И ДЕРЕВЬЯ, КАК ВСАДНИКИ…[14]
Поначалу все было, как обычно. Воронихин задавал те вопросы, какие ожидал услышать Сойерс, Сойерс давал те ответы, на какие, видимо, рассчитывал Воронихин.
— Да, Вилли Сойерс, тот самый космонавигатор, пропавший без вести вместе со всем экипажем “Крошки”, — это мой отец, Профессия у нас наследственная, передается из поколения в поколение, причем не только по мужской линии. И сын мой поддержал традицию, в прошлом году закончил стажировку, получил первое самостоятельное задание. Сейчас пока работает на малых линиях в пределах Солнечной системы.
Да, мне 46. Нет, начинал я не с пассажирских, пришлось водить грузовые титропланы. Знаете, эти лягушки с раздутым брюхом, их теперь не встретишь на трассах, уступили место “шкафам”. Сколько налетано? Честное слово, не считал, что-то около триллиона. Жена? Да… Еще дети? Нет…
Они сидели на закрытой веранде новой столичной гостиницы “Мираж” на высоте трехсотого этажа. Архитектура ее была несколько вычурной и сумбурной, на взгляд Сойерса, но зато обслуживание — безупречное. Такого не встретишь ни на одной другой планете. Любое желание, даже не высказанное вслух, удовлетворяется моментально. Эти забавные, неуклюжие на вид роботы новейшей конструкции ухитряются почти не показываться на глаза, работают ловко и бесшумно, ненавязчивы, почтительны без противного подобострастия, словом, очень милы. Непонятно только, зачем было придавать им такую нелепую наружность. Дань современной эстетике, потуги на оригинальность.
— Эй, робби, еще два кофе!
Сойерса не покидало ощущение, что визит Воронихина обернется неожиданностью. Утром, когда журналист позвонил к нему в номер и предложил встретиться, он был озадачен. Приятно, конечно, что в первый же день появления в столице мною интересуется не какой-нибудь начинающий репортер, а обозреватель со вселенским именем, с необыкновенным даром предугадывать значительные общественные проблемы, человек, каждое слово которого ловят, как откровение. И зачем, спрашивается, ему понадобилась моя скромная персона? Не для того ведь, чтобы сочинить эссе об одном из рядовых трудяг космоса или о благородной семейной традиции. Впрочем, почему бы и нет? В конце концов не такой уж я рядовой.
Сойерс попытался встретиться взглядом со своим собеседником, но тот следил за ловкими движениями белки, карабкавшейся по стволу изящно изогнутой лиственницы. Веранда была превращена в лесной участок с маленькими лужайками для отдыха и деловых встреч. После кратковременного увлечения закрытыми интерьерами с постоянно изменяющимся зрительным фоном, который создавал иллюзию движения, архитекторы вспомнили о моде XXXI столетия, когда господствовал лозунг “Назад, к природе”.
Сойерс выждал, пока белка скрылась в листве, и сказал с оттенком вызова:
— Почему вы не спрашиваете о моем хобби? Этим, кажется, принято заканчивать интервью с бывалыми людьми.
Воронихин улыбнулся.
— Я слышал о вашем увлечении, вы пишете исторические повести. Слышал — не то слово, я их читал.
— Но это невозможно! Они были изданы ничтожным тиражом на Марсе и не удостоились упоминания даже в местной печати, не говоря уж о межпланетных изданиях.
— Чистая случайность. Кто-то приобрел вашу книжку, чтобы скоротать время в ракетоплане, и оставил в гостиничном номере, который достался мне. Кстати, это у вас единственная?
— Честно сказать, я до сих пор колеблюсь, стоит ли продолжать. — Сойерс виновато улыбнулся. — Я ведь сознаю, что недалек от графоманстаа.
— Ваши повести не относятся к числу литературных шедевров, это верно. Вы неумело выписываете характеры и еще хуже мотивируете действие. Зато в них бездна настоящего историзма. У вас способность угадывать детали, которые помогают зримо представить дух эпохи. От меблировки, утвари, одежды до лексикона и манеры рассуждать.
Воронихин сжал виски ладонями, вспоминая. Когда Сойерс пытался было заговорить, остановил его взглядом.
— Вы слышали что-нибудь о “Безмолвии красного утра”? Нет? Я так и думал. О нем знают лишь немногие специалисты. Эта иллюстрированная книжка с пышным названием содержит самое точное описание быта и нравов конца второго — начала третьего тысячелетия, то есть, как раз того периода, который вы описываете в своем “Начале начал”. И вы ухитрились почти дословно воспроизвести такие подробности, что я просто дивился.
Сойерс был польщен и одновременно чуточку задет.
— Надеюсь, вы не думаете, что я заимствовал эти подробности у древних авторов и позволил себе обойтись без ссылок.
— К сожалению, нет, — возразил Воронихин, — вы сумели их угадать. И знаете, почему я в этом убежден? Потому что рядом с достовернейшими деталями у вас встречаются дикие ошибки. Да вот пример. Ваш герой пользуется электрической бритвой. Это в тридцатом-то веке, когда успели забыть о таких неуклюжих приборах и научились начисто снимать щетину прикосновением ароматической губки.
— Непростительная оплошность, — признался Сойерс. — Результат спешки. Знаете, литературными опытами я занимаюсь в перерывах между полетами.
— Ладно, не оправдывайтесь. Разговор сейчас не об этом.
Наконец-то, подумал Сойерс, но собеседник молчал. На его лице и во всем облике живо отражалось движение мысли. Сколько ему может быть лет? Кажется, еще в школе зачитывался его очерками, он уже тогда был знаменит. Кстати, почему он так странно выразился: “К сожалению”? Словно хотел сказать, что предпочтительнее заимствовать, чем угадывать? Вот уж, право, нелепая мысль.
— Именно это я и хотел сказать, — улыбнулся Воронихин. — Пусть вас не смущает моя проницательность. У меня нет с собой мыслеулавливателя, не люблю прибегать к помощи этого аппарата. Да, я намеренно употребил слово “к сожалению”.
Он поднялся, обошел столик, подтянул к себе свободное кресло и придвинул его вплотную к Сойерсу.
— Так вот, я действительно думаю, что в исторической романистике плагиат лучше изобретательства, даже если оно удачно и опирается на изощренную интуицию. Почему я так думаю, вопреки казалось бы, очевидным нравственным постулатам, вы поймете позднее. Скажите, Сойерс, что вы читали из Брокта?
— Все. Решительно все. Не пропустил ни строчки. Тридцатитомное академическое издание плюс отдельные вещи, изданные позднее. Вот вы сделали мне комплимент, но я ведь жалкий его подражатель. Что меня больше всего поражает в его таланте, так это эффект присутствия. Наш современник, человек четвертого тысячелетия, он описывает события любой исторической эпохи с такой поразительной достоверностью, будто сам в них участвовал. Этот волшебник заставляет поверить в возможность ясновидения.
— Что вы больше всего любите у него? — спросил Воронихин.
— Трудный вопрос. Пожалуй, это “Хаджи Мурат”, “Фиеста”, “Шагреневая кожа”, из пьес — “Кориолан”, “Лиса и виноград”. Из поэм — “Торжество Сида”, “Мцыри”, в впрочем, и все остальное.
Воронихин кивнул:
— Я тоже испытал это чувство восторга и поклонения. Да, так, вероятно, думают все. На протяжении последних пятнадцати лет выяснение общественного мнения о самом гениальном писателе современности неизменно оканчивались одним единодушным ответом — Брокт. Вчера он умер.
— Не может быть! — сказал Сойерс, — Не должно быть. Какая потеря!
— Да. Он был очень стар и к тому же вел нездоровый образ жизни. Дни и ночи проводил за чтением старинных книг, копался в микротеках, пренебрегал правилами физиологической и умственной гигиены. Странно, что его хилый организм так долго выдерживал перегрузки. Но всему приходит конец.
— Какая потеря! — повторил Сойерс.
— Да, но потеря восполнимая, — возразил Воронихин. — Нет, нет, не перебивайте. Выслушайте меня до конца. Около года назад я связался с Броктом по видео и попросил согласия встретиться с ним. Он сказал, что не любит отвлекаться от своих занятий и к тому же не нуждается в очередной хвалебной оде, но я заверил, что речь идет не об этом, у меня к нему весьма важное дело. В конце концов Брокт уступил.
Мы встретились на другой день, для чего мне пришлось проделать довольно утомительное путешествие. Он живет, прошу прощения, жил, в одном из тех уединенных местечек в горной местности, которые служат приютом для поэтов и влюбленных, желающих хоть на время отключиться от мирской суеты. Приходилось ли вам бывать в Одиноком?
— Нет, никогда, — ответил Сойерс, — хотя слышал о нем немало и даже как-то врач рекомендовал мне провести там свой отпуск.
— Это очаровательный поселок, — продолжал Воронихин. — Виллы цепью растянулись в горах, далеко отстоя одна от другой. Район закрыт для полетов, туда нельзя добраться и на мобилях. Единственный способ — двадцатикилометровая прогулка, а если вы немощны то вас снабдят древней колесницей, запряженной парой лошадок.
Меня встретила милая старушка, его жена, угостила чаем, заставив попробовать пироги домашнего изготовления — как видите, не все в этом мире доверяется механизмам. Когда я стал выказывать признаки нетерпения, она сообщила, что Брокт ждет меня в кабинете. Не стал спрашивать, почему меня не провели к нему сразу. Видимо, женщина не разделяла стремления мужа к одиночеству и рада была даже моему обществу.
Брокт встал из-за широченного стола, заваленного кипой бумаг, небрежно протянул руку и вместо приветствия сказал: “Могу уделить вам не более получаса, мое время слишком ценно”. Потом, заметив гримасу укора на лице жены, добавил: “Это не от чванства, поверьте, у меня действительно остался слишком малый срок, чтобы тратить его попусту”. — И взглядом дал понять жене, что ее присутствие не обязательно.
“Собираюсь задать вам всего один вопрос”, — сказал я. — “Спрашивайте”. — “Почему вы опубликовали под своим именем поэму, принадлежащую перу Есенина?”
Эффект был совсем не тот, какого я ожидал. Никаких признаков удивления, или страха, или гнева. Ничего похожего на то, что должен испытывать вор, пойманный с поличным. Секунду он пристально глядел мне в глаза, потом отошел к окну и уставился на череду зеленых холмов. Он был очень высок и худ, с узкими плечами, шеи почти не было видно, и голова, казалось, росла прямо на туловище. Брокт явно не принадлежал к образцам человеческой расы на высшей ступени ее развития. Я терпеливо ждал, твердо решив не раскрывать рта, пока не дождусь ответа.