, ты о жизни здесь знаешь меньше, чем я думал, – отозвался он.
– Я никогда не слышал, чтобы вы ссорились, – сказал я, – вообще ни из-за чего.
– Это потому, что ты не был здесь, – возразил он. – Он всегда обвинял меня в том, что я позволил тебе уехать.
– Но уехал-то я. Это он со мной расплевался, не с тобой, – сказал я.
– Он никогда плохо о тебе не думал, Джон, – сказал Отец.
– Еще как думал, – возразил я. – Я же знаю.
– Послушай, мы жили здесь вместе, – сказал Отец. – Он весь менялся, когда узнавал, что ты приедешь пожить. За неделю до твоего приезда он дни считал. Я слышал, как он разговаривал с Мушкетом.
Я не верил ему, и он это видел.
– Кто, по-твоему, отнес на чердак этот расписной горшок и повесил зеркало? – сказал Отец. – Да он души не чаял в твоей красавице!
Он стащил с головы кепку и положил ее поближе к огню, надеясь, что она высохнет.
– Дело не только в овцах, – сказал Отец. – Полно других дел.
– Дела никуда не денутся, подождут до завтра, – сказал я. – А если ты о Билле волнуешься, то он не пойдет к Штурзакеру, пока не уверится, что с нами все в порядке.
– К Штурзакеру?
– Ладно, не надо, – сказал я. – Ты сам знаешь, что он попрется туда, после того что случилось с овцами.
– Не попрется, – возразил Отец. – Он боится, что Штурзакер расскажет Денту про фургон.
– Может, и правильно делает, – заметил я.
– Что-то ты по-другому запел, – сказал Отец. – Я так понял, ты уверен, что Штурзакер будет держать нас на крючке как можно дольше.
– Ты знаешь Кена Штурзакера не хуже меня, – сказал я. – Если он почует деньги, искушение будет для него слишком сильно.
– Да не будет там никаких денег, – сказал Отец.
– Откуда такая уверенность?
– Неважно, Джон. Забудь об этом.
– Не понял.
– Послушай, у Кена Штурзакера старые новости, – сказал Отец. – Дент не явится к нам на ферму.
– Откуда ты знаешь?
Он затянулся и смахнул с губы крошки табака, выпавшие из самокрутки.
– Отец, скажи, откуда ты знаешь? – повторил я.
– Потому что он уже приходил, – ответил он.
– Когда?
– Через пару недель, – сказал он. – Парень, которого подстрелил Старик, был племянником Дента.
– О, Господи!
– Дальше этих четырех стен это не пойдет, понятно? – сказал он.
– Само собой, – ответил я. – Но как Дент узнал об Эндландс?
– Один из тех мелких мерзавцев, которые на него работают, рассказал ему, что его племянник поехал сюда малость подзаработать на стороне.
Отец выпустил дым через нос и почесал под глазом. Он был измучен.
– Ты знаешь, я всегда говорю, – сказал он, – что Кен Штурзакер набит всяким дерьмом, но то, что он рассказал тебе о Денте, правда.
– О чем это ты? – спросил я.
– Да ему вроде как было наплевать на своего племянника. Сдается мне, он считал, что тот получил по заслугам.
– А тогда что же? – задумался я. – Они разобрались между собой? Он и Старик?
– Перестань, – сказал Отец. – Ты что, серьезно думаешь, что такой тип, как Дент, может уйти просто так?
– И что же ему было нужно?
Отец взглянул на меня, потом перевел взгляд на огонь.
– Грейс, – ответил он. – Ему нужна была Грейс. Старик должен был отвезти ее в Барнли.
– Но он этого не сделал, – сказал я. – Что же помешает Денту явиться за ней?
– Старик предложил ему что-то взамен, – ответил Отец.
– И что же это было?
– Не знаю, – ответил он. – Как-то они между собой договорились.
– А Старик тебе не сказал?
– Если честно, Джон, – сказал он, – я не спрашивал.
Снегопад продолжался, и нам ничего не оставалось, как ждать до утра. Мушкет расположился у меня на ногах, Отец курил свою самокрутку, и уже вскоре этот мерцающий оранжевый огонек стал единственным источником света в комнате.
Я немного поспал, хотя не помню, как мне удалось заснуть на холодном полу. А когда я проснулся, дневной свет уже проникал внутрь сквозь щели ставней на окнах и просачивался под дверью. Отец закашлялся и перевернулся на другой бок. Ветер стих, и в пустошах царило спокойствие. Я прислушивался несколько минут, размышляя, услышу ли я в тишине, как зовет Кэт. Но она должна была вернуться на ферму. Сейчас наверняка собирается вместе со всеми идти нас искать.
Огонь почти потух, но было видно, как дышат во сне Отец и Мушкет. Ночью идти в спальню без фонаря искать что-то, что можно сжечь, было бессмысленно, но теперь в полумраке я увидел, что дверь туда почти слетела спетель и приоткрылась. Мне показалось, что там светлее, чем в комнате, где мы спали, и когда я приподнял дверь, чтобы открыть ее и войти, я увидел, что одна из ставен упала и внутрь проникает все тот же тускло-серый дневной свет, что и в окно подсобки на ферме. Снегопад прекратился, и под низкими облаками во все стороны тянулись пустоши. Повсюду, вплоть до порозовевшего края на востоке, лежали сугробы.
В этом месте, где когда-то провели ночь Гидеон Деннинг и Эллины, практически ничего не осталось. Деревянных коек больше не было, железная печка, которая согревала их, отправилась, очевидно, в утиль. Осталось только несколько сломанных стульев у противоположной стены. А еще в помещении стояла сильнейшая вонь, напомнившая мне туалет в Испании.
С верха котловины сторожка, может быть, и выглядела прочной, но изнутри она постепенно сгнивала. Балки на потолке десятилетиями поливал дождь, и на них образовался плотный слой белой плесени. Штукатурка на стенах блестела от выступившей влаги, а в тех местах, где деревянный настил полностью сгнил, проросла высокая трава. Доски почернели из-за протечек в крыше, и казалось, что они треснут и сломаются, стоит только наступить на них.
Сколько еще простоит этот дом, прежде чем пустошь его поглотит? Сто лет? Двести? А может быть, дольше. Но однажды он рухнет. Ветер вырвет, как старые зубы, одну за другой сланцевую черепицу, а дождь в конце концов докончит то, что начало гнить из-за повышенной влажности. Расслоившиеся балки изогнутся и упадут. Растрескается штукатурка, и каждую зиму в ее трещинах будет образовываться лед, постепенно раздвигая их, отдирая куски цемента и обнажая кирпичную кладку. И все здесь будет приходить в упадок, отданное во власть времени и непогоды. Дожди размоют раствор, под ударами штормов обрушится стена. Возможно, труба простоит еще долго после того, как все остальное развалится. Последним останется стоять камин, но гроздья винограда и скачущие олени на барельефе постепенно сточит песок. И тогда Окаянному негде будет жить, и побредет он прочь от пустошей в поисках другой, приглянувшейся ему долины.