Именно тогда Кэт впервые увидела Дьявола. Я понял это, когда она посмотрела на меня в ожидании, что я скажу ей, что это все неправда. До того как Отец с остальными вошли в бараний загон, она увидела, как Дьявол оставил Грейс и запрыгнул в собаку, и тогда вместо лая из пасти вылетели крики Грейс, и Кэт услышала, как собака воет в голос, как заблудившееся дитя.
Это пошло ей на пользу. Оставшись в Саффолке, она никогда не поняла бы, почему Адам появился на свет слепым, так же, как ей не дано было понять, почему папа Эммы Картер не захотел больше жить. Здесь, в Эндландс, все это обретало смысл. Мы можем говорить: вот Дьявол, – и это не будет казаться странным, как показалось бы в любом другом месте.
После того как Отец умер несколько лет назад, я перестал вносить его имя в карты, поскольку заботу о ферме взяли на себя мы с Кэт. Я теперь все больше думаю об Эндландс. Мы передаем своим потомкам не только привилегию жить здесь, но и привилегию жить вообще. Я имею в виду, мы стремимся к борьбе, а не избегаем ее. Малыми дозами прививая себе страх, мы обретаем смелость.
Широко раскрытые, глаза Адама как будто смотрят на меня с вершины водопада. Он снова вздрагивает и засовывает руки себе под мышки.
– Ты все еще слышишь меня? – кричу я, и онки-вает в ответ.
– Ты знаешь, кто такие ловцы жемчуга? – спрашиваю я. – Помнишь, я читал тебе про них позавчера перед сном? Они совсем не боялись воды, помнишь?
Как всех мальчишек его возраста, Адама страшно интересует все самое-самое. Этот самый быстрый, тот самый тяжелый, самый высокий, самый длинный. Не то чтобы это много значит для него, просто превосходная степень звучит впечатляюще в сравнении: гончая быстро бегает…
– Ага, а вот гепард…
– Ловцы жемчуга ныряют на глубину сто футов и даже глубже на одном дыхании, правильно? – говорю я.
– На сто пятьдесят, – поправляет он.
– Если морская сажень равняется шести футам, сколько это в саженях? – спрашиваю я, чтобы отвлечь его от мысли, что он может упасть и утонуть, от мысли о Ленни Штурзакере.
Здесь, внизу, где нет ветра, в воздухе ощущается некоторое тепло. Я чувствую это спиной, поскольку рубашка у меня закатана наверх. Моему больному плечу, куда не достала мазь, это приятно.
– Двадцать пять, – отвечает Адам.
– Двадцать пять моих саженей, – говорю я. – А твоих пятьдесят.
Он оценивает себя с ног до головы и пытается представить, как он раз за разом погружается в океан. Я расстегиваю ремень и большим пальцем расстегиваю молнию потрепанных джинсов.
– Помнишь, есть точка, достигнув которой им уже не нужно плыть? – спрашиваю я. – Уже ничего не нужно делать. Сила тяжести тащит их вниз, как будто они летят под водой? Помнишь?
Он кивает.
Джинсы вместе с рубашкой и носками я свернул и затолкал в сапоги. Я хватаюсь за повисшую длань ивы, захожу на мелководье реки. Нога нащупывает илистый камень, я делаю шаг. Вода ледяная, но я сдерживаюсь и не издаю ни звука, чтобы не напугать Адама еще больше. Иду дальше, пока вода не достигает пояса, и тогда зову его.
– Адам, – кричу я. – Вот я уже в реке, прямо под тобой. Когда ты прыгнешь, я буду здесь стоять, и моя рука коснется твоей, прежде чем ты сам это поймешь.
Он стоит совершенно неподвижно и молчит.
– Я не дам реке унести тебя, – продолжаю я. – Я поймаю тебя. Я не дам тебе утонуть. Но ты должен именно прыгнуть с камня, – говорю я. – Не падай, а прыгай.
В этот момент я спрашиваю себя, видел ли я вообще когда-нибудь, как Адам прыгает. Похоже, что нет. Но, возможно, только потому, что он боится неудачно приземлиться. Но когда прыгаешь в воду, нечего бояться. Поверхность расступается и принимает тебя, как колыбель.
– Тебе нужно согнуть ноги, – говорю я, – и представить, что ты – лягушка. Ты должен присесть, а потом разжаться как пружина, Адам. Подойди чуть ближе к краю.
Но он, конечно, не может.
– Скользи ступнями, пока не нащупаешь край камня пальцами ног, – говорю я ему. – Не торопись. Спешить нам некуда.
Сам я уже не чувствую больше ног, а вода хлещет по яйцам и загоняет их в кишки.
– Балансируй руками, – продолжаю я. – Камень плоский, ты не оступишься.
– Папа, – произносит он.
– Одна нога за другой… по очереди, – говорю я.
Тельце наклоняется вбок, когда он начинает движение, но он выпрямляется и шажок за шажком приближается к краю камня.
– Ну что, чувствуешь теперь край? – спрашиваю я.
Он кивает, раскинув руки в стороны. Он не видит, но ощущает открывшееся перед ним огромное пространство.
– Теперь согни колени, – говорю я, – согни колени и наклонись вперед. А когда почувствуешь, что падаешь, прыгай как можно дальше. Я жду здесь, в воде, и схвачу тебя. Не бойся тут ничего. Это твоя долина. Слышишь? Я никуда не ушел. Я не бросил тебя. Я здесь.
И он прыгает.
Мой сын прыгает.
Сквозь зеленый свет он летит вниз, в воду.
Мой сын прыгает, а моя дочь шевелится в утробе матери.
Налетает ветер, он колышет ветви ив и белых берез, треплет падубы и качает рябины на скалах, все выше и выше до самых пустошей.
Есть некая истинность в это время года в долине. После долгой зимы все здесь просыпается под басовитое гудение овец и писклявые дисканты ягнят, среди заразительной суеты пеночек и крапивников.
Чибисы в лугах гоняют галок. Они десятками кружатся и ныряют в воздухе, воюя за территорию. Их крики исполнены радости жизни, как будто с каждым кругом, с каждым кувырком они заново обретают бесконечную свободу.
Все вокруг дышит надеждой.
Как всегда весной.