Лицо погасло. Экран перерезала огненная стрела – трещина. По этой трещине он раздвинулся. Вспыхнула и исчезла надпись: «ПРОЛОГ. В 2100 ГОДУ».
На вершине скалы стояли юноша и девушка. Был рассвет.
Девушка сказала:
– Какое странное лицо там, в музее на портрете. Неужели этот человек действительно был? – Она присела на камень. – Знаешь, я вспомнила легенду. Из самой древней истории. Однажды в Риме разверзлась пропасть. И голос из глубины сказал, что римляне должны бросить туда самое дорогое, что у них есть. Иначе город погибнет. Тогда один молодой воин – его звали Матросов – сказал, что лучшее у Рима – это храбрость его сыновей. И сам бросился в бездну. Помнишь?
– Ты ошиблась, – ответил юноша. – Забыла. Молодого римского война звали Курций. А Матросов – это не легенда. Он был. Он жил…
Началась пьеса…
Таньти с Виктором вернулись на вокзал в десять. Темнело. Они прошлись до второго квартала.
– Ну как тебе понравилось?
Она устало пожала плечами:
– Не знаю…
Она и не думала о пьесе.
Виктор помялся:
– Слушай, что, если завтра съездить в Ленинград? Вечером. Там у меня чудесные парни, друзья.
– Как хочешь.
– А ты как?
– Мне все равно.
Ей действительно было все равно. Глубоко безразлично. Она ведь все наперед знала, как что будет.
Повернули за угол.
Дежурный приплясывал у входа.
Увидев Таньти, он кинулся к ней:
– Слушай, я тебя уже три часа жду. Не ухожу. Тебе радиограмма из космического Центра. Они все живы!
Она взяла зеленый листочек. У нее чем-то заволокло глаза. Ничего не могла прочесть. Не понимала.
Весь огромный мир умолк. И в этой тишине раздавался голос дежурного:
– Они живы. Все пятеро. Понимаешь, они ушли от ракеты и что-то случилось. Они никак не могли вернуться… Обвал или землетрясение. Но теперь все в порядке.
Мир ожил для Таньти. Ударил колокол, и звуки заполнили вселенную. Разом заиграли оркестры в залах театров. Запело напряжение в приборах. Зеленые океанские волны, шурша, накатились на гальку берегов. Заговорили и засмеялись люди.
Слезы брызнули у Таньти из глаз. Она растерянно огляделась.
«Все пятеро… Он тоже жив».
Снова ударил колокол. Мир засверкал светом. Белым серебром луна залила морскую гладь. Биллионы лампочек, ламп и огоньков прорезали там и здесь прятавшийся мрак. На другой стороне земного шара цветы раскрывались под солнцем.
«Все пять человек!»
Лучились глаза влюбленных. Проказничали дети. Кто-то невдалеке пел под гитару.
Таньти обняла дежурного. Поцеловала Виктора. Они ей оба все что-то говорили, говорили…
Потом она легла спать. Ей так хотелось, чтоб скорее прошла ночь и настало утро. Чтоб встать и бежать на работу. Встретиться с друзьями. Познакомиться с тем парнем на пересадочной станции. Еще раз посмотреть чудесную пьесу «Симптом». Чтобы поехать вечером в Ленинград. Чтобы проснуться и опять скорее начать жить.
Операция
В кафе было пустовато.
Мы съели закуску в молчании. Потом официантка в красном платье принесла первое. Она поставила тарелки на стол с таким видом, будто опасалась обжечься о его пластиковую поверхность, и тотчас удалилась, крутя бедрами и бросив испуганный взгляд на сидевшего напротив меня лысого субъекта. И кассирша в белом кокошнике тоже смотрела на него из-за кассы, как на тигра.
– Боятся, – самодовольно сказал субъект, погружая ложку в суп.
– Кого? – спросил я и огляделся.
Он ухмыльнулся, как-то косо глядя в сторону:
– Вот увидите, какой будет обед. Вы еще здесь такого не ели.
На нем был потасканный сизый пиджак из того польского материала, который удивительно празднично и хорошо выглядит все три первых дня носки. Лысину его покрывала поросль белесого пуха, создавая вокруг головы нежное сияние. Через темя и лоб шла длинная тоненькая полоска тускло розового цвета, напоминающая старую царапину.
Я тоже взялся за ложку. Тут мой взгляд случайно упал на зеркало слева, и я увидел в нем, что сзади какой-то гражданин с вытаращенными глазами высунулся из-за портьеры, скрывающей вход во внутреннее помещение, и с тревогой глядит на моего визави. Судя по багровой физиономии, это был директор кафе. Он обменялся с официанткой многозначительным взглядом.
Мой сосед в сизом пиджаке тоже как-то ощутил появление вытаращенного гражданина, хотя и не смотрел в ту сторону.
– Знают меня здесь, – сообщил он. – Я тут в любое кафе приду, и мне нигде вчерашних котлет не подадут… Ну, как суп?
А суп-то был удивительный. Сверхъестественный. В первый момент я даже себе не поверил. А после первых трех ложек другими глазами оглядел зал кафе, с зеркалами, с портьерами на дверях и на окнах, чуть погруженный во мрак из-за этих самых портьер. Работают же люди! При таком супе было непонятно, почему слава о директоре не гремит по градам и весям нашей страны, отчего не светят здесь юпитерами телевизионщики, почему шеф-повар не дает интервью в «Неделе». Уникальный рисовый суп на мясном отваре, поданный в подогретой тарелке, тающий во рту, усваивающийся тут же внутренней поверхностью щек и языком, сразу, без промежуточных ступеней, переходящий в энергию и хорошее настроение. Суп, запоминающийся подобно фильму на кинофестивале.
– Поразительно! – воскликнул я. – Никогда не думал, что тут…
Субъект прервал меня, вяло махнув рукой. У него были блеклые серые глаза и какой-то несосредоточенный взгляд.
– Что вы заказали на второе? Битки в сметане?.. Тогда я тоже перезакажу.
Он сделал знак красному платью и заявил, что передумал насчет бифштекса. Пусть ему принесут тоже битки. Официантка восприняла эту мысль без энтузиазма, но и без скандала. Был даже такой оттенок, будто она именно этого и ждала. Еще раз последовал безмолвный разговор с директором, и красное платье удалилось на кухню.
Мой сосед склонился над тарелкой, потом поднял голову и ухмыльнулся. Ему явно хотелось поговорить.
– Слышали когда-нибудь об операции, сделанной доцентом Петренко? Одно время о ней было много разговоров. Теперь это так и называется – «сечение Петренко».
– Гм. В общих чертах, – сказал я. – Напомните.
– Дело было так, – начал он. – Весной сорок шестого года один молодой человек гнал на трофейном мотоцикле по Садовому кольцу. В районе Колхозной площади. Перед тем как сесть за руль, он подпил с приятелями, в голове у него шумело. Сами знаете, как тогда было после войны. Ну и попадается ему грузовик, у которого с задней части кузова почти до земли свисают доски. Да еще какая-то старушка перебежала дорогу. Одним словом, юноша зазевался, на скорости километров в девяносто въехал по этим доскам на кузов, увидел перед собой заднюю стенку кабины, отвернул в сторону, пролетел метров тридцать по воздуху и рухнул прямо во двор института Склифосовского. Как раз у дверей приемного покоя. Мотоцикл вдребезги, а у юноши начисто снесло всю верхнюю половину черепа вместе с мозгом. Ровнехонько, знаете, как по линеечке. Тут его, конечно, сразу подхватывают и на второй этаж, в операционную. Положили на стол, видят, такое дело. Дежурным врачом был тогда как раз Петренко. Другой бы, конечно, отказался, но Петренко мужик решительный, да еще фронтовой запал у него не прошел. Он хватает эту верхнюю половину черепа – ее тоже принесли – и прикладывает на место. Противошоковый укол, наркоз, швы, переливание крови. Сам не отходит от этого молодого человека десять суток, и, подумать только, все видят, что операция удалась.
Проходит месяц, юноша начинает поправляться, и тут выясняется, что в спешке ему повернули мозг на сто восемьдесят градусов. Право и лево поменялись местами, затылочная доля мозга оказывается впереди, лобная сзади – в таком духе. Покрутились-покрутились, а что делать? Отламывать опять череп – на такой риск врач вообще может пойти только раз в жизни.
Подумали и решили: пусть так и будет. И представьте себе – тут мой собеседник умолк на мгновение и тщеславно посмотрел на меня, – этот юноша – я.
Он заметил мой недоуменный взгляд и поправился:
– То есть это был я. С тех пор прошло уже двадцать лет.
– Непостижимо! – на миг я даже забыл про суп. – И как вы себя чувствуете?
– Ничего, – сказал субъект. – Ничего. Но было, естественно, много явлений.
Мы доели суп, и нам нужно было ждать второе, с которым официантка почему-то не торопилась.
– Много странных явлений, – повторил он задумчиво. – Самое интересное состоит в том, что все перепуталось. Получилось так, что глазной нерв, например, подключился к слуховому отделу. А слуховой, наоборот, попал в глазной отдел. И некоторые чувства просто вросли одно в другое.
– Как это?.. Неужели это дает какую-то разницу? – спросил я. – Разве звук не остается все равно звуком, куда бы он ни попал? А свет – светом?
– В том-то и дело, что нет. – Мой собеседник улыбнулся и покачал головой. – Вообще-то, многие думают, что мозг напоминает телефонную станцию. На самом деле не так. В мозгу все зависит от того, куда, в какую часть коркового слоя попадает раздражение. Надавите, например, в полной темноте на свой глаз. Вы увидите вспышку света, хотя в действительности ничего такого не было. Понимаете?.. Глаз-то улавливает именно свет, а ухо – именно звук. Но уже по нервным волокнам все идет в виде одинаковых нервных импульсов, верно же? И только от того, в какую область мозга эти импульсы попадают, зависит то, как вы чувствуете.
– Да-а, – протянул я, не зная, что сказать.
Тут официантка как раз принесла второе, с прежней испуганной осторожностью поставив тарелки на стол. И второе – битки в сметане – тоже было удивительным. Ошеломляющим. Откидывающим человека к тем временам, когда он, слава богу, не знал еще никаких столовых, а пользовался кулинарными изделиями своей бабушки. Феноменальные битки с целым букетом вкусовых ощущений – от поджаренности до мягкой тепловатой кровавости где-то там в середине. Терпкие и нежные, хрустящие и тающие одновременно.