В громадном холле-гостиной с камином и обшитыми темным деревом стенами, в мягком и глубоком кресле сидел Владлен Греков. Был он бос, небрит и пьян, но, как всегда, элегантен: свежайшая рубашка от Тиффани расстегнута с той мерой небрежности, которая определяет привычность ее ношения, а белейшие брюки, вместе с босыми ногами, покоившиеся на столе, были неотрывной частью тела их владельца.
Нет, он не пьян, он просто очень много выпил.
— О, явились! — почти радостно приветствовал их хозяин виллы, не меняя позы. — Значит, опередил ты меня, Саня; а я здесь сидел, на чудо надеялся. Выпить хотите?
И неудобно потянулся за бутылкой коньяка, стоящей на полу. Поднял ее, посмотрел на просвет, — в бутылке оставалось граммов пятьдесят, — вздохнул тяжко от необходимости вставать, встал, твердо пошел к бару и устроился там на корточках, рассматривая этикетки.
— Не суетись, — сказал Алик. — Пить с тобой мы не будем.
— Зато я буду, — не оборачиваясь, ответил Греков, выбрал черную бутылку датского «Черри», поднялся.
— Считаешь, что мы тебе позволим? — поинтересовался Казарян.
— Почему же нет? — Греков вернулся на свое место, уселся, сорвал с горлышка бутылки податливую металлическую обертку, выдернул пробку. — Вы же говорить со мной приехали, играться, как с пойманной мышкой. Играйтесь, а я выпью.
— А ты с нами говорить не хочешь? — спросил Алик.
— Спрашивайте, отвечаем, — произнося название газетной рубрики, Греков внимательно разглядывал темно-вишневое, почти черное содержимое высокого, захватанного пальцами богемского стакана. Он уже себе налил.
— Ради чего ты, скот, меня убивал? — подал наконец голос Смирнов.
— Ради того, чтобы жить самому, чего ж тут непонятного? — Греков отхлебнул из стакана порядочно и только тут заметил несообразное. — Да вы что стоите? Садитесь, в ногах правды нет.
Делать нечего, сели. Смирнов — в кресло, а Казарян с Аликом — на пуфики.
— Красуешься, подонок, — сказал Казарян. — Перед собой красуешься!
— А что мне остается делать? — Греков отхлебнул еще раз и поставил стакан на стол. — На колени перед вами валиться, прощения просить? Не буду. Потому еще, что никому ничего изменить уже не дано. Даже если бы вы захотели, вы ничем не можете мне помочь. А за тех я на колени ни перед кем не встану.
— А не за тех, встал бы? — спросил Алик.
— Обязательно и с удовольствием! Ба! — Греков энергично растер опухшие веки. — Как все хорошо было совсем недавно!
— Даже тогда, когда ты приказал свалить трупы в яму и залить их бетоном? — тотчас спросил Смирнов. Этому вопросу Греков обрадовался, как дитя:
— Тогда было совсем хорошо! Концы в воду, и я чист перед народом и партией! Но одна ошибка, слабинка одна, и все к чертовой бабушке.
— Слабинка-то твоя в чем? — тактично допрашивал Смирнов.
— Глебушку Ферапонтова пожалел, — признался Греков.
— Глеба пожалел? Ты не Глеба пожалел, — кого ты вообще-то жалеть можешь! — ты канал основных своих поступлений пожалел, — презрительно сказал Смирнов. — Как говаривали мои клиенты, жадность фраера сгубила.
Греков допил то, что было в стакане, и снова наполнил его, опять полюбовался цветом, полюбовался, полюбовался, поставил на стол и признался:
— И, конечно же, фатальная невезуха. Я ведь это местечко, Алька, на твоем новоселье с балкона присмотрел, так, на всякий случай. А когда понадобилось — вспомнил. Кто знал, что Смирнов к тебе в гости приедет!
— Послушай, Влад, — начал Алик. — Если бы тебе все сошло, ты бы мог вот так спокойно, комфортно существовать, радуясь жизни, наслаждаясь жизнью?
— И еще как! — с тоской по недостижимому признался Греков.
— Какая же ты гнусь! — сказал Алик и встал с пуфика.
— Ну да, гнусь! — Греков тоже поднялся. — Жила-была гнусь. Она родилась в стерильной колбочке, развилась там до полной гнусности, вылетела в прекрасную чистую жизнь и стала творить свои гнусные дела. Так, что ли? Нет, дорогие мои сограждане! Чего я хотел в этой жизни? Местечко, чтобы жить безбедно и для собственного удовольствия слегка командовать. Но такое местечко всегда находится далеко и высоко, и, чтобы до него добраться, приходилось кое-что предпринимать. Начальство любит, чтобы его хорошо встречали, начальство любит, чтобы его хорошо принимали, начальство любит, чтобы его хорошо провожали. Я встречал, принимал, провожал их даже не как начальников, а как глав государств, и это им чрезвычайно нравилось. Наивные, как бы не от мира сего, они просто не знали, что на все это расходуются большие деньги. Да, ко всему прочему, они и подарки любили, очень любили, я им и подарки делал, дорогие. Они принимали, и поэтому я все ближе и ближе подходил к заветному местечку. Остается неясным одно: откуда я брал большие деньги? Догадайтесь!
— Ерничаешь. Шуткуешь. Надеешься еще, значит, оценил грековский монолог Смирнов.
Стояли все четверо. Греков постоял, постоял, сел на место, взял стакан со стола, предварительно еще раз полюбовавшись цветом, выпил и, движением кадыка прогнав напиток вниз насильно — больше просто так в него не входило, ответил не на заданный вопрос, а на другой, который мучил:
— Я тебя, старичок, недооценил. Старичок в данном случае не ласковое обращение, а формальная оценка тебя по возрасту и ошибочно предполагаемым возможностям.
— Ты ж меня знал, — с кривой усмешкой откликнулся Смирнов и сел на пуфик. — Знал, что я кой-чего могу.
— Когда ты мог! Лет двадцать — тридцать тому назад. А сейчас ты старый и хромой. Так думал я. И ошибся. Что стоило мне лично операцией руководить! Вызвал бы тебя на свидание, подставил ребяткам, те бы и кокнули суетливого старичка. Всего и делов-то. Правильно я рассуждаю, Саня?
Алик рванулся к Грекову, за грудки поднял его. Рубашка от Тиффани затрещала. Греков, не сопротивляясь, висел на Алькиных руках и беззвучно смеялся. Алик уронил его на прежнее место и сказал:
— Когда в человеке еще болит душа, когда его еще мучает совесть, когда он с презрением и ненавистью оглядывается на свою прошедшую жизнь, самоубийство, наверное, — кризисное малодушие, тогда, вероятно, надо не давать делать этого, спасать, выругать. А у тебя вместо души — свалка, помойка, сортир. И самоубийство есть последняя возможность проявить остатки мужского характера. Мы даем тебе этот шанс.
— Спасибо за внимание, — поблагодарил Греков, застегиваясь и заправляя рубаху в штаны. — Но не стоит беспокоиться.
— Надеешься, скот, — окончательно понял Смирнов. — А зря. Команда-то тебя с потрохами заложит. Да и все дело с «Привалом» — чудовищный и непрофессиональный риск.
— Так надо было. И не мне одному. — Греков, наконец, удобно устроился в кресле, что ему доставило удовольствие — видно было по лицу. — Ну, а насчет команды… Ты старый, Саня, но глупый. Команда, о которой ты так важно рассуждаешь, снизу, а еще есть — команда сверху. Команда, которая дает команды.
— На веревочки уповаешь? — полюбопытствовал Смирнов.
— Не веревочки, Саня, а канаты, даже тросы скорее. Вытянут. Кому же охота пропадать вместе с незадачливым Грековым?
Казарян, который, вроде бы и не слушая, ходил вдоль стен гостиной, рассматривая картины, вдруг обернулся и сказал:
— Усадебка Жуковского, эскиз Судейкина, весенний пейзаж Бирули — все это из коллекции зверски убитого и ограбленного Кулакова, дорогой ты мой гражданин Греков. Миня Мосин подтвердит, что эти картинки он идентифицировал в чудном домике, где обреталась твоя команда. Та, которая снизу. А теперь вот они, картиночки, у тебя на стенке!
— Мелочевка, Рома, сам знаешь, что мелочевка! — Уже азартно кричал Греков. — Простительная неразборчивость страстного любителя живописи, который понадеялся на порядочность посредника-продавца.
— Посредник, — команда? — тоже в азарте спросил Казарян. — Твоя команда?
— Молчать! — рявкнул Смирнов, и все замолкли. Тогда он добавил спокойно: — Тебя сдадут, Владлен. И выбора у тебя нет. Если даже и к стенке не поставят, то уголовники в лагере удавят. Готовься. Скоро, очень скоро сюда явится Ларионов с ордером на арест.
Смирнов встал с пуфика. Трое стояли, а четвертый безмятежно валялся в кресле. Из кресла и разрешил:
— Пускай себе является.
— Мы даем тебе шанс, — напомнил Алик.
Греков, мешкая по причине захмеления, выпростал себя из кресла, выпрямился во весь рост и заявил, ликуя:
— Ребята, вы что-то путаете. Это я даю вам шанс. Пока.
— Пошли, — приказал Смирнов Алику и Казаряну. Втроем они направились к выходу. Уже на террасе до них донеслось — на прощанье — грековское:
— Все впереди, пацаны! Все впереди. И не забывайте: в конечном счете, вы всегда проигрываете!
Казарян беспардонно гнал по узким дорогам запретки. Проскакивали назад, не привлекая, деревья, воды, плотины, милиционеры. Так гнали до шлагбаума.
Последний здешний милиционер, придерживая веревочкой, поднял полосатую дрыну, беспрепятственно пропуская их потому, наверное, что с той стороны шлагбаума, у трех машин стоял один человек — генерал Ларионов и с интересом смотрел на приближающуюся «восьмерку».
«Восьмерка» на первой скорости проползла мимо генерала. Никто из троих на генерала не смотрел. В зеркальце они увидели, что генерал обернулся в их сторону, усмехнулся, отвернулся и полез в свою «Волгу».
Казарян довез их до Алькиного дома, а сам поехал к себе отсыпаться. Смирнов с Аликом, кое-как раздевшись, тоже завалились спать. Дело было сделано.
Но долго и по-настоящему давануть соньку не удалось: издевательским громом прозвучал телефонный звонок.
— Да, — откликнулся в трубку первым добравшийся до телефона Алик. Послушал самую малость и с облегчением доложил: — Санька, это тебя Ларионов.
И кинулся в спальню продолжать страстно желаемый сон. С трудом ориентируясь в пространстве квартиры, Смирнов добрался до аппарата и взял трубку.
— Саня, я жду тебя внизу. Спускайся.
Слегка путаясь в рубашке и портках, Смирнов оделся, прошел в ванную и подставил затылок под струю холодной воды. Вода стекала по волосам, забегала в глаза и в углы рта. Потерпев такое недолго, Смирнов зарычал и стал выт