— Отделение. Дюжина. Двенадцать. Вся твоя элита, Женя.
— Элита элитой, а для цепи не надо ли добавить? Прорехи закрыть, выходы закупорить, подходы контролировать. А?
— Вроде бы заманчиво, но толкаться будут. Чем больше людей, тем больше бестолковщины.
— Тогда действуй один, — поймал на слове Англичанин.
— Ну, нет! — Я все-таки начальник. Кто-то должен выполнять мои приказы.
Англичанину стало невмоготу сидеть за столом, и он решил глянуть на Политехнический. Политехнический был ничего себе, в меру облезлый. Англичанин стоял у окна и осторожно касался холодного стекла горячим лбом.
— У тебя выпить есть? — спросил плейбой.
— Перед операцией?
— До операции. — Дима загнул манжет пятнистой рубашки и сообщил, глядя на спецчасы: — Двадцать тридцать две. До начала операции одиннадцать часов двадцать восемь минут. В нашем распоряжении чистых восемь часов. Можно и выпить, и отоспаться, Женя.
Англичанин молча проследовал к так называемой деловой стенке, остановился у деревянной дверцы и, найдя в связке нужный ключик, щелкнул замком. На трех полках стояли бутылки на любой вкус.
— Чего тебе? — спросил Англичанин.
— Коньяку хорошего.
— Согласен, — он извлек из шкафа бутылку «Греми», два стакана, вазочку с конфетами и умело донес все это до письменного стола. Там и разлил по полстакана. По сто двадцать пять. Разом и без слов выпили. Сдерживая дыхание, развернули конфетки и удовлетворенно зажевали.
— Хотя так пить коньяк — свинство, — отметил Дима.
— Ты из себя передо мной аристократа не корчи. — Англичанин уселся в свое кресло, привычно откинулся, в удовольствии прикрыл глаза. — Мы с тобой, Димон, друг друга и голенькими видели. Перед кем, но только не передо мной оправдывай свою плейбойскую одежду.
— Засуетился, да? — догадался плейбой.
— Давай по второй, — предложил-приказал Англичанин, не открывая глаз.
Плейбой выкарабкался из кресла, строго соблюдая дозу, налил по стаканам, поднял свой на уровень настольной лампы, любуясь затемненно золотистым цветом коньяка, сказал:
— За то, чтобы это поскорей закончилось.
Выпив, Англичанин вяло откликнулся на тост.
— В любом случае это закончится. Вопрос только — как?
— За удачу не пьют, Женя.
— Не пьют, ты прав, — согласился Англичанин. — А так хочется, чтобы она была!
— Удача и есть удача. Ее всегда хочется.
— Не так, Дима. Завтрашняя наша удача — это спокойная и безбедная жизнь на все оставшиеся нам годы. А неудача…
— Неудачи не будет! — решил плейбой и уселся, наконец. — Давай молча посидим и хоть минуток на пять словим кайф.
Сидели, молчали, ощущали, как по жилочкам растекается солнечное тепло и бодрая уверенность в том, что все будет хорошо.
— Все будет хорошо, — вслух выразил эту уверенность Дима.
— Дай-то Бог, дай-то Бог! — откликнулся Англичанин.
— Про Бога — не надо, — попросил плейбой.
— Ты что, в связи с модой поверил в Бога?
— Поверил, не поверил, а лучше — не надо.
Англичанин ликующими глазами уставился на Диму. Догадался:
— Ты боишься, Димон.
— А хотя бы? — вызывающе ответил плейбой.
— Не стоит. Меньше ошибок наделаешь.
— Вот ведь повезло мне со старшим товарищем. Не успел он посоветовать, как я сразу перестал бояться.
— Не заводи себя, Дима. Истерику накачаешь.
— А может, мне сейчас нужна истерика?
— Ну, тогда валяй, — разрешил Англичанин, и в тот же миг у плейбоя пропало желание истерической раскрутки. Он налил одному себе немного, на донышке — быстро выпил и пояснил вслух:
— А ты умеешь со мной.
— Умею, — согласился Англичанин. — И не только с тобой. Поэтому и бугор среди вас.
— Ну, не только поэтому…
— Ты сейчас про моих высоких родственников заговоришь. Дима, отыгрываться не следует. Отыгрываешься, значит уже проиграл.
— Говорим, говорим, — плейбою опять надоело в кресле. Он выбрался из него и пошел гулять по ковровой дорожке. — А все оттого, что и ты боишься. Ты боишься, Женя?
— Боюсь, — признался Англичанин.
— Кого?
— Всех.
— А конкретнее?
— А конкретнее — никого. Нет персонажей, которых я боюсь, Дима.
— По-моему, ты врешь. Я знаю, кого ты боишься.
— Кого же я боюсь? — высокомерно спросил Англичанин.
— Обыкновенного мента. Ты Смирнова боишься, Женя.
— Не Смирнова — Смирновых. Знаешь, их сколько?
— Марксистско-ленинская философия все это. «Единица — ноль!» — процитировал поэта плейбой и, глянув на часы, предложил: — Бояться как раз надо единицы. Ну, я на явочную, на последнюю встречу с нашим Витольдом.
В неизменной униформе последнего времени — в каскетке, в куртке с высоким воротником, прикрывающим рот и щеки, Зверев вышел из явочной квартиры на Малой Полянке в половине одиннадцатого, а точнее — в двадцать два тридцать две, не торопясь и не проверяясь (знал, что его охранно ведут три прикомандированных к нему помощника), он дворами вышел к Садовому, прямо к остановке «Букашки». Долго ждал позднего троллейбуса. Троица неподалеку скучала в замызганном «Москвиче».
У метро «Парк Культуры» были в пять минут двенадцатого. Трое из «Москвича» проследили, как Зверев, выйдя из подземного перехода, пересек под путепроводом Комсомольский и через сквер направился к дому. «Москвич» на зеленый спустился к набережной и по малой дорожке, проехав мимо международных авиакасс, свернул в помпезные ворота узкого двора. Рассчитано было точно: Зверев подходил к подъезду. Вошел. Водитель выключил мотор, и все трое расслабились в малом отдыхе перед дальнейшей работой. Однако правые свои ручки держали по-наполеоновски — чуть за бортами пальто.
Но опасна она, расслабка-то. Ствол с навинченным глушителем возник у виска водителя совершенно внезапно, и голос с приблатненным пришептыванием посоветовал:
— Не рыпаться. Задним затылки сверлят. Ты ручки на приборную доску, а вы оба на сиденье перед собой.
Деваться некуда: трое исполнили, как приказано было. Тотчас были распахнуты дверцы, выдернуты из наплечных кобур пистолеты, и тот же голос приказал:
— Выходить по одному. Ты — первый, водила.
Водила вышел и понятливо распластался на радиаторе. Его обшмонали основательно, завели руки за спину и защелкнули наручники. Такую же процедуру произвели и с двумя с заднего сиденья.
Во двор задом, а потому и медленно, въезжал воронок.
— Что здесь происходит?! — визгливым начальническим голосом прокричал с верха лестницы, ведущей в сквер, старичок-былинка с чистопородной левреткой на поводке. — Я — генерал-лейтенант КГБ и не позволю свершиться беззаконию в моем дворе!
— А в чужом? — тихо поинтересовался один из тех, кто открывал дверцы воронка. Но главный стремительно заглушил его, подобострастно доложив:
— Рэкетиров взяли, товарищ генерал!
— Добро, — похвалил генерал и, глядя, как, задрав изящнейшую ножку, мочится на камень любимая собачка, добавил: — Так и действуйте в дальнейшем: энергично, решительно и без суеты. По-суворовски.
Молчаливые «рэкетиры» влезали в воронок.
…Казарян поднялся на четвертый этаж пешком. У обитой черным дермантином двери его ждали Сырцов и Коляша.
— Как клиент? — тихо поинтересовался Казарян.
— Успокоен, — доложил Сырцов.
— Тогда действуй, — разрешил Казарян.
Сырцов нажал кнопку звонка. Квартира, видимо, была большая — долго шел к двери Зверев.
— Кто там? — спокойно осведомился он.
— Это я, Геннадий Сырцов. У меня к вам поручение от Смирнова, Витольд Германович.
Зверев распахнул дверь и увидел троих.
— Это еще что такое?
Коляша легонько толкнул ладонью хозяина квартиры в грудь, и Зверев отлетел к середине прихожей. Вслед за Коляшей вошел Казарян и, щурясь от резкого электрического света открытой лампочки, сделал заявление:
— Есть о чем поговорить, Витольд Германович.
— О чем же, Роман Суренович? — поинтересовался дедуктивно определивший личность собеседника по-прежнему спокойно Зверев.
Казарян взглядом отыскал вешалку, а на вешалке — куртку с высоким воротником и каскетку. Пощупал куртку за рукав, примерил каскетку и, любуясь своим изображением в зеркале (каскетка ему шла), спросил:
— Вещички ваши, Витольд Германович?
— Мои, — подтвердил Зверев.
— А это — вы? В этих вот вещичках. — Казарян выдернул из-за пазухи колоду фотографий и молниеносно — опытный картежник — распахнул ее почти идеальным веером. Скрывающий свое лицо Зверев при встрече с гражданином с Тверской. Зверев при посадке в троллейбус. Зверев у своего подъезда.
— Любопытно. — Зверев взял одну — ту, что про Курский вокзал, и, внимательно ее изучив, добавил: — И ловко!
— Ловко-то, ловко, да в середке веревка, — в общем, ни к месту вспомнил старый солдатский анекдот Казарян, но все же выкрутился: — А на конце веревки вы, Витольд Германович. У вас магнитофон-кассетник в дому имеется?
— Есть какой-то. По-моему, примитивный весьма, — сказал задумчивый Зверев. — Радостное что-нибудь заведете, как-никак главного провокатора поймали, да?
И, не приглашая гостей, направился в столовую. Круглый стол, четыре стула, диван двадцатилетней давности, два кресла того же возраста по углам и сервант естественно. Правда, три хороших картины на стене.
— Парижский пейзаж Фалька. Кузнецовская степь с юртами. Дерево в поле вашего однофамильца, — вслух безошибочно определил авторскую принадлежность картин знаток искусств Казарян. Он, как и двое других, без приглашения вошел в столовую следом за хозяином. — Так где же магнитофон, Витольд Германович?
Зверев пошарил за диваном и извлек оттуда паршивенький гонконгский кассетник, сдул с него густую пыль и объяснил виновато: — Дочка мне оставила, чтобы я по нему хард-рок слушал, а я хард-рок не очень люблю.
— Вы хорошую живопись любите, да? — догадался Казарян.
— Это — грех? — учтиво поинтересовался Зверев.
— Почему же, — автоматически ответил Казарян, занятый делом: включал магнитофон в сеть, извлекал из кармана кассету, вставил ее в гнездо. Закончив дела, осмотрел всех троих и предложил: — Послушаем?