осов.
— А от кого ты прятался у осветителей?
— Я у них водяры хотел взять взаимообразно.
— Не ври. До зарплаты два дня, и ежу понятно, что они пустые.
Серега хватанул самую малость и осмелел:
— Кончай меня мотать, Витя. Лучше споем, — предложил он, но, поморгав, ни одной песни не вспомнил и изменил решение: — Налей, а?
— Частишь, — укорил его Виктор и принял восемьдесят. — А зря темнишь, Серега. Если это твои старые рэкетирские хвосты вылезают, я бы тебе смог помочь. Раз и навсегда.
— Мне теперь до конца жизни никто помочь не сможет. — Абсолютно трезвым голосом признался Серега и опять попросил: — Налей, а?
Запланированные опохмелочные сто пятьдесят всосались, увели тяжесть из башки, расслабили руки — ноги и окрасили Викторову жизнь в розовые и нежно-зеленые тона. И стал Виктор противоестественно добр и непредусмотрителен: щедрой рукой ливанул Сереге без замера. Получилось на полную сотку. И уже не допрашивал. Любопытствовал:
— А что случилось бы, если подсечку делал ты?
— Не знаю. Но что-нибудь случилось. — Серега, спеша отключиться, высосал сотку, и, наконец вспомнив песню, запел: — «Ночное такси, ночное такси, меня сбереги и спаси!»
Кроме этой строчки, он слов песни не помнил, и поэтому повторял ее довольно долго, с каждым разом все косноязычнее. Разговор накрылся. Виктор понял свою промашку и сказал в безнадеге:
— Сейчас у меня поспишь, а потом решим, что с тобой делать.
— «Ночное такси, ночное такси!» — пел Серега.
Виктор вынул его из кресла, и, придерживая за фирменный ремень, повел в спальню. Усадил трюкача на кровать, злобно сорвал с него кроссовки и завалил прямо на цветастое покрывало — гордость гостиницы. Серега свернулся на покрывале калачиком, положил обе руки под щеку и закрыл глаза.
— Спи спокойно, дорогой товарищ! — раздраженно посоветовал Виктор.
Серега на миг открыл глаза, грустно сообщил:
— Меня скоро убьют, Витя. — И обрушился в алкоголическое небытие.
Виктор вернулся в гостиную, сел в кресло, размышляя о важном: пить или не пить следующие сто. Решил выпить. Двести пятьдесят — рабочая норма, еще не требующая завтрашней опохмелки. Выпил, и, чтобы уйти от соблазна, все быстренько прибрал по положенным местам. Ликвидировав пьянственное свинство, вышел вон.
На длинной скамейке у входа в гостиницу сидели три артиста: главные герои — поручик и комиссар, а также эпизодник — белый полковник.
— Виктор Ильич, к нам! — позвал поручик.
И сейчас, и вообще делать ничего не хотелось. Виктор молча уселся на скамью. Середина дня, солнышко пекло, птички чирикали, листва над головой нежно шелестела под легким ветерком. Подремать бы…
— Я в трясину не полезу, Виктор Ильич! — трагическим голосом заявил поручик.
— Ну и не лезь, — межа веки, разрешил Виктор.
— Этот садист, — имея в виду под садистом режиссера-постановщика, сообщил поручик, — настоящую гиблую топь выбрал, мне художник рассказал. Это трюковая съемка, и я имею полное право отказаться!
— Иди и откажись, — посоветовал комиссар.
— Тебе хорошо, — вдруг обиделся на комиссара поручик. — Ты на твердом берегу стоять будешь, только руку мне протянешь. Мне же в самую трясину лезть. Вдруг засосет?
С обеда в гостиницу возвращались поодиночке командировочные научные московские дамочки, все, как на подбор, хороших лет, в хорошей форме, прибранные, привлекательные. Провожая бессмысленным взором очередную чаровницу, белый полковник изрек:
— Вот эту я трахнул бы.
Прошествовала следующая.
— А эту? — полюбопытствовал комиссар.
— И эту бы, — согласился белый полковник.
Поток дамочек иссякал. Придирчиво осмотрев последнюю, полковник подождал немного, встал, с зевом потянулся.
— Поспать, что ли? — сказал он и направился в гостиницу.
— Натрахался до изнеможения и спать пошел, — резюмировал комиссар.
Поручик и сценарист хихикнули. Замечательно было так сидеть.
С прогулки возвращались девицы, привезенные из Москвы для деревенской групповки. Впереди шла ядреная, заводная, веселая девушка Лиза. Проходя мимо скамейки, зыркнула отчаянным глазом на Виктора. Комиссар и поручик украдкой глянули на сценариста: проверяли, адекватна ли его реакция. Адекватна: сценарист поднялся, потянулся, как полковник, и рванул в вестибюль.
Лиза была одна — тактичные подружки удалились. Неунывающей девушке нравилось спать со сценаристом: и просто так, и престижно, и кое-какое в связи с этим привилегированное положение.
Виктор подошел и поведал малоприятную новость:
— У меня в номере пьяный Серега спит.
— Тогда ко мне, — решительно предложила она. — Моя соседка в Москву уехала.
В номере он обнял ее и положил подбородок на ее плечо. Она тихонько расстегнула его рубашку, ладошкой провела по волосатой груди, куснула за мочку ближайшего уха и шепотом сообщила в то же ухо:
— Я соскучилась по тебе, Витя.
В дверь постучали, и ласковый детский голосок позвал:
— Лизочка, можно тебя на минутку?
— Инка-ассистентка, змея, — почти беззвучно прошипела Лиза, выпросталась из-под простыни, натянула халат, открыла дверь на малую щель и в щель выскользнула в коридор.
Поспать по-настоящему перед ночной съемкой не удалось. Виктор глянул на часы (было без двадцати семь), вздохнул, спустил ноги с кровати, и, сидя, стал одеваться. Вернулась Лиза, села рядом, сказала:
— Тебя режиссер ищет.
Он встал, натянул портки, застегнул их, наклонился и поцеловал Лизу в щеку. Извинительно поцеловал.
Режиссер обитал в апартаментах, предназначенных для знатных иностранных гостей. И коврик афганский, и телевизор японский, и креслица финские. Режиссер и оператор возлежали в ожидании Виктора в кожаных креслах. Дождались.
— Чего надо? — грубо спросил сценарист.
— Я соскучился по тебе, Витя, — повторил Лизины слова режиссер.
— А я — нет, — признался Виктор и бухнулся на диван.
— Как отдохнул? — невинно поинтересовался оператор. Проигнорировав этот провокационный вопрос, Виктор сходу, чтобы не опомнились, сделал заявление:
— Никаких существенных изменений в сцене на болоте не будет. Перелопачивать ее — значит, перелопачивать весь замысел. Этого вы от меня никогда не дождетесь, — высказавшись, Виктор победоносно глянул на собеседников. Те скалились, чем его сильно рассердили:
— Развеселились тут! Хватит снимать авторское кино — снимайте по своим сценариям!
— Чего он орет? — недоуменно спросил режиссер у оператора. — Ты просил его переделывать сцену? — Оператор отрицательно помотал лохматой головой. — Я просил его переделывать сцену?
— Просил, — перебил вопросительный монолог Виктор.
— Виктор, ты не прав, — с лигачевскими умело воспроизведенными интонациями возразил режиссер. — Я просил тебя подумать над ней. Ты подумал?
— Буду я еще думать!
— Я понимаю, тебе некогда было, — мягко вошел в сложное сценаристов о положение режиссер. Не сдержавшись, оператор восторженно хрюкнул. В отличие от оператора, Виктор сдержался. Только подышал некоторое время достаточно бурно. Отдышавшись спросил:
— Тогда зачем я вам?
— Легкая корректировка диалогов в связи с натурой, Витя, — объяснил режиссер.
— На съемке. По мизансцене, — решил Виктор. — Тем более, что доблестный поручик, носитель, так сказать, идеалов столь любимого тобой, Андрюша, белого движения, лезть в болото категорически отказывается.
Бунт на корабле, бунт на корабле! Глаза режиссера округлились, как у Петра Первого, он встал, прошелся саженьими (как на картине у Серова) шагами по афганскому ковру, подумал, подумал и рявкнул:
— Он у меня в дерьмо полезет, охламон трусливый!
— Я про дерьмо не писал, — скромно напомнил Виктор.
— А ты напиши, напиши, чтоб я его туда загнал!
— Ну, режиссерский норов показал, и будя! — прервал идиотский монолог оператор. — Я так понимаю, что с творческими вопросами покончено? Тогда давай чай пить. Чаю хочешь, Витя?
— Твоего — хочу, — ответил Виктор.
Оператор понимал себя великим докой по заварке чая, и действительно был им. Он приступил к священнодействию. Все свои многочисленные — индийский, цейлонский, китайский, краснодарский, черт-те какой чаи, ведро с родниковой, каждодневно обновляемой водой, электрический чайник, два заварных он хранил в режиссерских апартаментах, потому что в его люксе, выбитом у администрации в связи с необходимостью надежно хранить пленку (в холодильнике) и камеру (в спальне на отдельной кровати) на законных основаниях толклись безответственные ассистенты, которые по легкомыслию могли использовать все эти предметы варварски и не по назначению. Счифирить, допустим.
Оператор кипятил, смешивал, засыпал, заливал, накрывал, доливал, ждал. Виктор и Андрей сидели, как в театре.
— Чашки готовьте! — приказал оператор. Виктор и Андрей послушно перенесли из буфета на столик замечательные казенные чашки.
Маэстро разлил по чашкам золотисто-темный и тем не менее замечательно прозрачный чай. Попаузили, чтобы пить слегка остывший, чтобы ощущать глоток, чтобы полностью почувствовать букет. Откусили по маленькому кусочку сахарку (только вприкуску!) и сделали по первому затяжному глотку.
— Каков? — горделиво осведомился оператор.
— Ты — Бог, Володя, — оценил сотворенное чудо Виктор.
И замолчали, чтобы всеобъемлюще ловить кайф. В молчании прикончили первый налив, без перерыва второй.
В башке разошлись облака и выглянуло солнышко. Пришла ясность в понимании смысла жизни. Мир стал объемным и восхитительным. Виктор откинулся, разбросал руки по спинке дивана и вдруг вспомнил:
— Володя, ты когда на эту дурацкую подсечку в дырку смотрел, ничего такого не заметил?
— Да вроде ничего. Правда, я его с крана сразу же довольно крупно взял и так вел до конца. Ты комбинаторов порасспрошай, если надо, они для режиссерской понтяры общак в рапиде снимали, может, что и заметили.
— А что надо было замечать? — спросил Андрей.