– Это та самая? – спросила она, покосившись на мертвую собаку. – Та, что убила нашего Дугласа?
– Может быть, – отозвался Билл.
Он присел на корточки, взял собаку за задние лапы и потащил к выходу.
Грейс прижалась к Кэт, и Лиз, дважды позвав дочь домой, в конце концов махнула на нее рукой, поскольку поняла, что звать бесполезно.
– Это ты сюда меня ведешь? – спрашивает Адам, проводя пальцем по бороздке вокруг морды оленя. – Я уже был тут сто раз.
– Нет, я же говорю тебе, мы идем в другое место. За ежевичное поле.
– А что там?
– Узнаешь, когда дойдешь.
Мы обходим зазеленевшее поле, где когда-то жевали жвачку коровы Дайеров и доходим до того места, где Джим когда-то пас своих лошадей.
Я держу Адама за руку, пока мы преодолеваем заросший крапивой проход к приоткрытой калитке. Я первым протискиваюсь в проход и затаптываю, как могу, крапиву, потом говорю Адаму, чтобы он дотянулся до деревянной перекладины калитки.
– Получилось? – спрашиваю.
– Получилось, – отвечает он.
– Теперь, когда пойдешь, поднимай повыше ноги, – говорю я, но он продолжает ощупывать носком ноги твердую землю выбоины, спотыкается и пытается за что-нибудь ухватиться.
– Я держу тебя, не бойся, – говорю я.
Он на какой-то момент почти виснет у меня на руке, но потом восстанавливает равновесие.
Мы идем вдоль зеленой изгороди. Адам ставит ноги с большой осторожностью, неуверенность чувствуется в каждом его шаге. Свободной рукой он хватает головки чертополоха и верхушки стеблей, когда ветер пригибает их к земле.
– Мы идем в лес, правда? – говорит он. – Я слышу. Это туда ты меня ведешь? Я уже был в Саллом-ском лесу, знаешь?
– В том месте, куда мы идем, ты не был, – говорю я. – Ты же хочешь пойти еще куда-то, правда?
Он кивает особым образом, свойственным ему, когда он соглашается, но с неуверенностью. Точно так же, как когда-то Кэт.
Нам понадобилось добрых полчаса, чтобы добраться до забора на другом краю поля. В юности я в мгновение ока перемахивал через него. Раз, два, руку на перекладину – и уже на другой стороне.
– Давай сначала я, – говорю я Адаму. Он вцепляется мне в локоть. – Тебе придется отпустить меня. Только на минутку. Я перелезу и тогда смогу тебе помочь.
Он рассказывает мне свой кошмар. Мы однажды пойдем на прогулку, и я упаду или умру (а он знает, что мамы и папы умирают, потому что я рассказывал ему о моей маме), и он не будет знать, где находится.
– Тогда кричи, – говорю я ему, – что есть мочи. И кто-то обязательно услышит и придет.
Но Адам понимает, что сегодня мы зашли дальше, чем обычно, и он потерял ощущение расстояния.
– Ну-ка, расскажи, каких птиц ты сейчас слышишь, – говорю я, чтобы отвлечь его, пока я перелезаю через ограду.
Малышом он часто, сидя во дворе, повторял за нами с Кэт названия птиц.
– Слышишь, Адам? Это дрозд. Это малиновка. Это галка.
Если кошка приносила добычу на крыльцо или к подсобке, я разрешал ему подержать пойманную птицу, чтобы он усвоил, насколько одна птица больше другой. И тогда он мог сравнивать. Судить по птичьему голосу – дело ненадежное. Например, крапивник весит чуть больше яйца, из которого вылупляется, но когда он поет, вся овчарня наполняется звуками его песни. А обитающий во мхах на топях большой болотный лунь всего лишь пискляво поскрипывает, как несмазанная дверная петля.
Птичье пение для Адама – свидетельство смены времен года. Летом – громкое и бодрое. Осенью – печальное и заунывное. Зимой стоит тишина. Весной – яростно неумолчное.
– Что мы слышим? – спрашиваю я, перебираясь на другую сторону. Твинь-твинь.
– Зяблик, – говорит Адам. – Эта птица везде поет по-разному. Так, как зяблики поют здесь, они не поют нигде.
– А кто это все призывает меня, видь-видь-видь?
– Чечевица, – говорит Адам, – а еще я слышу поползня. А там дрозд-деряба.
Как жаль, что он не видит свет, пронизывающий лес, не видит, что раскрылись колокольчики, выросла дикая гвоздика, склоняет головку собачья фиалка.
Шаг за шагом мы проходим тысячу шагов, и тогда лес меняется: дубов и буков больше нет, здесь уже растут ивы и березы, а со стороны Гринхоллоу все громче доносится шум реки. Со времени пожара прошло десять лет, и место постепенно приобретает прежний вид. На краю обрыва стали толще стволы выживших тогда ив, а их ветки удлинились и поникли. Со временем молодые побеги, появившиеся под ними, вырастут, перекинутся через реку и сплетутся с ветвями деревьев с другого берега, образуя густой полог. И однажды моя дочь увидит это место так, как когда-то видел его я.
– Слышишь, какие большие здесь деревья, Адам? Слышишь, как отличается шум их листьев от других деревьев?
Но он не слушает ни меня, ни шум листьев. Он прислушивается к журчанию водопада.
Берег реки теперь выглядит круче, чем раньше, а голая земля с обнажившимися корнями деревьев теперь заросла диким чесноком и заячьей капустой.
– Обними меня за шею, Адам, – говорю я, присев на корточки перед ним. – Я тебя понесу. Здесь слишком круто, ты сам не спустишься.
– Если здесь круто, ты упадешь, – возражает он.
– Я не упаду, – говорю я, хотя знаю, что под листьями ожидают момента, чтобы схватить меня за ноги, остатки деревьев, срубленных нами много лет назад утром в День Дьявола. Эти крупные сучья все еще не перегнили, а пни поросли мхом.
Адам повисает на мне всем своим детским весом. Подбородок он положил мне на плечо, а ногами обвил меня за пояс. Его волосы и дыхание пахли томатным супом, которым Кэт кормила его в обед.
И я думаю: он настоящий, живой.
И еще: он – мой сын.
И далее: сухой факт состоит в том, что наступит час, когда мы с Кэт уйдем. Останутся только Адам и его сестра. Нельзя, чтобы он боялся здешних мест. Нельзя, чтобы долина была ему незнакома.
Мы огибаем склон и идем какое-то время вдоль реки вниз по течению, пока листва ив над нами не становится совсем густой и в ее тени сорняков уже совсем не видно.
Я поднимаю его, переношу над отмелью и ставлю на длинный плоский камень, нависающий над водопадом.
– Чувствуешь, что у тебя под ногами? – спрашиваю я.
Он кивает и плотнее вцепляется мне в руку.
Здесь, если мы хотим услышать друг друга, нужно говорить громко. Водяная пыль оседает на его волосах и лице, попадает в глаза, и он смаргивает ее.
– Я раньше часто нырял здесь, – говорю я. – Когда был в твоем возрасте. Я приходил сюда летом и играл в воде. Я воображал себя выдрой.
Но на его лице не появляется даже подобия улыбки. Мысль о том, что его отец когда-то был мальчиком и любил представлять себя кем-то, не производит на него никакого впечатления.
– А кем бы ты хотел быть? – спрашиваю я.
– Не знаю, – отвечает он.
– Ты мог бы быть лягушкой, – говорю я. – И тогда ты тоже мог бы прыгнуть в воду.
– Нет, – отвечает он. – Я не могу.
– Я не дам тебе утонуть, – говорю я. – Ведь я же не могу вернуться на ферму без тебя, правда?
– Пожалуйста, я не хочу, – говорит он.
– Тебе не будет больно, – настойчиво продолжаю я. – Здесь нет камней, о которые ты мог бы ушибиться. Сейчас я брошу камень в воду, – говорю я, – и ты услышишь плеск. Слушай.
Я бросаю камень, и Адам слышит плеск. Я знаю, что он слышит, но он утверждает, что нет.
– Я сейчас войду в воду, – говорю я, – и буду ждать, когда ты прыгнешь, а я тебя поймаю. Как тебе?
– А мы не можем пойти сейчас домой? – говорит он. – Я хочу домой.
– Все здесь – твой дом, – отвечаю я.
– Ну, то есть в дом, – говорит он. – Я хочу сейчас вернуться в дом.
– Ты же слышал плеск, когда камень шлепнулся в воду, – говорю я. – Ты не ушибешься. Я не позволю. Ведь я же живой, правда?
Секундное колебание – и он кивает.
– Подними руки, – говорю я и через голову стаскиваю с него майку.
Копна волос застревает в горловине, потом падает ему на уши. Он худенький, мой Адам, кожа да кости. Мышцы только начинают формироваться.
Я опускаюсь на колени, чтобы развязать шнурки его кроссовок. Кожа на щиколотках сморщилась от резинок носков. Ногти на ногах пора стричь. Под лодыжкой серпом изогнулся шрам – воспоминание о том давнем случае, когда он поскользнулся на камне.
Когда я встаю, он вцепляется в меня и ищет мои пальцы ладошкой, совсем еще маленькой. Но она вырастет.
Я говорю:
– Сейчас я спущусь в воду. А ты оставайся здесь. Я быстро.
Я опускаю его руки и пробираюсь через озерца воды на отмели.
– Не оборачивайся, – говорю я, – и не шевелись. Просто стой, пока я не влезу в воду.
– А как я буду знать, что с тобой все в порядке? – спрашивает он.
– Говори со мной, – отвечаю я, – и будешь знать, что я по-прежнему тут.
Он складывает руки на груди и растирает кожу, чтобы не мерзнуть.
– Ты знал Ленни Штурзакера? – спрашивает он.
В деревне все еще помнят Ленни. Родители пугают им своих детей, чтобы те не играли рядом с фабрикой Арнклиффа.
– Вот чего ты боишься, – уточняю я.
– Я не понял, что с ним произошло, – говорит Адам.
– Он утонул, Адам, – говорю я. – Ты же знаешь.
– Но как это было? – спрашивает он.
Ленни Штурзакер по-прежнему здесь, в Гринхоллоу. Он утонул не где-то в Долине, а именно в этом месте, где река несется бурным потоком и непрерывно низвергается с обрыва вниз, на камни.
Через несколько дней после того, как Сэм с Джеффом на реке макали Ленни в воду, Старик послал меня съездить на велосипеде на скотобойню отдать Клайву Уарду должок с последней игры. Это были деньги, которые Отец выделил на покупку мне школьной формы к следующему году, потому что я уже буду учеником средней школы. Старик, однако, сказал, чтобы Отец не волновался, потому что он знает кого-то в городе, кто работает у Москони, и тот наверняка разрешит нам взять форму просто так, а сам он отыграется в субботу и тогда отдаст деньги.