Умиротворенно думалось о том, что вот мы уже разрешили проблему общественного питания и можно браться за что-то следующее дальше.
Но снова пугающе необъяснимыми были при таких битках и отсутствие очереди у дверей кафе, и то, что на лицах посетителей, сидевших за другими столиками, отнюдь не выражалось восторга.
Мой сосед покончил со вторым – он, между прочим, держал вилку левой рукой – и задумался. Затем он вынул из кармана портсигар и закурил.
– Вот теперь попробуйте представить себе, – сказал он, – положение человека, у которого все так перемешалось. Например, если вкусовой нерв, идущий от кончика языка, попадает у него не во вкусовой, а в болевой центр. Что тогда получается? Он берет в рот кусок колбасы и, вместо того чтобы почувствовать вкус «отдельной» или «полтавской», ощущает сильную боль в пятках. А если у него вкус перепутался со слухом, то он откусывает бутерброд и вдруг слышит ужасный грохот.
– Неужели у вас так было? – спросил я.
Он кивнул:
– Да. Спуталось решительно все. Чувства поменялись местами. Вместо того чтобы обонять, я ощущаю. А вкусовые ощущения поменялись с болевыми.
Например, когда в битки кладут не масло, а маргарин, мне больно.
– Но позвольте! Разве боль – это какое-то отдельное чувство? По-моему, она, так сказать, продолжение ощущения.
Субъект покачал головой:
– Ощущение – одно, а боль – совсем другое. У болевого аппарата свои внешние концевые органы с независимыми проводниками и отдельным центром в мозгу. Боль, скорее, можно было бы назвать особым чувством. И так как у меня вкусовой нерв пошел теперь в болевую корковую область, я от всякой еды ощущаю боль. Но очень разнообразную, конечно.
– Ну и как же вы теперь?
– Привык. – Он пожал плечами. – Боль мне даже стала нравиться. Особенно зубная. Я ее, кстати, чувствую, когда ем паюсную икру. Вообще, у меня теперь довольно большой диапазон вкуса. Нормально-то ведь мы воспринимаем языком всего-ничего: кислое, сладкое, горькое, соленое и комбинации из них. А болевые ощущения могут быть очень разнообразными.
– Ну хорошо. А с настоящей болью? Если у вас дырка в зубе?
– Тогда я чувствую на языке вкус паюсной икры – он теперь для меня очень неприятен – и бегу брать номерок к зубному. – Он опять задумался. – Очень интересно тоже со зрением и слухом. Понимаете, от звуков у меня возникают в мозгу зрительные образы, а от света – звуковые. Я, например, могу закрыть глаза и видеть. Могу заткнуть уши и слышать.
Но при этом, конечно, я ничего не увижу.
– То есть, – сказал я, если вы закроете глаза, то будете не то, чтобы не видеть, а только не слышать?
– Да. Факт. А если заткну уши, то не буду слышать. То есть не буду видеть. Но для всех других это будет означать, что я не слышу. Точнее, не вижу.
Тут мы оба немного запутались.
– Во всяком случае, – резюмировал он, – у меня все наоборот. Например, сон. Во сне я ничего не слышу, потому что закрыты глаза. Но постоянно что-нибудь вижу – как часы в комнате тикают, как соседи над головой танцуют. Одним словом, я исключение.
Эти последние слова прозвучали весьма тщеславно.
Официантка принесла кофе. Превосходный кофе, ароматный и крепкий, который вот так запросто только в Стамбуле, пожалуй, и получишь. Кофе, который был черным не оттого, что пережарен и сожжен, а потому что густой.
– Кроме того, – сказал субъект, – у меня чувства еще как бы вросли одно в другое. Не только все перепуталось, но и смешалось.
– Как это?
– Ну я же вам объяснял. Видимо, нервы расщепились и часть вкусового ствола вросла в зрительный и слуховой. Поэтому, когда я что-нибудь вижу и слышу, я одновременно чувствую и вкус на языке.
– Приведите пример.
– Ну, скажем. Ну, вот я сижу у телевизора, и выступает… (Тут он назвал фамилию одной известной исполнительницы эстрадных песен, но я не стану эту фамилию приводить.) Когда я ее слушаю, у меня во рту возникает вкус слишком приторного пирожного. Притом вчерашнего.
– Это интересно, – согласился я. – Даже жалко, что у нас, вообще-то, нет такой синкретичности чувства. Это позволило бы добиваться более верной оценки тех или других произведений искусства. Не так сильно влиял бы момент значимости темы. И не только в искусстве. Вот, например, оратор говорит, произносит красивые слова, а вы чувствуете, что плохо пахнет, и все тут. Да, кстати, а вот как с чтением? Какое ощущение вызывает у вас хотя бы научная фантастика?
Он подумал.
– Разное. Если я беру книгу… (Тут он назвал фамилию одного известного писателя-фантаста, но я тоже опущу ее, чтоб не обижать человека.) Если я открываю его роман, то во вкусовом отношении это похоже на остывшую пшенную кашу. Знаете, такую синюю.
Мы помолчали. Потом я подумал, что было бы неплохо в будущем научиться произвольно переключать все эти вещи. Без мотоциклетной катастрофы, естественно, а просто так. Например, человек идет слушать концерт и уже в зале консерватории, усевшись в кресло, переключает зрительный нерв на слуховой. Поскольку зрительный аппарат у нас более совершенен, впечатление получалось бы несравненно сильнее. Или можно было бы просто подключать одно к другому и слушать, так сказать, «в два канала».
Он подхватил эту мысль и сказал, что в экстренных случаях, в подводной лодке скажем, можно было бы весь сенсорный аппарат целиком переключать на слух. Вплоть до обоняния и ощущения.
Некоторое время мы развивали эти идеи, потом нам пришло в голову, что, пожалуй, из этого ничего хорошего не получилось бы. Потому что в концертном зале «слуховые» впечатления от красного вязаного шарфика на плечах сидящей впереди девицы неприятным диссонансом врывались бы в какую-нибудь симфонию Гайдна либо Мясковского. А в подводной лодке вышло б еще хуже, так как запах машинного масла слухач путал бы с шумом винтов чужого корабля.
Впрочем, эта мысль осенила сначала меня. Мой собеседник вообще не отличался быстрой сообразительностью.
Мы заказали еще по чашке кофе. Потом я спросил:
– Ну хорошо, а можете вы, например, описать меня?.. Каким я вам представляюсь?
Он посмотрел на меня своими блеклыми глазами:
– На вас серый пиджак и желтая рубашка. Но все это я как бы слышу, а не вижу. Что же касается вкусового ощущения… – Тут он запнулся. – Мне неудобно.
– Ну-ну!
– Нет, не надо.
– Ну отчего? – подбодрил его я. – Давайте.
– Ваше лицо вызывает у меня ощущение… ощущение соленого огурца. – Потом он смягчил. – Малосольного. Но вы не обижайтесь. Вы же понимаете, что я исключение и воспринимаю мир неправильно.
Наступила пауза. Не знаю почему, но этот субъект начал вызывать у меня раздражение. Видимо, каким-то своим тщеславием.
– С другой стороны, – сказал я, – не такое уж вы исключение. В конце концов, вы воспринимаете мир таким, каков он есть. Кроме, может быть, этого вкусового чувства.
– Почему? – запротестовал он. – Ведь глазом я слышу, а он является органом, приспособленным для восприятия света, а не звука.
– Ну и что? Вы же сами мне объяснили, что у вас только перепутались нервные стволы. Однако свет вы все равно воспринимаете глазами. А звуки – ухом. И только дальше, в мозгу, это преобразуется у вас в другие ощущения.
– Все-таки в другие, – сказал он. – В неправильные.
– Вот это-то нам и неизвестно, – отрезал я. – Какие правильные, а какие нет. Не путайте реакцию на явление с самим явлением. Природа ведь не клялась, что закат обязательно должен быть красным, а соль соленой. Для меня небо голубое, а для какого-нибудь микроба, у которого нет зрения, оно, возможно, просто кислое. Понимаете, если поднести к вам провод под током, вы подпрыгнете, а если его приблизить к прибору, там отклонится стрелка. Но вы же не можете утверждать, что ваша реакция верна, а прибора – нет. Пусть у вас все перепуталось. Но вы меня, в конечном счете, видите и слышите. Мы можем общаться. Значит, вы воспринимаете мир правильно. Только у вас в сознании возникают другие символы того, что нас окружает. Однако соотношение этих символов такое же, как у всех людей.
Субъект задумался. Очевидно, ему трудно было расстаться с мыслью о том, что он исключение. На лбу у него выступили капельки пота, он достал платок и вытер их (в зеркале я видел, что вытаращенный директор кафе продолжает тревожно следить за нашим столиком. А официантка в красном платье все так же колдовски и опасливо не спускала с нас глаз, прохаживаясь в отдалении).
– Да, – сказал наконец мой собеседник. – Однако то, что вы говорите, я вижу. А ваш зрительный образ возникает у меня в качестве слухового.
Но я уже решил быть неумолимым.
– Однако в результате вы в целом превосходно ориентируетесь, да? Как и все мы.
– Пожалуй.
– А откуда вам тогда вообще известно, что у вас все перепуталось? Может быть, ничего такого и не было.
На лысине субъекта опять проступили капельки пота. Он неловко пересел в кресле.
– Все-таки нет, – сказал он. – Во-первых, была же рентгенограмма. Во-вторых, вот это соединение чувств, и в-третьих, – он смущенно улыбнулся, – в третьих, я каким-то удивительным образом могу видеть, вообще не глядя. Кроме того, у меня появились некоторые дополнительные чувства. Скажем, чувство веса.
– Чего?
– Веса. Ну вот давайте я отвернусь, а вы что-нибудь сделайте. Выньте что-нибудь из кармана, и я скажу, что именно вы вынули. Хотя и не буду смотреть.
Он отвернулся. У меня во внутреннем кармане пиджака как раз был маленький флакончик духов. Я вынул его.
– Флакончик, – сказал субъект, – «Пиковая дама». За три рубля.
Затем он повернулся ко мне. Это было похоже на фокус.
– И вот еще чувство веса, – сказал он каким-то извиняющимся тоном. – Я чувствую вес. Дайте мне на минутку. – Он взял у меня флакончик и взвесил его на руке. – Девяносто один грамм… Даже не знаю, откуда это у меня берется. Я просто вижу вес, как вы, например, смотрите на дом и сразу говорите, что тут четыре этажа. И даже еще кое-что у меня появилось. Но с этим весом удивительная штука. С весом и моим широким диапазоном вкуса. Я прихожу в столовую, получаю блюдо и тотчас говорю, что мяса здесь не сто двадцать грамм, как должно быть по р